Последняя ли пастораль?
Последняя ли пастораль?
(Из интервью)
… — Поговорим о вашей «Последней пасторали». Несколько неожиданное произведение — и жанр, и название.
— Только первые свои вещи я называл уверенно романом, повестью. Чем дальше, тем «индивидуальное», что ли, мои жанры, то, чем занимаюсь я сам или с соавторами: «жизнеописание», а если «повесть», «пастораль», то в само название хочется вогнать
— Хатынская (повесть), Последняя (пастораль). Наверное, это понятно: даете выкричаться Хатыням или ленинградской блокаде и вдруг обозначаете холодным — «повесть», «роман». Перо, рука не поворачивается.
Если бы я несколько не разрядился на ту же, что и «Последняя пастораль», тему в алармистских статьях, выступлениях — о ядерной угрозе, наверное, не вышел бы к столь мирному жанру, как пастораль. Хотя и особенная пастораль, конечно, — ядерная, а точнее — послеядерная.
Начал я писать ее, сидя в Нью-Йорке на 67-й стрит: каждый год белорусская миссия при ООН приглашает потрудиться во время сессии Генеральной Ассамблеи одного писателя, журналиста. Дошла очередь и до меня.
Ходил на службу в знаменитое здание ООН, в свой «четвертый комитет», из года в год занимающийся больше всего проблемой Намибии, деколонизацией еще сохранившихся на планете позорных для человечества очагов рабства.
Ежедневно перед глазами два световых табло с названиями 158, кажется, стран, соотношение трех цветов на них при голосованиях — красного, желтого, зеленого — отражает сложнейшую комбинацию, игру международных, межнациональных, классовых страстей, интересов, предрассудков.
Каждый день с глазу на глаз с человечеством!
Может быть, отсюда и замысел: судьба человечества через последние страсти нескольких человек. Как можно лаконичнее. А поскольку в ядерной войне, если бы она случилась, сошлись бы, сгорели, исчезли все начала и все концы человеческой истории, видимо, непроизвольно у меня возникло желание возродить и использовать один из самых древних, ранних жанров литературы — пастораль.
Ну, и еще одна задача, цель: выразить весь трагизм грозящей человечеству катастрофы не через ужас рукотворного апокалипсиса, а через последнюю капельку жизни, случайно и на короткий миг уцелевшую на ядерной сковородке: и вот этим вы пожертвовали? Ради чего?! Собственно, и этой капельки уже нет; а есть три лучика угасающих сознаний, случайно перекрестившихся в обезлюдевшем пространстве, последняя вспышка того, что философы называют: осознающая свое существование материя.
— В одном письме читательница, поэтесса назвала «Пастораль»: «песнь песней конца света»… Может быть, это даже точнее определило бы жанр?
— Возможно.
— Судя по датам ваших вещей (первый партизанский роман-дилогия писался более десяти лет, «Хатынская повесть» — шесть, «Каратели» — восемь), вы из «долгостроевцев». «Пастораль» тоже писали долго?
— Прежде меня это никак не волновало. Долго, по капельке, ну и пусть. За тебя уже сделали — раньше прошедшие. Или Быков сделает, Распутин, Гранин, еще лучше. Психология действительно иждивенца. Но эту вещь, «Пастораль», писал с другим ощущением, как бы это сказать, — абсурда. Мое привычное долгописание пришло в противоречие с темой, замыслом, чувством вещи; надо, надо успеть передать другим, читателю, молодому особенно, свое ощущение тревоги за следующий миг существования рода человеческого. Но писать стремительно, быстро умею лишь статьи, а чтобы возникла повесть, нужно, чтобы — как образуется сталактит в пещере — по крупице нарастала масса, и ускорить никак невозможно…
… Скажу только, что не эта наша утробная философия, пословица: «плюй на усё ды беражы здароўе» — не самые мудрые белорусы ее придумали и притом задолго до бомбы, — а именно те книги, фильмы, те люди, ученые, писатели, публицисты, которые не побоялись испугаться бомбы и неотступно пугать других, помогай, наконец, даже самым твердолобым политикам, военным осознать главную истину: ядерная война никому не даст победы, она — высшее безумие и преступление!
— Делать героем своего произведения человечество — наверное, тут прямой риск размывания конкретного чувства, потери красок национальных, индивидуальных?
— Все это так, риск есть, именно тот; о каком вы говорите. Задача: сохранить и национальное, и индивидуальное, и особенное и всё же говорить о человечестве. Нелегкая, разумеется, задача.
Так же как совсем нелегко это — вопреки привычному взгляду — любить человечество. Часто приходится слышать: легко всё человечество любить, а ты полюби кого-нибудь рядом живущего! Привычно повторяем, не задумываясь, не взвешивая, не заглядывая в себя. Любить — это, прежде всего, жертвовать. Притом — всем. Жертвы беспредельные ради народа своего, нации — сколько примеров в истории. Ради близкого человека — тем более.
Ну, а всем пожертвовать ради чего-то, всё еще кажущегося абстракцией, — ради человечества? Где примеры? Значит, это и есть самое трудное: действительно любить всё человечество. А в нем — и свой народ, и своих близких.
Поэтому совсем не удивительно, что делать героем произведения само человечество — слишком это непривычно не только уму нашему, но и чувству.
Ну, а если это уже необходимо?..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.