Почему пастораль?

Почему пастораль?

Для своего истолкования военного опыта В. Астафьев нарочно избирает такой старомодный окаменевший жанр, как пастораль. Блаженно-покойная традиция этого жанра нужна ему, чтобы столкнуть устойчивый нравственный опыт человечества с противочеловеческими обстоятельствами и тем зрительнее и злее показать, как далеко может отступать реальная история от гуманистически-мечтательной.

Астафьев не случайно начинает пастораль боем, где все нажитое мыслью, чтением, духовным ростом как раз не очень важно, чтобы не сказать вовсе не нужно, а первенственно инстинктивное, прапамятное, бессознательное – ловкость, сила, проворство, жестокость, и где человек приноравливается и усваивает уроки экономной войны, простой, как крестьянская работа.

Так будут воевать Мохнаков, Карышев и Малышев, так понемногу научится и Костяев, и ему бы долго идти по войне, а может, и до конца ее дойти, когда бы не эта внезапная, но вместе все-таки и неизбежная любовь, которая потому и пронеслась над ним стремительно и властно, что он носил в планшетке прекрасные письма матери, полные горькой возвышенной доброты, и хорошо помнил «состоящую из сплошных радостей» жизнь.

И вот война выжигает в нем все это такое существенное и единственно незыблемое для души, отменяет, и он истово и умело дерется за сохранение этих дорогих опор, но чем более дерется, тем далее прячет заветные понятия и очень злится, когда кто-то, как его солдат Ланцов, пытается перевести эти заветы на поучительные прописи. Борис хоть вслух не говорит, но наиболее верно определяет суть досады, вызываемой верными замечаниями солдата. Когда тот в очередной раз резюмирует: «Вот чем она страшна! Вот чем! В крови по шею стоит человек и глазом не моргнет», Борис думает: «Ты свою боль по ветру пускаешь, и цепляется она репьем за другие души».

Вот еще от чего он умер, не дотянув до госпиталя – «боль свою по ветру не пускал». Понимал, что другим и без того несладко, что им и своего страдания вдосталь, у каждого свои незыблемые чувства расшатаны и повреждены, так что нечего им еще своего добавлять, и душа в молчании надорвалась. До Люси она была более приспособлена, защищена, где обманом себя, где тренировкой, а тут все разом оказалось наружу, и он сделался беззащитен перед злом, как те двое на сценической лужайке под сиреневой простенькой музыкой, или как эти в картофельной яме, которые могли только укрывать друг друга руками, но это слишком слабая защита перед войной.

(По В.Л. Курбатову)