Глава десятая Новое знакомство
Глава десятая
Новое знакомство
Можно ли считать Любовь Евгеньевну Белозерскую разлучницей Булгакова и Таси? Несомненно. Без всяких оговорок. Она родилась в культурной семье. Отец окончил Московский университет, владел четырнадцатью языками, занимался дипломатической деятельностью. Мать училась в Москве в Институте благородных девиц, где получила хорошее музыкальное образование. Младшая из детей – Любовь (родилась в 1895 году) – закончила знаменитую Демидовскую гимназию с серебряной медалью, а также частную балетную школу. Пробовала писать. Хорошо знала английский язык. В обыденной жизни была смела, решительна, находчива, во время войны стала сестрой милосердия, ухаживала за ранеными. Старалась быть в центре литературно-музыкальной жизни и вышла замуж за известного журналиста Илью Марковича Василевского (He-Букву). Пыталась вести свободную жизнь, но вскоре убедилась, что муж страшно ревнив и болезненно самолюбив, хотя сам не обделял вниманием других женщин. Согласно старому поверью, чтобы удержать жену, носил на одном пальце три тонких обручальных кольца.
В годы революции судьба забросила их сначала в Константинополь, затем в Париж и Берлин. Там Василевский почти открыто обзавелся новой любовью, и Любовь Евгеньевна решила развестись с ним. Произошло это уже в Москве, куда сначала Василевский перебрался вместе с А. Н. Толстым и А. В. Бобрищевым-Пушкиным. Лишь потом он вызвал в Москву жену. Здесь они и разошлись. Любовь Евгеньевна не мыслила свою будущую жизнь вне литературного круга, но попытки сблизиться с писателями Потехиным и Слезкиным не дали желаемого результата. Она была готова даже разбить очень крепкую семью Слезкиных. С Булгаковым познакомилась случайно и когда ей было негде ночевать, согласилась пойти к нему домой, зная, что он женат. Тася встретила заявившуюся среди ночи пару сначала испуганно, а потом и гневно.
– Любочке ночевать негде, – стал объяснять Михаил Тасе, – разреши ей переночевать. Она у нас поживет пока.
– Нет, – резко ответила Тася. Любовь Евгеньевна не стушевалась, даже не покраснела, изобразив на лице недовольство, видя, что своим приходом внесла сильный раскол в семью Булгаковых, понимая, что культурные женщины так не поступают, как она, но считая, что цель оправдывает средства.
С Булгаковым она познакомилась совсем недавно. В первое же их свидание с упоением рассказывала ему о великих русских писателях, с которыми сталкивала ее судьба в эмиграции:
– Куприн… Куприн!
– Ну и как он? – от волнения проглотив слюну, вымолвил Булгаков. – У него чудесные рассказы. Написаны прекрасно! Мастер!
– Я всегда с интересом смотрела на Куприна, на милое лицо пожилого татарина… Он все повторял мне: «Вам надо сниматься в кино».
– Правда надо! Вы фотогеничная. Своеобразно красивая! Чувственная! Благородная! – кивал Булгаков.
– Нет, Александр Иванович ошибался, – сказала Любовь Евгеньевна, – я совсем не фотогенична и для кино никогда не годилась.
– Почему?! – удивлялся Булгаков. – Я не согласен с этим. А о литературе вы с ним беседовали? Говорил ли он вам о том, что пишет, что собирается?.. Вспомните!
– Бальмонт! – вдруг восклицала Белозерская. – Как-то в пять часов утра раздался звонок. Я открыла дверь. Передо мною стоял невысокий, длинноволосый, с бородкой в рыжину человек в черной шляпе с преувеличенно большими полями, которые тогда никто, кроме старых поэтов Латинского квартала, уже не носил. Передо мною стоял Бальмонт! Мы сели в столовой. Я сварила крепкого кофе. Бальмонт читал свои стихи нараспев, монотонно, слегка в нос…
– Вам лично? – восхищенно произнес Булгаков.
– Мне. Не Василевскому же. Через полтора часа, когда Париж уже окончательно проснулся, я проводила его до ближайшего метро… Прошло несколько дней. И опять та же картина. Ранний звонок. Я пошла открывать. Бальмонт вошел со словами: «Я был на пышном вечере. Но мне стало скучно и захотелось пожать руки хорошим людям. Я пришел к вам». Ну можно ли после этого на него сердиться? Опять сидели в столовой. Опять пили черный кофе. Василевский повинился, сказал, что неважно себя чувствует, и пошел досыпать. Бальмонт читал стихи наизусть: «Славьте слепую страсть». По розовому от утреннего солнца Парижу провожала его я одна…
– Но почему приходил так рано? – поинтересовался Булгаков.
– Это тоже смущало Василевского. Он ревновал. Но я в утреннем одеянии была, видимо, действительно хороша… Саша Черный… Читал мне очаровательное стихотворение из детского цикла. Иван Алексеевич Бунин – человек суровый, но мне всегда улыбался… Павел Николаевич Милюков… Вы не устали от моей болтовни?
– Нет, что вы?! – искренне вымолвил Булгаков. Во время следующего свидания он дал ей почитать «Белую гвардию», где описывалось кровавое, страшное время в Киеве, свидетелем которого, как и он, была Любовь Евгеньевна. Ее восторженные охи и ахи по ходу чтения были приятны ему, он не привык к похвалам. Тасе он читал свои первые фельетоны во Владикавказе, ей все нравилось, он даже ласково называл ее «домашним критиком», но она была простой гимназисткой, не столь сведущим человеком в литературе, как Любовь Евгеньевна. Белозерская попросила его посвятить эту книгу ей, и он на волне ее восхвалений согласился. К тому же ничем другим угодить ей не мог. Даже жилье не мог найти и оплатить. Но для Любови Евгеньевны это посвящение – «В знак любви и уважения от автора» – было не менее важно, чем кров, который она днем раньше или позже обретет. Она знала, что о посвящении Миши непременно узнает Тася и ее разлад с мужем после этого еще более углубится.
С Булгаковым она познакомилась случайно, но кое-что уже знала о нем, читала его произведения в русскоязычной берлинской газете «Накануне». Особенно поразила его фраза из фельетона «День нашей жизни». Муж мирно беседует со своей женой. Она говорит: «И почему в Москве такая масса ворон?.. Вон за границей голуби… В Италии…
– Голуби тоже сволочь порядочная, – возражает муж».
Любовь Евгеньевна сначала восторгается, потом задумывается: «Прямо эпически-гоголевская фраза! Сразу чувствуется, что в жизни что-то не заладилось».
Вскоре после отшумевшей встречи Нового, 1924 года вернувшиеся из Берлина литераторы встретились со своими московскими коллегами. Здесь же была и Любовь Евгеньевна. Появились писатели: Дмитрий Стонов, Юрий Слезкин и Михаил Булгаков, печатавший в берлинском «Накануне» «Записки на манжетах» и фельетоны. Любовь Евгеньевна не могла не обратить внимания на «необыкновенно свежий его язык, мастерский диалог и такой неназойливый юмор». Булгаков был возбужден встречей с коллегами, ловил их высказывания, отдельные фразы, он наконец-то погрузился в тот литературный мир, о котором мечтал.
Любовь Евгеньевна вспоминала:
«Передо мной стоял человек лет 30–32-х; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит – способное выражать самые различные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого все-таки походил Булгаков. И вдруг меня осенило – на Шаляпина!»
Вероятно, Любови Евгеньевне хотелось, чтобы ее новый знакомый и предполагаемый кандидат в женихи был так же гениален в литературе, как великий певец в оперном искусстве. Внешнее сходство между ними обнаружить было трудно.
Любовь Евгеньевна подошла к Булгакову и мило улыбнулась:
– Неужели здесь Юрий Слезкин?! Тот самый, петербургско-петроградский любимец, об успехах которого у женщин ходят легенды?
– Тот самый, – иронически ухмыляется Булгаков, и Любовь Евгеньевна замечает тень ревности, легшую на его лицо.
– Вот только рот у него неприятный, жестокий, чуть лягушачий, – моментально «исправляется» она. Далее разговор пошел легко, обычный светский разговор, ни к чему не обязывающий.
Любовь Евгеньевна внимательно оглядела собеседника:
«Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, “распашонкой”. Я не привыкла к такому мужскому силуэту. Он показался мне слегка комичным, так же, как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила цыплячьими и посмеялась».
Булгаков побледнел и вспомнил Тасю, которая никогда не позволила бы себе такую бестактность. Он отошел от Белозерской, а она извинительно улыбнулась. «Когда мы познакомились ближе, – вспоминает она, – он сказал мне не без горечи:
– Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась…
Я поняла, что он обидчив и легкораним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из “Фауста”».
Любовь Евгеньевна подумала, что этим он хочет произвести на нее впечатление. А дальше?
«В моей жизни наступило смутное время: я расходилась с первым мужем и временно переехала к родственникам моим Тарновским. С Михаилом Афанасьевичем встретилась на улице, когда уже слегка пригревало солнце, но еще морозило.
– Зима скоро уйдет! Будет май! – почему-то воскликнул он и чему-то своему улыбнулся. Я рассказала ему о перемене адреса и изменении в моей жизни».
Пока Любовь Евгеньевна жила у Тарновских, людей исключительно эрудированных и гостеприимных, у которых временно была свободна комната сына, уехавшего в командировку, Булгаков почти ежедневно захаживал к ним.
«Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах. (М. А. жил близко, на Б. Садовой, дом 10.) Одна особенно задушевная беседа, в которой М. А. – наискрытнейший человек – был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения. Мы решили пожениться».
– Тебе хорошо одной? – спросил он, глядя в глаза Белозерской.
– Прекрасно! Ни от кого не завишу! Делаю что и как хочу! Встречаюсь с кем хочу! Чувствую себя абсолютно свободной!
– А тебе не бывает одиноко? Скажи честно! – вдруг нервно произнес Михаил. – Только сначала подумай. Не спеши с ответом. Вспомни – тебе бывает одиноко? Мне – так часто бывает. И настолько одолевает уныние, что хочется выть, как волк на Луну. Потом вспоминаю, что я все-таки человек, я в таких случаях страдать должен, мучиться. И я страдаю. Волку легче. Он от своей тоски через вой избавляется, а я ее в своей душе ношу. Ты можешь не сказать правду, прикинуться счастливой. Но ни один человек без общения с другим, близким себе душевно и телесно, счастливым быть не может. Ты понимаешь литературу, мне это очень приятно. И еще мне кажется, что мы с тобою единомышленники. Мне ничего не надо… Из тряпок… Деньги, что заработаю, стану отдавать тебе. Красивая женщина должна красиво жить. И мне радостно видеть тебя нарядной. Я пока только обещаю. Извини… Думаю, что работа моя не пройдет бесследно. У тебя есть литературные способности. Поработаем вместе. Люба! И главное – мы понимаем друг друга. Лучшее враг хорошего. Я нашел тебя, Люба, и лучшего в жизни мне не надо. Подумай и ответь серьезно, Люба, можешь ли ты стать моей женой?
– Могу, – потрясенная его чистосердечным монологом, кивнула головой Люба.
Они зарегистрировались в убогом, даже неподметенном помещении загса в Глазовском (ныне улица Луначарского) переулке, что выходил на бывшую церковь Спаса на Могильцах.
– Бог свидетель, хотя и запущенный, – сказал Булгаков, выходя из загса.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.