Глава 6 Весенний вечер под ясной звездой

Глава 6

Весенний вечер под ясной звездой

Конечно, я что-то чувствовала ещё зимой. Костры, огоньки… А может, ещё раньше: музыка, стихи…

Конечно, это случилось не вдруг. А постепенно, исподволь. Всё к этому шло. Теперь я вижу: всё шло к этому, всё работало на это, готовило почву: и музыка, и стихи, и костры, и огоньки… И тишина, и одиночество. Благословенное одиночество, которое учило тебя сосредоточенности, учило вслушиваться в себя, в свой внутренний мир. Все эти звуки, знаки, намеки, мелодии… Они разбереживали, увлажняли, удобряли твою душу, засевали её чудесными семенами…

Душа восьмимесячного младенца, разбуженная музыкой.

Наверное, всё началось уже тогда. Хотя я могу только догадываться, только предполагать. Тот восьмимесячный мальчик, с тёмно-золотистыми глазами, огромными и тёмными от ужаса и восторга, распахнутыми с мучительным вопросом ко мне… Тот мальчик, ещё не умеющий рассказать о себе, – он навсегда останется для меня тайной.

А ты сегодняшний, философ и говорун? Чем пристальнее вглядываюсь я в тебя, тем непостижимее и загадочнее кажешься ты мне. И грустно от этого, и радостно. Ты – словно расширяющаяся вселенная… Всё больше звёзд и планет, всё больше манящих огней в её глубинах…

Да, я не могу сказать с точностью, когда всё это началось, я могу только предполагать. Но я точно знаю: всё, что происходило с тобой, с нами, – всё было не случайно, всё со смыслом. Нет и не может быть случайностей в жизни человека, которому от роду восемь месяцев, год, полтора, два… Каждый день для него равен году, а, может, и целой жизни?… Каждый день его заполнен открытиями, встречами и удивлениями, трудностями – и преодолениями, слезами и восторгами! Любая, еле слышимая мелодия, любое, вскользь оброненное слово, вы и не заметили, как сказали, вы и не расслышали этой мелодии (ветра, дождя, музыки, едва пробивающейся сквозь стену), вы и не увидели, какого цвета яблоко протянули ему, какого невероятно красного, сочного цвета! А он видит, он слышит, он впитывает, насыщается, он плачет по неведомым вам причинам, он смеется непонятно чему, он не может уснуть бог знает отчего, вроде здоров, а не спит, он видит неведомые для вас сны – он распускается у вас на глазах, но совершенно незаметно для вас! Как цветок на окне. Как заря за окном. А он чувствует в себе это распускание, оно для него болезненно и сладко, и тревожно, и трудно, и волнующе… Но он никогда не расскажет вам об этом. Сколько раз на дню лицо его бледнеет от испуга и нерешительности, сколько раз заливается оно румянцем восторга и удивления! Сколько раз на дню он плачет, да так горько, так безутешно, словно он – самый несчастный, самый одинокий, самый непонятый на свете, и нет, и не может ему быть утешения… А через минуту – уже хохочет, заливается смехом, неудержимо, заразительно! Что уместилось для него в эти несколько минут? Мы никогда не узнаем…

Он тянет вас к яркому костру в тёмном зимнем дворе. Он смотрит в огонь, не отрываясь. А вам кажется, что только вам, взрослому, есть о чём вспомнить, глядя в звёздное, яркое пламя…

Он тянет вас к подъезду, он просит "включить огонёк". "Вкутыть агаёк!" – звучит каждый вечер на темнеющей улице… "Вкутыть агаёк!…"

Я помню твоё помешательство на кострах и огоньках. В ту зиму, когда тебе исполнилось два года. Я помню, как ты не мог жить без музыки. Это началось с восьмимесячного возраста, в ту осень нам подарили "Лютневую музыку", и я впервые поставила её на диск проигрывателя… Помню, помню, как ты слушал, как ты смотрел своими бездонными глазами, как напряжённо замирал при её звуках, как ты просил, требовал, умолял: "Зы-зы! Зы-зы!…" Шли месяцы, ты взрослел, учился ходить, говорить, но музыка оставалась твоей страстной любовью, твоей радостью, твоей неубывающей жаждой… Теперь-то я понимаю, что всё было неспроста!

А потом ты услышал стихи. И к твоей прежней страсти прибавилась новая. Тебя завораживало, околдовывало их звучание, волшебство рифм, чудесное многообразие ритмов. Ты стал рифмовать! Рифмовал неутомимо, вдохновенно. Нет, пока это были ещё не стихи, это была проба слова, проба его на вкус, на цвет, на пластику, на объем. Ты смаковал слова, как спелые, сочные яблоки, ты хрустел ими, ты ими жонглировал!…

И был вечер. Весенний вечер под ясной звездой. Сколько тебе было в тот вечер? Два года и три месяца; впрочем, нет, трех ещё не было. Твоя третья весна… Мы сидели на скамье в темнеющем дворе. Догорали, дымясь, костры прошлогодней листвы… Небо было чистым и синим. Первая звезда, маленькая и яркая, проступила в этой чистой синеве и сияла над нами. Мы сидели, обнявшись, на скамье и смотрели на звезду сквозь голые ветви апрельских тополей. Вечерний воздух обжигал щеки свежестью. Пахло влажной землей, дымом, весной, свежей стружкой. Где-то над нами, на балконе, раздавался весенний, весёлый стук молотка…

Ты тихонько засмеялся. "Тук-тук! – молотук!" – сказал ты. И опять засмеялся, и добавил: "Ток-ток! – молоток!"

И хотя уже несколько месяцев ты с упоением рифмовал, но на этот раз произошло нечто большее… Я почувствовала необъяснимое волнение. Земля вдруг запахла сильнее, и звезда над нами засветила пронзительнее…

Будто приотворилась маленькая невидимая дверь – и я заглянула в тайну. В тайну детства, тайну слова, в тайну начала… Там было прохладно, просторно и звонко. Четыре коротенькие строчки, они пульсировали, как родничок, только что пробившийся из земли, задавая ритм всему вокруг:

"Тук-тук!" –

молотук!

"Ток-ток!" –

молоток!

Твое первое стихотворение. Оно навсегда сохранило для меня тот апрельский вечер, обжигающий лица свежестью, пахнущий влажной землей, стружками, дымом костров… И ясный весёлый дробный стук откуда-то сверху… И маленькую яркую звезду – над темнеющим двором, где на скамье под тополями, обнявшись и запрокинув головы к небу, сидим мы с тобой…