«Театральный роман»

«Театральный роман»

Роман с театром

Роман с театром – это диагноз, наркотическая зависимость, добровольный и сладкий плен.

Роман с театром – это единство рабства и прекрасных порывов.

Роман с театром – это мука, отрада, надежда и гибель.

«Театральный роман» Михаила Булгакова на сцене «Мастерской Петра Фоменко» – достойный аккорд в финале сезона 2011–2012 года, результат мучительных поисков, сомнений и раздумий последних полутора лет. Спектакль Петра Фоменко и Кирилла Пирогова – взгляд изнутри на очаровательный и абсурдный мир театра – отмечен безупречным вкусом и изяществом иронии. Глубокое погружение в театральную реальность согрето искренней любовью и приправлено неизбежной ненавистью.

Главный герой повествования, Сергей Леонтьевич Максудов в исполнении Кирилла Пирогова, – стойкий, измученный писатель, меланхолик и бескомпромиссный мечтатель. Подчиняясь неотвратимому зову своего дара, он превращается из автора романа в драматурга, и тут наступает невероятное преображение. Талант ироничного наблюдателя вырастает в острого гения сатиры, и глазами Максудова мы видим сначала мир литераторов, весьма нелепый, авантюрный и часто антипатичный, а впоследствии – театральный мир, чарующий, парадоксальный, но не лишенный клинических проявлений. В этом Булгаков более всего приближается к Гоголю, чьи лавры сатирика всю жизнь не давали ему покоя. В этом поединке с действительностью автор «Записок сумасшедшего» и автор «Записок покойника» (а именно так у Булгакова назван роман Максудова) встретились где-то на лунной дорожке, уходящей за горизонт. Такое название для романа – «Записки покойника» – надо заслужить. Заслужить всей жизнью, поэтому мы, зрители, все время находимся на грани понимания – найдет ли главный герой силы отказаться от самоубийства, какой путь он выберет – вниз головой с Цепного моста в Киеве или туда, где есть «о чем поведать человечеству».

В этом спектакле нет места любовной лирике – герой Кирилла Пирогова влюбляется лишь в театр, безоглядно и навсегда. Взлохмаченный, небритый, легко взлетающий по ступеням в своем недавно пошитом костюме, промокший под дождем, без калош, он с изумлением обнаруживает, как, вырываясь из-под его власти, оживают персонажи романа «Черный снег», как явственно звучит гармоника, слышатся выстрелы, пробивается свет сквозь занавески. Эта магия рождения театрального сочинения передана в спектакле на таких тонких нюансах и в то же время такими театральными приемами, как вспышки молнии и раскаты грома, что остается только подивиться мальчишескому задору постановщика, снявшего для себя все ограничения в этом принципиально важном высказывании. А то, что постановка «Театрального романа» для П. Н. Фоменко – главное, можно даже сказать итоговое заявление, обусловлено всей его судьбой, творческой и человеческой. Кому, как не ему, инкриминировали критики совсем недавнего прошлого надругательство над святынями непогрешимого метода небожителя-Станиславского? (Они тогда были сильны и влиятельны, а он после закрытия «Смерти Тарелкина», работы в питерском Театре комедии, после «Плодов просвещения» только-только создал со своими студентами «Мастерскую» – впоследствии лучший московский театр. И на чьей стороне в результате оказалась правда?) Кого студентом исключили из Школы-студии МХАТ? Кто всю жизнь боролся против порочной «однопартийной» системы в режиссуре? Мы еще подойдем к главной сцене спектакля – судьбоносной встрече Максудова с основателем Независимого театра Аристархом Платоновичем. Но не будем забегать вперед – на этом пути еще много привлекательных остановок.

«Я видел другой мир»

Новая сцена «Мастерской» в «Театральном романе» опять демонстрирует неисчерпаемые возможности работы с пространством. На этот раз оно открывается вглубь настолько, что в узкой перспективе теряется, как в космосе, след героев. На эту перспективу, стержень, нанизывается вся структура пространства (художник – Владимир Максимов). Оттуда появляются Максудов, актер Бомбардов (Никита Тюнин), издатель Рудольфи (Олег Нирян), режиссеры, литераторы, курьеры… А снизу, перед авансценой, всплывает из недр зрительного зала затонувший обломок славы, оплот театрального тоталитаризма, кабинет Аристарха Платоновича с основоположником в кресле.

Первый монолог Максудова несет сложнейшую функцию – пленить зрителей, очертить правила игры, заинтриговать, не договаривая и мороча: «Как рукопись попала ко мне… не скажу». И Кириллу Пирогову удается не растерять внимание публики и потом отпустить его по волнам повествования.

Затворник-автор попадает в мир литераторов – завистливый, абсурдный, с претензией на декаданс, противный, в общем. Особенно с появлением Бельведерского (читай – Алексея Толстого) Дмитрия Захарова с его пошлыми барскими рассказами о Париже. Максудов в ужасе: «Этот мир – не мой, я не хочу туда». Сцена, виртуозно разбитая на диалоги и музыкальные фразы из романсов, – образец фирменного фоменковского подхода, – могла бы быть использована в качестве учебного пособия. Однако, несмотря на коллаж из Вертинского «Я не знаю, зачем и кому это нужно», романсов «Пойми, пойми, что безнадежно» и парижского шансона, эта сцена действует не так безотказно, как разыгранная словно по нотам встреча с издателем Рудольфи. Вообще музыкальная партитура спектакля заслуживает отдельного разговора. Занавес открывается под первые такты из марша Ильи Саца к легендарной «Синей птице». Зта цитата из мхатовской истории – еще один нюанс в тонких взаимоотношениях любви-ненависти, связывающих театр прошлого и настоящего. Отчаявшись, Максудов решается на самоубийство, но, заслышав сверху звуки пластинки с «Фаустом» Гуно, медлит («Как он быстро поет!»), подпевает: «Веру, страсть юных лет». Фантасмагория появления Рудольфи в берете, с запасной лампочкой и куском масла в портфеле, – ход прямо вахтанговский. Явление издателя журнала «Родина» совпадает с выходом Мефистофеля, которого так стремился дождаться Максудов. «Фауст» изящно вплетен в диалог писателя и издателя, под сурдинку читающего роман и «прощупывающего» Максудова: «Где учились? Сколько раз в неделю бреетесь? Как делаете такой пробор?» Эта сцена разыграна Кириллом Пироговым и Олегом Ниряном как мастерская партия в теннис – с быстрыми реакциями и стремительными парированиями ударов. Интересно, что непрактичный литератор весьма тверд в вопросах гонорара.

Насыщенный персонажами спектакль при снайперском подходе дает многим актерам беспроигрышно выйти в эпизоде и запомниться накрепко. Это при том, что большинство играет минимум по три роли. Таков ревнивый и ядовитый Гриша Айвазовский Томаса Моцкуса, критикующий роман в издательстве. И Ликоспастов (Владимир Топцов), страдающий перед афишей, где соседствуют имена Софокла, Шиллера и Максудова: «Бьешься, бьешься! Обидно!» И Лесопенов (Тагир Рахимов) с его «Тетюшанской гомозой»: «Где уж вам читать настоящую литературу». Таковы и многие обитатели мира театра.

«Этот мир – мой!»

Получив приглашение сотрудничать с Независимым театром (предложение сделать пьесу из романа поступило под удар грома и сопровождалось восклицанием «Перст судьбы!»), Максудов безвозвратно пропал. Опьяненный пыльным запахом кулис, завороженно взирающий на бутафорского коня, он читал роман авангардной молодежи Независимого под экстатические вихри «Вальпургиевой ночи». Самым колоритным из них оказался Фома Стриж (Иван Вакуленко) в кожанке и с наганом – режиссер-экстремист нового поколения. Позже, потеряв ощущение времени, не заметив смены времен года, Максудов переступил порог театра с пьесой «Черный снег». Его проводником в неизведанный мир кулис стал актер Петр Бомбардов – острый на глаз и язык наблюдатель за внутренней жизнью Независимого. Этот обаятельный и громогласный красавец – одна из лучших работ Никиты Тюнина. Ему щедро отданы постановщиками несколько парадных эпизодов. Экскурсия по портретной галерее – практически бенефисная сцена, где соседствуют комизм и убийственная ирония, как и на стенах – Сара Бернар с заведующим поворотным кругом. Список желающих бесплатно ходить в Москве в театр: «…машинисты, учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы, карманные воры, дантисты…»– преподносится актером как ария-список Лепорелло в «Дон Жуане», но при этом Бомбардов шикарно возлежит на бордюре балкона, вежливо отодвинув ненадолго законных зрителей. Великолепна и его история о жизнедеятельности театра, где двое основоположников не разговаривают друг с другом с 18…-сятого года. Парадокс обличительно смешон, тем более что имеет реальное подтверждение в истории Художественного театра, досконально изученного Булгаковым изнутри.

За кулисами герою встречаются три великолепные дамы. Актрисам, их играющим, отпущено крайне мало сценического времени, зато с избытком – красок и спецэффектов. Два могущественных секретаря основоположников – Поликсена Торопецкая (Галина Тюнина) и Августа Менажраки (Мадлен Джабраилова) – значительны и ярки. У каждой из них в алькове – узнаваемый портрет-образ. У Августы – Ивана Васильевича (то есть Станиславского), у Поликсены – Аристарха Платоновича (Немировича-Данченко). Последний уехал в Индию, на сцене не появляется, но зато в письмах дает блистательные указания актерам. Актрисе Вешняковой, играющей вдову, он советует выходить из боковой (!) двери, а не из средней, с букетом ромашек в руках. Актеру Елагину, играющему владельца винокуренного завода, тонко предлагается не здороваться сразу, а прежде обойти стол. (Кстати, реплика Елагина: «Как художественное целое может зайти в художественную часть?», – это домашняя заготовка самого Фоменко. Фраза исторически известная, принадлежит мхатовскому премьеру Борису Ливанову.) Откровенная пародийность этих замечаний – лишь капля того, что можно было бы извлечь из романа Булгакова. Инсценировка, увы, лишает нас возможности увидеть одну из самых злых пародий на знаменитый этюдный метод, когда режиссер-основатель предлагает актеру объясняться в любви, ездя вокруг предмета страсти на велосипеде. «Один раз он проехал, страшно кося, в другой уехал за кулисы. В третий проехал, подбоченившись и залихватски глядя на возлюбленную». Сторонний наблюдатель, согласно Гоголю, «усомнился бы в здоровье их ума».

Поликсена в отсутствие патрона хранит его «иконостас» – фотографии с Толстым, Тургеневым на охоте и Гоголем (!), читающим Аристарху Платоновичу второй том «Мертвых душ», – плетет интриги и блестяще вслепую печатает на машинке, параллельно отвечая на звонки (это еще один «нераскрытый» талант Галины Тюниной, вышедшей в роли Торопецкой за рамки амплуа романтической и трагической героини). Это не сцена, это «музыкальный момент». Мадлен Джабраилова точна и иронична в эпизоде заключения договора с автором. Ей принадлежит право огласить все безумные пункты «Автор не имеет права» и «Автор обязуется».

Но секретари не могут соперничать с примадонной. Людмила Селиверстовна Пряхина (Галина Кашковская) вначале врывается в контору, неискренне пританцовывая: «Бабье лето», высокопарно вскрикивая, демонстрируя неистовое служение культу. «Я только что-то нажила, зазернилась», – от этого вполне обычного даже в наше время профессионального жаргона бросает в дрожь. Галине Кашковской удается не без риска балансировать на грани пародии. Высшая степень абсурда достигается ею в ответе на вопрос анкеты: «Когда вы родились?» – «Я родилась в мае». Ее второе появление с запланированной истерикой на квартире Учителя в Сивцевом Вражке – это безумно смешная и бездарная выходка, вызвавшая у кота-неврастеника приступ паники и погубившая занавеску. Что может быть анекдотичнее этого апофеоза театра представления, с декламацией, выверенными позами, расправленными складками одежд, происходящего в цитадели театра переживания? Паранойя священнодействия, аффектированного служения – по-моему, это очень близко настроениям любой театральной труппы.

К счастью, в конторе во главе с Филиппом Филипповичем (Дмитрий Захаров) – безошибочным царем театрального порядка – пафос не уместен. Хоровод просителей поставлен в спектакле как фантасмагория. Поочередно сменяют друг друга жаждущие контрамарок: «Дай постоять!» – умоляет Человек с претензией на роскошь (Олег Нирян); «Любезнейший, я знаю Ивана Васильевича 28 лет!» – обходительно начинает Дама в мехах и бриллиантах (Лиля Егорова); «Я буду жаловаться!» – угрожает Скандальная дама (Ирина Горбачева) в гневе, что пропустили двух малюток и не пускают ее сына. «Зти малютки, мадам, были костромские лилипутки», – парирует Филя.

«Этот мир, конечно, чарует», – как заклинание, с неподражаемыми интонациями растерянности и восхищения повторяет Максудов. «Хотя…» (Это любимое фоменковское выражение сомнения и надежды.)

Лучшая сцена спектакля – безусловно, визит Максудова к Ивану Васильевичу, отцу-основателю Независимого театра. Открывая второй акт, он выплывает из-под сцены, из таинственных глубин в партере – завернутый в плед, в тапочках, пенсне. Максим Литовченко в портретном гриме Станиславского вызывает смех и содрогание. Поначалу Максудов даже не решается полностью сесть в кресло. Тем более что все случилось в точности по предсказанию Бомбардова – и безотказно действующий пароль «Назначено!», и абсурдные вопросы встречающих его людей. Только драматург не послушался доброго совета, эхом разносившегося под колосниками: «И выстрела не читаете! И Мишу Панина вы не знаете! И Фома не понравился!» И расстроил, и обидел, и напугал основоположника. Тончайшая игра Максима Литовченко, переданная им мания преследования, патологическая серьезность по отношению к себе, полное отсутствие самоиронии, – все это говорит о смелости артиста и постановщиков. Посметь показать пародию на святыню российского театра! Где это видано! А это кровью сердца написано у Булгакова, зло и безжалостно по отношению к театру, приютившему его в годы гонений, но и истерзавшему изрядно в работе над его пьесами. Абсурдные идеи мэтра – выстрелов не нужно, пусть герой не стреляется, а заколется, а последние монологи скажет его друг Иванов, пусть массы столкнутся за сценой, а сестра превратится в мать, – вызывают панический ужас у автора (на сцене) и хохот в зале. Кошмарность обстановки дополняется концертным номером ворвавшейся Пряхиной («Не помогла ей теория»), появлением инфернальной фельдшерицы на каблуках (Лиля Егорова) и авторитетной тетушки (Колдыбаева – Наталия Курдюбова). Скептически относясь к самой идее сочинения современных пьес: «Мы против властей не бунтуем!» – она якобы живет прошлым, напевая романс: «Снился мне сад». На самом деле эта зловредная старуха (единственная, кто может влиять на основоположника) – главный оплот мракобесия. Точность дуэта Курдюбовой и Литовченко в этом эпизоде ювелирная. Но, конечно, сам он гомерически, отчаянно смешон и страшен. Сцена на Сивцевом Вражеке – безжалостный и дерзкий гротеск. И театр, решаясь на это, твердо стоит на позициях отрицания всякой диктатуры.

Художественный совет, собирающийся под фанфары «Вальпургиевой ночи», открывается немой сценой, подозрительно напоминающей парадные фотографии созвездия легендарного МХАТа. Высокопарные и бессмысленные речи этих мумий в белых костюмах, ламановских платьях и шляпах с вуалью (художник – Мария Данилова), их желание перекрыть кислород молодым и ревность к возможности чужого успеха обусловили то, что постановщики лишили основоположников последних признаков человечности. Гротескное решение этой сцены, где с ними обращаются бесцеремонно, как с куклами, мне до сих пор кажется неоднозначным. Они – рухлядь, сломанные манекены, бессмысленные обломки нежизнеспособного прошлого.

Жизнь театра конечна, как и человека. Эта мудрость известна любому режиссеру, строившему театр и проходившему этапы становления, взлета, триумфа и неизбежного финала. И это Петр Фоменко прекрасно понимает. Поэтому в ядовитой иронии по отношению к историческим призракам сквозит и сочувственная грусть – такова рано или поздно судьба каждого.

В финале романа Булгаков дал герою формулу того, что есть театр: «Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли. И вот тут подозрения мои перешли, наконец, в твердую уверенность. Я стал рассуждать просто: если теория Ивана Васильевича непогрешима и путем его упражнений актер мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актеров должен вызывать у зрителя полную иллюзию. И играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…» Эти рассуждения о служении театру, об этой любви-ненависти остаются «за кадром» спектакля «Мастерской». Но то, что они не звучат со сцены, вовсе не значит, что они остались без внимания авторов спектакля. Невысказанное оказывается главным…

Вплетая в текст спектакля не только «Театральный роман», но и «Белую гвардию», авторы помещают сатирическую автобиографию Булгакова в контекст всего его литературного пути, жизни и судьбы. Как заклинание, Максудов повторяет: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор… А вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них?» Наверное, поэтому, похоронив мечту увидеть свою пьесу поставленной, Максудов решил не сводить счеты с жизнью, а, удаляясь по лунному лучу в глубь сцены, вытянул из лохматой папки с рукописями мятый листок с наброском для будущего романа: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете…»

2012 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.