Рустэм Юскаев. «Где живет любовь…»
Рустэм Юскаев. «Где живет любовь…»
Дипломные спектакли в ГИТИСе мы начали делать очень рано. На втором курсе с Каменьковичем – «Двенадцатую ночь», на третьем с Женовачем – «Владимира III степени», потом параллельно «Приключение» и «Волки и овцы». Все педагоги у нас были гениальные. Держалось все, естественно, на Петре Наумовиче, накрывалось и обволакивалось его авторитетом и дарованием – человеческим, педагогическим, режиссерским. Он был основой и куполом. Каменькович – мастер импровизации, оказавший в первые два года сильнейшее влияние на формирование нашей группы. Импровизировали мы весело, с упоением. Женовач, наоборот, все разбирал очень скрупулезно.
Когда мы стали работать с Фоменко, возник неожиданный «диссонанс». Он же не только педагог, а в первую очередь – выдающийся постановщик. Но мы-то по неопытности думали, что и с ним работа пойдет в уже привычном нам русле. Переход был резким. Естественно, он разбирал пьесу, но при этом предлагал парадоксальные мизансцены, которые артистам предстояло «оживить». Помню моменты внутреннего сопротивления, вызванные его, казалось, странными предложениями. На другой день прежняя мизансцена отбрасывалась, рождалась новая. Петр Наумович при этом относился к нам бережно, нежно. Никакого насилия не существовало, но жесткая воля постановщика присутствовала. Для меня это было уроком преодоления. Например, я панически боюсь высоты – он постоянно заставлял меня куда-то залезать и что-то кричать сверху. Конечно, режиссерски это было оправданно.
«Волки и овцы» трансформировались десятки раз, в зависимости от площадки мы выступали то для пятидесяти человек, то на большой сцене. Естественно, каждый раз все строилось заново. Мы играли в Шаляпинском зале напротив служебного входа театра Вахтангова, в музее Ермоловой – тесной «шкатулке», не приспособленной для спектаклей, вплотную к зрителям. Петр Наумович фантастически придумывает – только успевай за ним. Например, у Островского нет моего персонажа Мурзавецкого в последнем действии. Есть лишь последняя реплика «Тамерлана съели волки» (которой нет у нас, как нет и самого Тамерлана, хотя наш канадец Зверет Диксон прилежно репетировал собаку). В итоге волей Фоменко мой герой присутствует до финала.
На репетициях немало случалось смешных историй, имеющих для меня знаковый характер. «Застрельщицей» работы была Ма Джен Хун. Когда мы придумывали домашнюю жизнь усадьбы Мурзавецких, решили, что действие происходит во время яблочного Спаса – в августе. У Петра Наумовича вообще был «культ антоновки». (Для него все, связанное с яблоками, было дорого. Особенно Петр Наумович любил ароматные и жесткие антоновские яблоки. И еще моченые – лучшую зимнюю закуску. – Н.К.) Ма Джен каждый раз приносила на репетицию яблоки, раскладывала их на столе… Жизнь ушла далеко вперед, Петр Наумович как-то позабыл про ту идею… В какой-то момент он вдруг спросил: «А почему яблоки-то на столе?» И сам ответил (мне очень нравится его реплика и интонация): «А!.. Она думает, что у нас все еще яблочный Спас!» Иронично, по-фоменковски. То есть паровоз-то ушел далеко вперед…
Фоменко всегда добивается интонации, с ее помощью он выстраивает действие, помогает актеру, прикрывает его. Просто так у него ничего не бывает. Не всегда это вызывает понимание. Однажды на репетиции Тагир Рахимов пытался сыграть со своей актерской интонацией, а Петр Наумович настаивал на своем. Они спорили и так разгорячились, что вдруг стали кидаться подушками. Очень потешно и по-детски это выглядело: когда не осталось никаких аргументов, Фоменко запустил в Тагира подушкой, а тот взял – и ответил. Петр Наумович, конечно, такого не ожидал и поначалу вроде бы как и опешил, но потом снова бросил в Тагира подушкой, уже в ответ.
И все-таки какая сложная судьба у спектакля «Волки и овцы»! Казалось, его нельзя играть после гибели Юры Степанова. Фоменко принял волевое решение сделать замену, и спектакль жив до сих пор. Ему важно было сохранить наш ансамбль, ведь «Волки и овцы» – спектакль основателей театра. И последняя комедия в репертуаре. Сложное, мужественное решение войти в роль Лыняева принял и Леша Колубков… В итоге, Петр Наумович взял все это на себя.
Поначалу роли у нас были характерные, а спектакли – легкие и веселые. Театр рос, и появились могучие постановки. Лучшая, на мой вкус, работа Фоменко – «Война и мир».
И вслед – огромные, великие спектакли «Семейное счастие» и «Одна абсолютно счастливая деревня». А комедий нет! Долгое время мы жили в малом формате труппы из десяти артистов. И никакого новаторства в том, чтобы сыграть в один вечер несколько ролей, я не видел – все происходило естественно. В «Войне и мире» мне по душе и мой Ростов-старший, и Курагин. Когда хорошо идет сцена с Катишь о борьбе за завещание старика Безухова, я с удовольствием играю Курагина, а когда на балу у Ростовых возникает стихия вольной игры и атмосферы дома, я наслаждаюсь второй ролью. Все придумано замечательно, другое дело, не всегда мне нравится, как я это делаю. У меня чудесные партнеры, за что спасибо Петру Наумовичу и моим товарищам. Из этого партнерства родился театр. Энергия первых лет обучения в ГИТИСе до сих пор движет многое.
У меня есть своя теория. Главный итог нашей работы – не спектакли. Он – скорее человеческий, психологический. Есть некая общность людей и мастер, создавший среду, в которой живет любовь. И эта энергетика «считывается» зрителем, порой не отдающим себе отчета, что именно ему нравится. В «сухом остатке» – ощущение дома, хороших людей, правильной жизни, доброй страны. Главное – этот ансамбль и мастер, который до сих пор жив и будет с нами до смерти каждого из нас. Великое счастье быть вместе продолжалось четверть века. По большому счету дело жизни сделано. Новый театр появился. И дом этот построили, дом, которого не было бы, не будь «Мастерской Петра Фоменко». Из ничего и любви он родился.
В разное время почти все мои товарищи прошли через трудное счастье быть «любимым артистом Петра Наумовича», поскольку Фоменко конечно же увлекался, влюблялся в актеров. Надо сказать, это испытание, а не подарок. Вопрос близости к мастеру – вопрос личной инициативы каждого: ты мог быть настолько близок, насколько хотел. Петр Наумович очень дорожил и ценил человеческую преданность своих учеников. И его заботу о нас другим словом, кроме «отцовской», не назовешь… Эта его фраза на утренней репетиции: «Как же вы мне надоели за ночь!»
Конфликт – важный элемент режиссерской профессии. Если его нет – нужно спровоцировать: «Надо посмотреть друг другу в глаза и разойтись!» «Уходил» он, начиная с ГИТИСа, регулярно: «рвал» отношения и убегал. Специально обученные люди должны были догнать Петра Наумовича в скверике ГИТИСа и уговорить вернуться. Было это и на нашем курсе, и на курсе Женовача, так вот у них однажды никто вслед не побежал. Фоменко дошел до ворот, постоял, покурил… Что-то никто не идет… И вернулся на факультет, продолжил занятие… Мне рассказывали, что на гастролях с «Калигулой» он было побежал, а ему вслед: «Петр Наумович, вы куда? Мы же во Франции!» А у нас на гастролях в Зальцбурге с «Волками и овцами» был недоволен чьей-то игрой и в сердцах бросил: «Все, эту роль у меня будет играть другой артист!» А какой может быть «другой» в Австрии, когда все наперечет?
…Года за полтора до его смерти играли мы «Три сестры», Петр Наумович пришел в очень тяжелом настроении, настроенный на конфликт. Появился насупленный, портфель – в сторону, очки бросил, пальто… Вокруг посмотрел и вдруг понял – все на месте и не к чему придраться… Спектакль шел в тот вечер как-то особенно удачно. И когда он зашел к нам в антракте, мы поняли: первый акт ему понравился! Такого не было ни до, ни после: у Петра Наумовича текли слезы, и он благодарил нас за пьесу, за спектакль, за все… Это было так беззащитно с его стороны. Наверное, в этот момент он с нами прощался… Каждый понял «непростоту» момента. Стало вдруг ясно, насколько он любит нас, театр, жизнь… Он спасался этим. В последнее время Петр Наумович приходил в театр, буквально держась за стенку, опираясь на трость. Начинал репетировать и – откуда что берется – вскакивал, бежал на сцену показывать… Уходил бодрый… Говорил: «Не пойду больше к врачам!»
Еще во время учебы мы поняли, чем интересен Фоменко: в этом человеке явно присутствовало все! Страсти, великодушие, доброта, ревность, обиды. Но светлое преобладало – он был прекрасным, порядочным человеком. Удивительным режиссером, педагогом и человеком – в его профессии сочетание уникальное. Возможно, существовала ревность к нашим работам у других постановщиков. Ну вот, например, нравилась ему наша с Машей Джабраиловой сцена в «Отравленной тунике», он за нее мог похвалить, а потом выговорить: «Вот у Поповски вы почему-то всё хорошо произносите, а у меня – нет!» Но мы-то ему были преданы, тем более что в его спектаклях актеры достигали по-настоящему редчайших высот.
У Фоменко есть любимые приемы, от которых ему не хотелось отказываться. Например, любит, когда на артиста падает отраженный свет. И это иногда переходит из спектакля в спектакль. На репетиции «Безумной из Шайо» он вновь захотел, чтобы свет от клавиров на пюпитрах отражался на наших лицах. Мы взмолились: «Петр Наумович, сколько можно!» – «Ну что, и идею уж проверить нельзя?» – сказал с искренней обидой.
Главный вопрос Фоменко, который он всегда задает в начале работы: «Кто кого любит?» Если любви нет – это неинтересно, и он начинает ее придумывать. Наш спектакль «Таня-Таня» Ольги Мухиной – материал, который позволяет в этой теме «купаться». Он получился трогательным, вне времени, с песней Петра Лещенко «Татьяна» и особым настроением. Я очень любил его. Петр Наумович тщательно ставил моему рабочему дяде Ване «блатные» жесты, настаивал на том, чтобы пальцами «рогатки гнуть» по правилам, объясненным ему человеком из блатного мира. Мы, правда, приблатненность микшировали. Знаменитые монологи – «Одна женщина возвращалась домой из гостей…. Идет, видит: в луже мужчина, молодой, но совсем пьяный… Утром оказался скромнейший парень, чуть ли не в первый раз выпил. Выпил, упал. С кем не бывает. Теперь живут вместе, душа в душу. Вот ведь как! Вот она любовь! Вот оно счастье! Танцуют все!» – и не репетировались особо. Сразу как-то «легло», Петр Наумович предложил «Рио-Риту», ребята подхватили с гитарой. А я просто взял стул, сел и – прочел.
…Есть разные точки зрения по поводу фоменковского разбора, настолько по-разному это воспринималось всеми нами. Меня поражало, как он работал. И совсем недавно я, кажется, понял, что он делал. Петр Наумович начинает с простых, даже элементарных вопросов, ответы на которые лежат, казалось бы, на поверхности. И очевидных вещей, сразу ясных тебе по прочтении пьесы, он вроде бы не замечает. Постепенно и мучительно он совершает «открытия» и приходит к тому, что тебе было и так абсолютно понятно. Но после этого делает еще одно движение – и за этой истиной открывается другая, потом – следующий парадоксальный ход – и все переворачивается с ног на голову. Он идет к обобщению от простейших вещей. И для этого совершает над собой умственное насилие, сознательно отвергая очевидное и стремясь найти некий парадокс. Этот мощный ход сначала тебя раздражает и вызывает недоумение. Идя путем ребенка, он выходит на неожиданные просторы. В этом нет режиссерского кокетства и желания сделать не как все. Меня потрясло: нужно же по-особому настроить мозги, чтобы сознательно забыть все, что сделано раньше. А опыт-то какой накоплен, сколько в голове конструкций! И заставить себя отказаться от всего прежнего «знания», приступая к новой работе!
Фоменко всегда оставался самим собой. Но будь иначе – у него бы ничего не получилось. Такой театр не состоялся бы при человеке, который не был бы правдив. Но дело его жизни не страдало от прямоты и честности Петра Наумовича. Поэтому он и заработал такую репутацию. И все понимали, кто перед ними.
А какое счастье было оказаться с Петром Наумовичем вне репетиции, вне театра. Однажды, в бытность еще студентами, пошли все вместе на каток. Он тогда уже очень немолодой человек был, но как катался! С каким азартом! Всем форы дал. А как чудесно было сидеть с ним за каким-нибудь праздничным столом, как он удивительно интересно, весело и вкусно выпивал!
Но это не было образом жизни. И выпивал он немного, но с каким удовольствием! (Выпить он мог немало и смешать разного, но пьянел крайне редко и легко «перепивал» более молодых и крепких. – Н.К.) Начинал петь песни и рассказывать замечательные истории. И объяснит, чем закусить: черняшка, селедочка, огурчик. Любил простую еду – например, гречневую кашу (в долгие зарубежные гастроли гречку привозили из России), нашу ядреную горчицу. А иногда случалось и так: зайдешь к нему по делу или без дела, а он предлагает: «Давай-ка по чуть-чуть!» Это же так здорово было! Сесть с Петром Наумовичем, выпить рюмку и поговорить о том о сем.
Когда гастроли продолжались долго, он говорил, что надо умыкнуться, ездить только по России, а лучше вообще не ездить, а репетировать. Но зато когда попадал в какой-нибудь Париж и туда приезжали его друзья, так там расцветал! Никогда не забуду один вечер во время гастролей по Франции со спектаклем «Волки и овцы». Петр Наумович параллельно преподавал в Парижской консерватории. В Париже наш спектакль «выстрелил», жили ощущением, что мы лучшие. И позже переехали выступать в Бордо. Там еще до репетиции все сделали запасы вин бордо. Петр Наумович репетировал и изредка, как мы заметили, прикладывался к бутылочке красного. Нас охватило вдруг ощущение свободы и легкости, и между сценами мы тоже позволили себе немного выпить. Он это увидел, прекратил репетицию, мы сели во внутреннем дворике и чудесно выпили все припасенное вино. Репетиция незаметно переросла в застолье и в незабываемый вечер! На другой день строгий Петр Наумович проводил нас на спектакль и уехал в Москву.
Когда «Мастерская» обрела собственный дом и один за другим вышли «Война и мир», «Семейное счастие», «Деревня», «Египетские ночи», – это был удивительный период в жизни Петра Наумовича. Он мог сделать все, и у него все получалось. Артисты вышли на пик формы, у него самого реализовалось желание иметь свой дом, – это был подъем. Он преданно любил старое здание театра и так и не ушел из него, когда открылась новая сцена. Библиотека – его кабинет – и сейчас хранит атмосферу, какая была при Петре Наумовиче. (Я уверена, она останется местом, куда люди будут приходить работать, репетировать, читать, разговаривать. Не музейной комнатой, а живым пространством, где незримо присутствует в полумраке ее главный обитатель – с дымящейся сигаретой, под лампой, среди книжных шкафов и фотографий любимых людей. – Н.К.) Закулисные помещения у нас так хитро устроены, что, зайдя в театр со служебного входа, все неминуемо проходят мимо библиотеки – всё под контролем, жизнь течет перед глазами Петра Наумовича. Это семейные отношения – разные, любовные, конфликтные, – но бесконечно дорогие. «Мастерская» для нас – не место работы или даже служения. Это дом и семья.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.