Глава 15

Глава 15

Я назвала щенка Плаксой — он страшно скулил в первую ночь, и мне пришлось взять его к себе в постель, как и в последующие ночи. Я знала, что мать скажет — собаке, мол, необходима твердая рука, ее надо воспитать в послушании… Но у меня не хватало характера оставить в темной комнате жалобно плачущее создание. И потом, ноябрьскими ночами я сама чувствовала себя одинокой.

— Эх ты, плакса, — говорила я, целуя щенка в мокрый нос, а тот восторженно вылизывал мне лицо.

Я отдавала Плаксе все свое свободное время, и мне жаль было его оставлять в день, когда была назначена выставка. Уже подъезжая к Фобур-Сент-Оноре, 29, я поняла, что замышляется нечто грандиозное. Улица была забита автомобилями, по лестнице поднимались десятки людей. Дамы были декольтированы, и я подумала, что опять оделась слишком просто. Но ведь это был мой стиль. Выставка была организована в пользу «Общества грудного вскармливания», и я удивилась — проблемы грудного вскармливая, как мне казалось, мало волновали Шанель. Вероятно, этот вариант подвернулся в последнюю минуту.

С первого этажа особняка была вынесена вся мебель — остались только канделябры и зеркала, появились стеклянные витрины, освещенные мягким светом, — они вдруг напомнили мне о лошадиных скелетах в Итон-Холле. Но в этих колоннах стояли женские бюсты из воска, накрашенные и причесанные самым изящным образом. Острыми гранями сверкали на них бриллиантовые украшения в оправах из белого золота и платины. Даже я, вполне равнодушная к украшениям, увлеклась, рассматривая их. Мне приглянулась диадема в виде колоса, каждое зернышко в котором — бриллиант. Я надолго задержалась у витрины и, отходя, поймала на себе взгляд высокого и крупного мужчины. У него была отчаянно кудрявая шевелюра и живой, проницательный взгляд, в котором читался едкий ум.

— Вам нравится?

— Да, — сказала я.

— А что еще?

— Вот это. — Я показала рукой на витрину с украшениями-метаморфами: колье легко разнималось на несколько браслетов и брошь для шляпы, диадема могла превратится в колье, а серьги — в кольца. — Очень остроумно и удобно.

— Благодарю вас. — Он слегка поклонился.

— Не понимаю, за что.

— Что ж, очень просто. Я автор эскизов этих украшений. А решил спросить вашего мнения, потому что у вас умное лицо. В отличие, — он понизил голос, — от лиц этих глупых куриц. Ни одна из них не понимает в драгоценностях ничего. Кроме цены. Что еще вам бросилось в глаза на этой выставке?

— Вы меня, кажется, экзаменуете? — усмехнулась я. — Тут только бриллианты. Ни рубинов, ни изумрудов, ни сапфиров. Только белый цвет, вернее, отсутствие цвета.

— Верно. И это тоже придумал я.

Его слова были бы смешны, если бы в них уже не заключалась насмешка над всем на свете, и в первую очередь — над самим собой.

— Вы знаете хозяйку дома? Хотите, я вас представлю?

— Это излишне. — Я услышала свой голос как бы со стороны. В зале было душновато. — Она моя тетя.

— О, — мужчина кивнул. — Да. Я так и думал.

Глядя в его непроницаемое и насмешливое лицо, я поняла, что Шанель уже говорила ему обо мне и что наши истинные отношения друг к другу не остались для него тайной. Она сказала ему? Нет. Она не скажет никогда, ни за что, потому что даже в глубине души не считает себя моей матерью. Он догадался сам.

— Вы уже познакомились?

Шанель стояла перед нами, слегка покачиваясь на высоких каблуках. Она нанесла больше румян, чем обычно. Ее белое кружевное платье было закрыто до самого горла, рукава доходили до кончиков пальцев. В этом одеянии она выглядела куда более соблазнительной и юной, чем большинство дам с оголенными руками и плечами.

— Вы уже познакомились? Поль Ириб. Художник, писатель, стилист… Ох, мне трудно перечислить все отрасли, в которых вы достигли совершенства. А это моя племянница, Катрин Боннёр, врач-психиатр.

Голос матери звенел. Я предположила, что она, может быть, переборщила с шампанским, которое разносили официанты.

— Я думал, мадемуазель еще школьница, — сказал Ириб, целуя мне руку. Ощущая прикосновение его губ — не сухое и не мокрое, а ровно такое, как и следует, я вдруг поняла, почему он знает . Потому что он вообще знает о женщинах все, именно эту отрасль Шанель стоило бы назвать в числе первых. — Потому и разговаривал с вами таким невыносимо наставительным тоном. Буду ли я прощен? В наказание можете поставить мне диагноз.

Мать засмеялась высоким захлебывающимся смехом, и я вдруг поняла, что она не пьяна.

Она влюблена.

Ее новой любовью стал Поль Ириб, чей отец носил баскскую фамилию Ирибарнегарай. Когда-то он учился на архитектурных курсах в Академии художеств; стал самым молодым архитектором Всемирной выставки 1900 года; издавал газету «Свидетель» и сам рисовал для нее язвительные карикатуры. У него писали Жан Кокто, Марсель Дюшан, Саша Гитри, Гийом Аполлинер. Он разбирался в людях.

Он практиковался не только в карикатуре — Поль Пуаре, извечный противник Шанель, предложил ему работу. Альбом, который увидел свет, альбом, который назывался «Платья Поля Пуаре глазами Поля Ириба», был предназначен для дам высшего света и королев европейских государств. Да, это уже была карьера! А ведь Пуаре еще заплатил ему за логотип, стилизованную розу со своим именем.

Щедрого гонорара хватило ненадолго. Ириб ощутил вкус роскоши. Теперь ему нужны были деньги, много денег. Он сочиняет слоганы, которые тогда называли девизами, придумывает флаконы парфюмерным фирмам и делает эскизы украшений. Выдумывает хрустальную бижутерию для Дома Лалик, ткани-брошки для лионских шелкоткацких мастерских, продвигает новые материалы вроде эбенового дерева из индонезийского Макасара, изучает возможности применения акульей кожи…

Судьба делает две подряд попытки познакомить его с Шанель: он ухаживает, а потом и женится на актрисе Жанне Дири, для которой Шанель шила шляпы и платья; потом открывает свой бутик на улице Фобур. В белой витрине, сверкающей тысячей кристаллов, он выставляет барочную мебель, безделушки оригинального стиля, а также немало предметов современного декоративного искусства — то, что уже называлось словом «дизайн». Когда начинается война, его не берут в армию из-за диабета, и он принимается выпускать агитационную газету. У этого человека внутри вечный двигатель: отчего-то вдруг Ириб решает пересечь Атлантику. Оказавшись на той стороне океана, Ириб первым делом разводится с актрисой, а потом женится на богатой наследнице, настоящей американской красавице Мейбл Хоган. Парочка поселяется в Голливуде, где Ириб находит работу консультанта. Он делает декорации к фильмам, пытается и сам снимать кино, сочиняет сценарии и изменяет Мейбл направо и налево. Вскоре Голливуд опротивеет ему, и он вернется в милую Францию, где снова начнет сочинять рекламу маркам «Пежо», «Ситроен», ювелирному дому Мобуссена, фабрикантам различных марок шампанского и крупным судоходным компаниям… Он неутомим и плодовит. Он берет Париж с боя.

И тут Кокто знакомит его с моей матерью.

Вероятно, — я так полагаю, — Ириб решил, что вот он — его главный приз, последний бриллиант в его короне победителя. Женщина, овеянная мировой славой, чье состояние исчисляется миллионами, а красота освящена романом с членами королевских семей. Последнее, вероятно, имело в его глазах большой вес, как и все выскочки, Поль Ириб трепетал перед аристократией. Он любил аристократию даже больше, чем деньги. Жаль только, что ни одной невесте из этих кругов, даже дурнушке, не позволили бы выйти за него. Что ж, придется довольствоваться деньгами.

Чем он привлек мою мать? Может быть, она просто чувствовала себя одинокой и несчастной? В конце концов, двое последних ее любовников удалились из ее жизни с поспешностью, напоминавшей бегство. Или ее привлекло глубокое сходство их натур, ведь они оба были художниками и захватчиками, в них обоих странным образом сочетались трудолюбие и авантюризм, жадность к роскоши и легкомысленное отношение к деньгам? Как бы то ни было, но вот они, стоят посреди гостиной — он в черном фраке, она в белом платье, словно новобрачные перед алтарем. Их взаимное притяжение не заметит только слепой. Мне даже неловко стало смотреть на них, словно я наблюдала за актом физической любви. Они отдавались друг другу взглядами.

Я отвернулась и увидела Мисю, Мисию Серт. Она тоже смотрела на Шанель и Ириба, и лицо у нее было растерянное. Я поняла, что мы чувствуем одно и то же, и любезно приветствовала польку. Она посмотрела на меня недоверчиво, привыкшая к моему холодному обращению, потом прошептала, глядя на витрину с какой-то диадемой:

— Он погубит ее, можете мне поверить, Катрина. Он уже расправился с двумя женами, выдоил из них по капле все состояние, приторговывал телом первой жены, актрисы. Положим, она и без него успешно освоила это ремесло… Еще в двадцать лет он был альфонсом, жил с пожилой и богатой дамой… А как ловко Поль вытягивал из меня деньги? «Мися, душенька, заложи свое ожерелье, нам не хватает на ужин с шампанским! Я выкуплю его завтра же, как только получу гонорар»! Как вы думаете, выкупил ли он хоть одну драгоценность? Нет!

— Мне кажется, нужно обладать очень хорошим аппетитом, чтобы разорить Габриэль, — утешила я Мисю.

— Несомненно, — согласилась она, и вдруг я поняла, что Мися, жалкая, вульгарная Мися, до сих пор преданная своему коротышке мужу, который оставил ее ради молодой натурщицы, тоже влюблена в Ириба. И если она и испытывает досаду, то вовсе не из-за убывающего состояния моей матери, а потому что ей, Мисе, нечем платить Полю Ирибу за любовь.

***

Я вовремя поселилась в «Легком дыхании», вовремя завела себе собаку и другую, отличную от материнской, жизнь. Ей больше не было до меня дела. Ни до кого. Рискну сказать, что она полюбила Ириба так, как не любила никого, даже Боя. Во времена романа с Боем она была еще молода и не умела ценить чувства, но теперь… Она безумствовала.

Ириб опасался афишировать их связь до своего развода, и тогда Шанель купила замок, даже два замка: один неподалеку от Монфора, другой у городка Листе, поместье Мениль с нешуточным участком — около четырехсот гектаров! Рвы, заполненные водой, красные и белые башенки, рощи и поля, погреба со старинными винами… Этот замок мог выдержать многодневную осаду целой армии. Определенно, Шанель пока не приходилось закладывать жемчуга, чтобы купить Полю шампанского, но это была уже серьезная трата.

Однако он платил ей сторицей, и не только на ложе любви. Ириб взялся представлять ее интерес в Обществе производителей духов. Шанель считает, что эти ловкие братья-евреи обкрадывают ее? Он сумеет с ними разобраться.

— Он разъярился, как лев, — делилась со мной подробностями Шанель.

«Еще бы!» — думала я. Ирибу, должно быть, невыносима мысль, что все денежки, которые уходили в карманы братьев Вертхаммеров, могли бы попасть в его бездонный карман.

Чтобы выказать ему благодарность и найти для него дело, которым он был бы увлечен настолько, чтобы не хватило времени и сил на других женщин, Шанель возродила для него газету «Свидетель». Разве у нее не хватило б денег для того, чтобы купить целое издательство? В знак благодарности Ириб придал ее черты аллегорическому персонажу своих рисунков, прекрасной Марианне, олицетворяющей Францию. Шанель говорила об этом сдержанно, но я чувствовала, что она растрогана и польщена.

Любовники вели кочевую жизнь, быть может, это было желание Ириба, в чьих жилах, говорили, текла кровь баскских цыган. Из замка они переезжали в поместье, из поместья — в отель «Ритц». Весточки от матери приходили из самых неожиданных мест, и я не знала бы, где ее застать, если бы она мне понадобилась. Впрочем, зачем она может мне понадобиться? У меня служба в клинике, работа над статьей, прогулки с Плаксой, который вырос и стал прекрасным храбрым псом, преданным мне до последней жилочки… А когда я понадоблюсь ей — она позовет меня сама…

Все же она дала мне знать, что отделывает для себя приемную над бутиком на улице Камбон.

— Ириб сам хочет декорировать ее для меня. Так мило…

У нее был голос размякшей, одуревшей от любви женщины. Конечно, Ириб не тратился на отделку. Он только рисовал эскизы и фонтанировал идеями, не стесняясь в деньгах.

А квартира и в самом деле оказалась роскошно отделанной… Глядя на работу Ириба, я вдруг поняла, что матери всегда не хватало смелости. Или она была излишне осторожна. А он не боялся обвинений в дурном вкусе — был выше этого. И тут тоже в нем сказывалась цыганская кровь, он любил броское, яркое, обожал золото и различные диковинки.

Шанель бы никогда не поместила в прихожую деревянные статуи венецианских мавров, никогда не наводнила бы квартиру скульптурными изображениями животных: хрустальная лягушка, которая, по китайским поверьям, приносит счастье, медный верблюд, две деревянные оседланные лошади, большие фигурки оленя и лани из патинированной бронзы, да ко всему пасущиеся повсюду львы. Знак зодиака Шанель — Лев. Прелестная эклектика: египетские маски, православные иконы, греческие статуи, смешение стилей и эпох. В столовой камин обрамляют позолоченные кариатиды, стол эпохи Людовика XIII может вместить двадцать гостей.

Мать не любила садиться за стол одна. Для нее трапеза была удачным способом побеседовать, а не временем набивать живот. Что неудивительно, если вспомнить, как мало она ела…

— Прошу тебя, приезжай к обеду, когда у тебя будет свободный день. Мы так редко видимся…

Меня поразили эти ее слова. Значит, она не все на свете забыла в своей любви к Ирибу? Может быть, настоящее чувство, пробудившееся в ней, дало толчок и другим чувствам — материнству, например? Она принимала меня так ласково, интересовалась моими делами — в кои-то веки! И однажды сказала, когда гости разошлись:

— Катрина… Я, может быть, выйду замуж.

— Я рада, — сказала я.

— Правда? Мне казалось, ты сердишься… или ревнуешь…

Ну что я могла ей ответить? Я сердилась и ревновала ее ко всему на свете, к мужчинам и женщинам, к ножницам, которые она держала в руке, к картинам, на которые она мимолетно смотрела. Но мне нужно было только немного внимания, только капельку любви. Теперь я получила это. И хотя я знала, что ее любовь ко мне — только отраженный свет ее любви к Ирибу, я все равно была благодарна. И ей, и ему.

Теперь она хотела видеть меня чаще, как будто для ее счастья нужен был свидетель. С Мисей она не виделась. Я знала, что Мися ревнует и не желает этого брака. Я не могла не радоваться тому, что полька устранилась наконец из нашей жизни. Мама часто приезжала за мной, мы ездили в театр, посещали концерты, покупали вместе всякие вещички. Мы вели себя, как мать и дочь. Идиллию не нарушали даже отъезды Шанель в «Ла Паузу». С любовью выстроенный когда-то ею уголок наконец пригодился. Виллу телефонировали, и она звонила мне, словно и правда скучала и хотела слышать мой голос. Ей хотелось знать мое мнение по разным вопросам, и она приглашала меня на празднества, куда в другое время ей бы и в голову не пришло меня позвать.

— Не хочешь ли ты сходить на бал «Великий век»? У меня есть для тебя костюм.

— Тебе надо продемонстрировать модель? Тогда лучше позвать манекенщицу. Не думаю, что смогу подать твою модель в выгодном свете.

— Глупышка, — не обижалась Шанель. — Мне просто хочется, чтобы ты поехала на бал и повеселилась там.

И я ехала, бешено кружилась в вальсе, торжественно приседала в менуэте и спасалась под утро бегством от маркиза в напудренном парике, который непременно хотел поцеловать меня.

И вдруг все рухнуло. Утром двадцать первого сентября Ириб умер от инфаркта на руках у Шанель, на ее глазах.

Она не плакала. Она почернела от горя и молчала. Страшно было смотреть на эту статую воплощенной скорби. Я приехала так быстро, как смогла, но не увидела ни одной пролитой ею слезы. Быть может, их и не было вовсе.

Мать опиралась на мою руку, когда мы шли за гробом, и я хочу верить, что это послужило ей утешением. Нам обеим. Я думала — почему судьба так наказывает ее? Почему она раз за разом теряет своих любимых? И почему то же самое происходит со мной? В чем мы провинились? Какой урок нам хочет дать Бог? Или это просто совпадение? Нет, не может быть.

— Что теперь? — спросила я у нее, когда мы вернулись в опустевший дом. Прислуга вся куда-то попряталась. Даже оливы в роще, казалось, старались не шуметь листвой.

— Теперь? — переспросила она меня. — Теперь только работа. Никаких мужчин. Никаких романов. С меня хватит. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.