Глава 9

Глава 9

— Какой чудесный пейзаж! И все это для трех несчастных женщин, одна из которых никогда не была замужем, вторая разведена, а третья — девица, — заметила мать, любуясь Средиземным морем, вид на которое открывался с вершин Рокебрюнского холма.

— Я дважды соломенная вдова, — сказала я мрачно.

Я имела право так говорить. Накануне Рождества доктора Марка Лебуле не стало. Он сам диагностировал у себя болезнь, открытую в 1906 году доктором по фамилии Альцгеймер. По иронии судьбы, сам немецкий психиатр и невролог скончался от описанной им болезни.

— Мне жаль, что он так рано умер. Я нашел новые принципиальные различия между слабоумием сосудистого и нейродегенеративного генеза, — говорил мне доктор Лебуле. — Впрочем, я написал Крепелину. Но и он, бедняга, сдает — обычная циклотимия развилась в полноценное маниакально-депрессивное расстройство. Сейчас он в депрессивной фазе и не ответил мне.

— Все психиатры сходят с ума?

— Все, — кивнул доктор. — И вы тоже сойдете, Катрин. Постарайтесь не дожить до этого. Шизофрения и биполярное расстройство — куда ни шло. Но утрата памяти, утрата интеллекта — это чудовищно. Это невозможно выдержать.

Наши отношения не продвинулись далеко, но были очень дружескими и доверительными. Я знала, что все могло бы сложиться иначе, и эта неосуществленная возможность и терзала меня, и странным образом успокаивала. Работа в клинике, ежедневные встречи с Марком, наши долгие беседы, его помощь… Все это было моей жизнью, все это было бесценно. Я опубликовала несколько статей в журналах, касающихся лечения анорексии. Через меня прошло не меньше сотни больных нервной анорексией девушек и несколько юношей. Некоторые из них приезжали для лечения из-за границы. Некоторые появлялись в клинике слишком поздно для того, чтобы я могла им помочь. Они умирали в клинике от истощения организма, и их невесомые тела отправлялись на одно из парижских кладбищ. Я помогала и страдающим ожирением, правда, не с таким успехом. Анорексики воспринимали внушение и начинали есть, а после жизнь брала свое, и больше им не требовалось лечения. В случае же с теми, кто систематически переедал, внушение тоже действовало, но по мере того, как его воздействие ослабевало, пациенты снова возвращались к привычному режиму питания и набирали вес. Но я умела радоваться и тем редким удачам, которые бывали у меня. Почтенная мать семейства страдала от своей чрезмерной тучности, мешавшей ей уже даже обслуживать себя. Я загипнотизировала ее и выяснила обстоятельства ее жизни. Она немало пострадала от голода, будучи подростком, и теперь ела все подряд, словно запасая впрок, словно боясь, что лакомства исчезнут со стола, уплывут прямо изо рта. Я помогла ей и была рада этому. Она же рассказала мне о забавном способе похудения, который придумал один ушлый доктор на каком-то курорте, который она посещала в надежде вернуть свою былую стройность. Доктор самостоятельно придумал, сконструировал и изготовил несколько остроумных механических приспособлений. Иные из них имитировали верховую езду, другие езду на велосипеде, ходьбу, плавание… В общем, не осталось ни одного вида физической активности, предписываемой обычно тучным, какого бы доктор-изобретатель не предусмотрел. Механизмы приводились в движение специальными служащими — они крутили педали, чтобы ноги толстяка совершали вращательные движения, раскачивали обитое кожей бревно, имитируя верховую езду, и плавно разводили и сводили эластично скрепленные дощечки, чтобы пациент словно бы плыл, но посуху.

— Это выглядело так современно, так прогрессивно, но я ничуть не похудела, — с огорчением посетовала моя пациентка. — Напротив, когда я вернулась, мне пришлось заново заказывать себе гардероб, потому что ни одно платье не сходилось, кормили в тамошнем пансионе весьма обильно.

Я не смогла сдержать смех:

— Курортный врач остроумен, но не пошел до конца в своих изобретениях. Ему нужно было заставлять пациентов прилагать усилия к тому, чтобы механизмы двигались. Ведь, готова поручиться, среди служащих толстых не было!

— Это вы правильно заметили, — качала головой дама.

Но что было бы со мной, если бы не доктор Лебуле? Я никогда не была бы столь уверена в своих силах, в своей воле. Он был моим учителем, всегда готовым прийти на помощь, внимательным и вдумчивым. Как я могла дальше жить без него? И я уехала на Лазурный Берег, сдавшись на настойчивые призывы Шанель. Я не хотела ехать, потому что знала — она не поймет моего горя, моей утраты. Но я скучала по ней и хотела убраться куда-нибудь из зимнего Парижа… Куда-нибудь, где светит солнце.

Мы сидели на веранде: Шанель, Мися и я. Дело происходило на Лазурном Берегу, где мать построила для себя виллу, исполнив свою давнюю мечту. Я была рада за нее. Ей и в самом деле необходимо было это поместье — хотя бы для того, чтобы утвердиться в своей независимости. Несмотря на то, что ее предприятие процветало и она была очень не бедна, люди продолжали числить ее в содержанках. О, ну конечно, герцог Вестминстерский! Кто ж ему откажет? Мать страдала из-за этого отношения больше, чем хотела показать. Вилла «Ла Пауза», стоявшая среди олив и платанов, окутанная благоуханием гиацинтов и лаванды с привкусом морской соли, была построена по ее вкусу — может быть, впервые в ее жизни. Раньше она мирилась с тем, что уже было построено, и никогда не случалось ей беседовать с архитектором, подобострастно к ней прислушивавшимся. Вилла была построена за год. Она сияла на холме перед оливковой рощей в триста пятьдесят деревьев. Но что скажут тут сухие цифры — тройной фасад, четыре этажа, четыре гостиных, семь спален, столько же — ванных комнат, шесть гаражей? Эта бело-золотая вилла была воплощенной мечтой, и через много лет, когда я видела ее фотографии в глянцевых журналах, у меня перехватывало дыхание. «Ла Пауза» была словно невесомой, она как бы парила в воздухе, и в ясные вечера, казалось мне, можно увидеть полоску заката между землей и фундаментом. Замок фата-морганы. Дом принцессы Греза. Мираж.

— Вдовой может быть только та женщина, которая побывала замужем, — возразила мне мать.

О, мне было что ответить. Она долгое время носила траур по Бою и считала себя вдовой, но его законной супругой была другая женщина. Однако я предпочла не касаться столь щекотливой темы и переменила положение в шезлонге. Мы загорали — в то время женщины не боялись загара и не бегали от него, как черт от ладана. Морщинки на лице, полученные от солнца, ветра и смеха, только украшают лицо, так полагали тогда умные люди. Шанель же всегда к тому же загорала без купального костюма, в одних трусиках. Ее грудь прекрасно сохранилась для ее возраста, на подтянутом теле не было ни капли жира. Она смотрелась моей ровесницей. Впрочем, я-то не решалась снять купальный костюм, стесняясь слуг, которые могли появиться на веранде или увидеть нас из окон виллы. И Мисе, на мой вкус, стоило бы прикрыть свои обвисшие телеса. Она очень похудела и опустилась с тех пор, как ее обожаемый Серт все-таки женился на маленькой предательнице Русси. Надо отдать ей должное, это испытание Мися перенесла мужественно, и даже помогала бывшему мужу купить подарки для новобрачной: какое-то необыкновенное рубиновое ожерелье, кольца, серьги… Молодожены отбыли в свадебное путешествие, и Мися стала похожа на воздушный шарик, из которого выпустили летучий газ. Сморщившаяся, усохшая, с комически-страдальческим личиком, она была такой жалкой, что Шанель, не выдержав, привезла ее в «Ла Паузу». Невзирая на то, что закадычные подруги не так давно крепко поссорились — мать продолжала критиковать Мисю за ее бесхребетное пособничество двум влюбленным, а Мися не осталась в долгу и высказалась насчет герцога. Мол, все такие умные, как ты, давно уж герцогинями стали, а у тебя загвоздочка вышла!

Но как только «Ла Пауза» была достроена, Мися постаралась помириться с подругой. Шанель простила ее. Она была злоязычна и умела прощать злоязычие другим. Она хотела поселить подругу в одном из двух гостевых домиков, но та настояла на том, чтобы жить в комнатах рядом с Шанель.

— Теперь, после нашей маленькой размолвки, мне не хотелось бы расставаться с тобой ни на минутку, моя дорогая!

Голос Миси сочился медом. Я покривилась. Соседство въедливой польки досаждало мне. Она всегда умела польстить матери.

— Сколько же это стоит? — ахала она, осматривая обстановку.

Мне казалось, я проявляю такт, не спрашивая, во сколько матери обошлась «Ла Пауза». Я постоянно забывала о том, как она любит поговорить о деньгах. Непомерные траты радовали ее, доказывали ее самодостаточность. Мися помнила об этой слабости Шанель лучше, чем я.

— Участок стоил миллион восемьсот франков, постройка дома — шесть миллионов. Разумеется, я не считаю стоимость мебели и прочего. Последнее время я просто подписывала счета, не заглядывая в них — архитектор Штрейц и декоратор Янсен оказались кристально честными людьми. Впрочем, если к их рукам и прилипла тысяча-другая франков, так что с того? Когда обзаводишься недвижимостью, не стоит мелочиться, верно?

— Конечно, конечно, — поддакивала Мися.

И снова принималась плакаться на жестокость Серта и Русси, покинувших ее.

— На прощание она обняла меня и сказала: «Мадам, мы будем любить вас вместе!» О, какое благородное сердечко!

— После чего укатила с твоим мужем в свадебное путешествие, — кивала Шанель. — Видали мы сердечки и поблагороднее.

Все же она принимала горячее участие в несчастье Миси. Моя же утрата волновала ее мало. Опять повторялась та история, из-за которой я в свое время удрала от нее в монастырь. Мать с удивительным невниманием относилась к моей жизни… Или я просто не могла дать ей понять, что для меня было важно? Быть может, мне, как и Мисе, нужно было рыдать, заламывать руки, кидать в стену хрустальные бокалы? Но такое поведение было не в моей натуре.

— Вы были очень близки с этим доктором? — спросила только раз мать.

— Да, он был моим хорошим другом.

Шанель кивнула. На этом разговор был окончен. Ни выражения сочувствия. Ни слова утешения. Ничего. Как это уже и было однажды.

Между тем по ночам мне снились кошмары. Я снова и снова вбегала в кабинет доктора Лебуле. Мне показалось, что я слышала странный звук, и я хотела позвать Марка. Он мужчина, он знает, что делать, если в спящей клинике для душевнобольных раздается сухой щелчок выстрела… Но в кабинете доктора не было, и только слабый запах порохового дыма щекотал мои ноздри. Я услышала какое-то движение в маленькой ванной, прилегающей к кабинету, и распахнула дверь…

Он лежал там, на белой кафельной плитке, усеянной мелкими брызгами крови. Пистолет валялся поодаль. Его большие руки с выпуклыми, отполированными ногтями скребли пол, словно он хотел ползти. А его лицо… Оно было обезображено. Пуля, выпущенная в подбородок, прошла по косой, снесла ему челюсть, выбила правый глаз и застряла в черепе.

В реальности я позвала на помощь. Прибежали сестры, но что они могли сделать? Мы даже не рисковали прикоснуться к нему, чтобы переложить на кушетку. Только через несколько мучительных часов прибыл доктор и отдал распоряжение. Марк Лебуле получил койку в своей же клинике, где и скончался после двухдневной агонии. Он не приходил в сознание, но мне казалось, я видела на его лице удовлетворение. Он не поддался болезни, не стал беспомощным и жалким стариком, а умер так, как и жил, — согласуясь только со своей волей.

Но во сне все было немного иначе. Подтягиваясь на руках, загребая по кафелю своими огромными ботинками, Марк Лебуле приближался ко мне. Полуоторванная челюсть волочилась по полу, содержимое одной глазницы вытекло на щеку, но хуже всего был его глухой голос, словно раздававшийся из могилы, словно его глотку уже забила земля.

— Поцелуй же меня, малышка, — говорил мне Марк. — Ты не хочешь? А раньше ты хотела… Не хочешшшшь?

От этого змеиного шипения я начинала вопить, но некому было прийти на мой голос, и я просыпалась сама, мокрая от пота, с дико колотящимся сердцем… И некому было успокоить меня от этого ужаса. Даже мой брат не приходил больше. Быть может, чувствовал, что будет не к месту в роскошной «Ла Паузе»…

И все же однажды она пришла. Быть может, еще не спала и услышала мои крики из своей комнаты… Или прислуга сказала ей о том, что в моей спальне творится что-то странное. В любом случае, Шанель возникла у моего изголовья и, как я и мечтала, вытерла пот с моего лба своим платком.

— Ш-ш, ш-ш, — сказала она, как говорят младенцам, чтобы унять их рев. — Что с тобой? Тебе приснился кошмар?

Сбиваясь и все еще плача, я рассказала ей свой сон.

— Бедная девочка. — Мать обняла меня. Ее ласки были так редки, что я замерла, боясь спугнуть ее. — Ты очень страдаешь? Почему ты мне не сказала?

Я говорила, но она не желала меня слушать. А вот сейчас ей пришла охота. Я была слишком тронута ее вниманием, чтобы обижаться на нее.

— Ах, Вороненок, это жизнь. Мы теряем друзей и близких, а однажды наши друзья потеряют нас. Ты ведь доктор, это ты должна мне это объяснять, а не я тебе… Расскажи мне. Ты держишь все в себе, это плохо. Расскажи, и ты сможешь отпустить эту историю.

Путаясь и запинаясь, я рассказала ей о том, как влюбилась в доктора, как он помогал мне, как заставил поверить в собственные силы. И то, как он отверг меня, тоже не утаила. Яркий лунный свет заливал мою комнату, но я не увидела на лице Шанель усмешки. Я рассказала ей, как он узнал о своей болезни, как наблюдал за ее течением и как решил покончить разом, чтобы не превращаться в беспомощную развалину.

— Он поступил правильно, — кивнула Шанель. — Многие осудили бы его… Но не я. Как, ты говоришь, называется эта болезнь?

Я сказала.

— И от нее нет никаких лекарств? Ее невозможно вылечить? И заболеть может кто угодно?

— Лекарств нет. Вылечить нельзя. Чаще болеют женщины среднего и преклонного возраста. Но болезнь можно предупредить.

— Как?

— Заниматься физическими упражнениями, стимулировать умственную деятельность и придерживаться сбалансированной диеты.

Мать кивнула, словно запоминая.

— Кстати, средиземноморская кухня очень полезна. Тут мало выявлено больных.

— Значит, мы удачно тут поселились?

От этого «мы» у меня вдруг защипало глаза. Хотя я и понимала, что мать, быть может, не имеет в виду себя и меня. А, скажем, себя и Мисю. Или себя и герцога…

— Ты плачешь, Вороненок? Не нужно. Друзей нужно провожать с улыбкой и идти дальше.

— Как ты?

— Как я. Ты ведь знаешь, мы схоронили Дяга? Мы с Бенни и Мисей плавали на «Облаке», собирались дойти до Венеции. Но как-то утром радист принял радиограмму на имя госпожи Серт. «Мися, я умираю. Серж». Бенни повел себя прекрасно, он немедленно приказал ускориться, и мы полным ходом пошли к Венеции. Дяга мы нашли в клоповнике, называемом «Гранд-отелем». У него был приступ сахарной болезни, ведь он пренебрегал рекомендациями врачей, плевать хотел на диету и работал, как проклятый. А ведь эту болезнь тоже нельзя вылечить… Дяг так переменился — исхудал, трясся весь в испарине. Эти олухи Лифарь и Кохно не знали, что с ним делать. В номере духота, грязь, невозможно достать нормальной еды, доктор не приходил, и денег у них нет. Мися все взяла в свои руки, скоро у больного дежурила сестра, а я вернулась на яхту.

Шанель поморщилась. Она боялась всего, что касалось болезни, человеческой немощи, ненавидела кровь, стоны, запахи телесных выделений и лекарств. По возможности она старалась удалиться от всех этих неприятных вещей, но так искренне признавалась в этом, что ни у кого не хватало духу возмутиться.

— Я проснулась на рассвете и вдруг поняла, что в эту самую минуту Дяг умер. Вендор развернул яхту без лишних разговоров, и, выйдя на берег, я встретила Мисю. Она шла к ювелиру, чтобы продать свое ожерелье. Эти деньги предназначались на похороны Дяга. У него не было отложено ни одной монетки, он все отдал балету, а средства Миси ушли на лечение. Я оплатила похороны… Ах, Вороненок, какая красивая была церемония! Дягилев оценил бы ее, если бы мог видеть. На рассвете по каналам Венеции плыли гондолы, на первой — черной с золотом — покоились останки Дяга. Во второй сидели мы с Мисей и все его друзья, а в третьей — шестеро православных священников, все, которые были в Венеции. Они читали молитвы прекрасными голосами, словно ангелы, и эхо их голосов разносилось над водой. Вся процессия направилась к острову Сент-Мигеля, к кладбищу жителей Венеции, и там мы закопали Дяга. Он заснул вечным сном под кипарисом… Как это было красиво! Какой покой был в этой церемонии! Мне хотелось немедленно лечь под кипарис рядом с ним!

Я слушала, словно она рассказывала мне волшебную и страшную сказку. Она ненавидела разговоры о болезнях и смерти, так что эта беседа была настоящим откровением.

И я положила ее руку себе на лицо, чтобы она почувствовала, что мои слезы высохли. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.