XIII. НАУКА, РОЖДЕННАЯ В НАШЕЙ СТРАНЕ
XIII. НАУКА, РОЖДЕННАЯ В НАШЕЙ СТРАНЕ
«И если в своих исканиях он ценит каждый успех лишь постольку, поскольку успех этот лично его, его слово и его мысль, если он не понимает, что законченная мысль есть последняя капля, собиравшаяся долгие годы в десятках умов, то он не может быть истинным борцом за новое, за истину!»
А. Ферсман
Книгу, подводившую итог десятилетней работе в Хибинах, Ферсман посвятил «…молодой школе минералогов и геохимиков, выросших на хибинских работах, переносящих уже сейчас свой опыт и свои знания в Сибирь, на Урал или в Среднюю Азию».
Многозначительная надпись! Чем дальше, тем труднее становится вести наш рассказ в рамках биографии одного ученого. Все теснее и теснее она переплетается с работой этой «молодой школы» советской формации, столь славно поработавшей в годы пятилеток и немало способствовавшей укреплению индустриального тыла в дни Великой Отечественной войны…
В середине июля 1930 года все начальники партий и главные работники — исследователи хибинских тундр и их окрестностей — собрались на первое оперативное совещание. Это была уже не горстка энтузиастов-полупартизан, а командиры регулярной исследовательской армии, сформированной поистине с фантастической быстротой. Сбор был назначен на берегу живописного озера Вудъявр, в котором отражались высоты скалистого Кукисвумчорра.
Улыбающееся полнолуние ферсмановского лица мелькало среди приезжих, и, казалось, одновременно отовсюду слышался его рокочущий басок. Везде он рассыпал шутки, сопровождавшиеся вспышками веселого смеха. Он был оживлен и счастлив. Он не был гостем в этом кругу, но неожиданно даже для тех, кто хорошо его знал, Ферсман в своем обзоре почти не ссылался на собственные работы.
Здесь позволительно маленькое отступление.
Мы знаем, что наука, особенно наука современная, — это труд по преимуществу коллективный. Геология в этом отношении особенно характерна. Как во всяком другом общественном деле, в ней труд не только разделен, но и объединен. Нельзя думать, что даже в самых общих чертах можно понять строение какого-либо массива без предварительного накопления множества наблюдений над отдельными его частями. Эти подробности, однако, не сразу и не механически создают целостную картину. Между ними протягиваются нити сближения, логическая догадка заполняет пустоты, обобщение фактов вырастает в стройную гипотезу о причинах и следствиях изучаемого процесса. Этот синтетический труд требует особенно глубоких знаний, одаренности и остроты мышления. Он освещает путь дальнейшим поискам. Без руководящего представления о геологии изучаемой области в целом, без приближенной хотя бы гипотезы ее геологического, а затем и геохимического строения маловероятны удачи дальнейших исканий. Они могут натолкнуться на клад, но не из этих случайных находок складывается успех разведчика. Он должен искать если не наверняка, то во всяком случае зная, что именно ищет и где может найти искомое.
Таким образом, за каждым вновь открытым месторождением, за каждой искрой света, проникающей в глубину земных недр, стоят сотни живых людей, их надежды, тревоги, невзгоды, мужество и настойчивость, их долгий труд.
Вместе с тем залогом успеха в огромной работе тысяч геологов, рассеянных на необозримых просторах нашей Родины, служит понимание непосредственной связи личных усилий каждого с общей задачей, поставленной перед ними народом. Следовательно, всегда нужно стремиться к тому, чтобы в любом маленьком частном отчете содержались большие мысли. Ферсман удивительно умел находить именно их, радоваться им, вытягивать и поднимать. Он тут же обогащал эти мысли, показывая, как они могут засверкать в обрамлении подкрепляющих идей, принадлежащих другим соратникам его геологической дружины или, что было часто, вспыхивавших в сознании самого Александра Евгеньевича. И он тут же со всей щедростью истинного таланта отдавал пришедшую ему идею любому, кому она могла быть нужна для работы.
Неоднократно еще при жизни Ферсмана приходилось слышать по его адресу упреки в чрезмерной обзорности многих его публикаций. «Помилуйте, — говорили иные маститые деятели о новых сообщениях Ферсмана, — ведь это же сводка чужих изысканий. Где же здесь сам Ферсман?»
А Ферсман никогда не занимался подсчетами своих собственных работ. Это было бы нелегко, потому что количество их измерялось трехзначными числами. Он громогласно спешил поделиться с товарищами каждой интересной идеей, которая приходила к нему. Но больше всего он любил творить, думая вслух, в тесном окружении друзей, учеников, единомышленников, а если попадались инакомыслящие — тем лучше! Именно так — в пылу споров, на деловых конференциях, у походного костра — рождались его сводные обзоры. Самозабвенно и добровольно он брал на себя немалый труд подготовки к печати многих чужих работ, расширяя их фактическую основу и углубляя обобщения.
Не это ли общее чувство примерно в те же годы выражал ярчайший поэт нашей эпохи — Маяковский, говоря:
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Тысячи соратников Ферсмана были «свои же люди», вместе с которыми он строил социализм и делил не только кусок хлеба в походах, но и творческие замыслы, идеи и обобщения.
Он поступал так, движимый стремлением увлечь наукой как можно больше людей. Он никогда не считал недостойными внимания чужие достижения. И никогда не скрывал авторов работ, растворяющихся подчас безыменно в трудах иных маститых носителей различных ученых званий, которые столь ревниво охраняют огороженный ими участок, что всем прочим на долю падает мимолетная благодарность, глухо оброненная в предисловии.
На глазах у очарованных слушателей — исследователей хибинских тундр — Ферсман приводил в систему их же открытия, мысли и заключения, сопоставлял друг с другом, сталкивал между собой и наглядно показывал, что все они подкрепляли их общий взгляд на хибинские и новозерские массивы как на последний пароксизм вулканической деятельности.
Геохимические исследования позволили уточнить фрагменты общей картины, которая рисовалась прежде. На основании общего анализа исследователь выдвигал важнейший вопрос о взаимной связи магматических образований, в частности, тех жил и месторождений отдельных элементов (он называл их), которые составляют замечательные богатства Хибин. Это были как бы последние выжимки расплавов, насыщенные летучими компонентами, собравшими в себе рассеянные в магме частицы соединений редких элементов. Поскольку можно было установить закономерности их распространения и распределения, обусловленные общими законами кристаллизации и последующим разделением составных частей расплавленной магмы, можно было мысленно проследить состав и природу всего массива по громадным дугам во много тысяч километров.
С огромным наслаждением, которым всегда сопровождается возникновение нового из общеизвестного (это одна из тайн могучей притягательности научного творчества вообще), слушатели следили за тем, как ими же открытые отдельные геологические образования закономерно связываются между собой общими законами кристаллизации и выпадения составных частей расплавленной магмы, как основные законы петрографии массивов определяют их распределение, распространение и общий характер.
Отсюда, как всегда, Ферсман переходил к прогнозам. («Ведь одна из самых величайших задач науки — это ее возможность предсказывать и предвидеть» — эту мысль он не уставал повторять.)
Он прочерчивал громадные дуги родственных геохимических полей на много тысяч километров; и теперь все видели отчетливо, что они примыкали к уже изученным подковам Хибинского массива.
Это было настоящее творчество. Не было ни одного человека из присутствующих, который не принимал бы в нем участия как равный. Вдохновение охватывало всех. Хотелось скорее отправиться вновь проверить на месте высказанные предположения, найти ответы на новые вопросы.
Именно такова и была цель совещания, собранного летом 1930 года на берегу озера Вудъявр.
За докладом Ферсмана непосредственно следовали подсчеты продовольствия и вьючных лошадей и споры об очередности экспедиций. Это в иных, более прозаических формах, продолжалась сложная научная работа, ибо речь шла о невиданных еще в истории по темпам и масштабам геологических открытиях.
К этому времени специальное постановление Совета Труда и Обороны уже требовало ускорения исследовательских работ по дальнейшему изучению Хибинского массива. Если несколько лет назад Ферсман с группой единоверцев тщетно старался пробить хибинским апатитам хотя бы узкую дорогу в советскую экономику и наталкивался при этом на вредительские завалы, то теперь путь был расчищен. Мурманская железная дорога ускоренно строила специальную железнодорожную ветку к уже определившемуся месторождению апатитов, новый трест «Апатит» без поправок на организационные неполадки развертывал добычу их, могучая система невидимых рычагов народнохозяйственного плана наращивала поступательное движение науки в союзе с революционной практикой.
В октябре 1930 года, в преддверье ноябрьских торжеств, в газете «Ленинградская правда» появилась очередная статья Ферсмана о Хибинах.
«Эта статья, — писал он, — является в некотором роде юбилейной. Это ровно сотая моя научная заметка, посвященная производительным силам Хибинского района. Казалось, что должен наступить какой-то конец все новым и новым открытиям и новым страницам в описании этого края; казалось бы, что в последние годы в той огромной литературе, которая посвящена Хибинам и которая измеряется свыше чем двумя тысячами книг, статей и заметок, в сущности, все оказано, а между тем каждое лето приносит все новые и новые новинки; и не только успехи строительства и самого хозяйства заставляют нас постоянно возвращаться к этому новому растущему промышленному центру Ленинградской области. Он привлекает как раз все новыми горизонтами, расширяющими наше знание природных богатств этого края, открывающего новые перспективы перед промышленностью и хозяйством».
Ферсман испытывал острую потребность обдумать пережитое — обдумать вслух, как он всегда это делал. Он видел и чувствовал свою новую аудиторию. Это была уже не горстка ближайших учеников и сподвижников. Вся страна училась и строила, в считанные годы преодолевая вековую отсталость, решив в несколько пятилеток догнать и перегнать передовые капиталистические страны в экономическом отношении.
***
«Хибиногорск в декабре этого года справляет свое пятилетие, — писали Кирову 20 ноября 1934 года молодые избиратели Хибиногорска, люди, которые первый раз в жизни получили избирательные повестки, — но в нем уже есть горный, химический, медицинский техникумы, ФЗУ, 13 начальных и средних школ, вечерний комвуз и совпартшкола, 600 трудящихся и их дети обучаются в Доме художественного воспитания и самодеятельности. В нашем пятилетнем Хибиногорске есть радио, выходит ежедневная газета, у нас 4 клуба, 9 красных уголков, кинотеатр, построен Дом культуры на апатитовом руднике, работает 8 стационарных библиотек…
Можно ли говорить, что наша жизнь чем-либо отличается от жизни молодежи всей нашей социалистической Родины? Все, что сделано здесь за неполные пять лет, — все это сделано советской властью и партией…»[68]
Киров получил это письмо своих молодых избирателей, живших в еще более молодом городе, но ответить на него уже не смог.
Скорбная весть застала Ферсмана в пути…
Еще на станции Тверь он узнал: Сергея Мироновича Кирова не стало. Подлая рука наемного убийцы оборвала эту яркую, светлую жизнь, отданную целиком на служение трудовому люду и великой Коммунистической партии.
Вечером того же дня Ферсман у себя в кабинете набрасывал строки прощальной статьи о Кирове.
Всего себя, со всеми несметными богатствами своей души, Киров вложил в свою огромную любовь к людям.
…Кипучая хибинская стройка. Киров, радостный, оживленный, зорко всматривающийся в окружающее. Проходя по рудничному поселку, он несколько раз останавливался и поворачивался в разные стороны; его спутники не догадывались, что он ищет тот маленький домик на горке, в котором он был первый раз в 1929 году в ночную пургу. Не найдя этого домика, затерявшегося среди поселка, он спросил:
— Где же то помещение, в котором я был в первый раз?
Товарищи указали. Киров покачал головой и промолвил:
— Затерялся бедняга. Прямо места стали неузнаваемы!
Ферсман до боли ясно представил себе Кирова стоящим у подножья горы, прислушивающимся к тихим звукам немеркнущего полярного дня. Он смотрел на эти каменистые склоны, темный частокол елей, блестящую полоску железных путей, прислушивался к гудкам паровозов и отдаленным взрывам. И все это принадлежало народу, который разглядел эту пустынную землю, послал сюда своих разведчиков, провел пути, рвал динамитом горы, тысячами эшелонов отправлял зеленые апатиты на поля, переворачивал мир и завоевывал его для сотен и сотен миллионов ранее обездоленных и ограбленных людей.
К числу тех, кто сделал все это, принадлежал и Ферсман…
Открыты апатиты… — набрасывал Ферсман отдаленные вехи вспоминаемого. — Запасы кажутся огромными, но официальная наука не верит и отвергает кредиты. Помогает Сергей Миронович… Во мраке полярной ночи он сам едет в Хибины. По узкой, занесенной снегом, дорожке добирается до станции Апатиты.
Затем встает проблема нефелина. И снова тщательно знакомится Сергей Миронович с этим делом.
В Ленинградском исполкоме создается Карело-Мурманский комитет для содействия изучению и использованию богатств Северного края.
Начинает строиться Кандалакшский комбинат.
Потом приходит проблема железа. По инициативе тов. Кирова поднимается вопрос о создании ленинградской металлургии. Сергей Миронович толкает вперед поиски, разведки. Неожиданно блестящий успех. Найдены сотни тысяч тонн железной руды.
Ход развития разведок в Хибинах находится в центре внимания тов. Кирова. Ферсман вспоминал, что когда он вернулся из второй поездки на Север, тов. Киров встретил его в Москве. Его первые слова были: «А ведь Хибины завоеваны… Еще много надо сделать, но будет сделано…»
«Когда под влиянием первой тяжелой вести о гибели Сергея Мироновича Кирова пытаешься бегло вспомнить многочисленные встречи с ним, — писал Ферсман, — приходят на память его вдумчивые замечания, его быстрые и конкретные решения, его глубокий интерес к науке и ее связи со всей стройкой жизни…»
Победа на далеком Севере — дело рук Сергея Мироновича. Он умел со всей решимостью «побеждать природу, он умел переделывать и людей…»[69]
Переделывать людей! Не сам ли Ферсман был в числе тех, на ком так глубоко оказалось обаяние светлого облика Кирова, влияние сосредоточенной силы его большевистской требовательности и государственной смелости его мысли?! Секретом непобедимой стойкости и веры в свои силы, которыми Киров вооружал пионеров Хибин, было умение везде и всегда видеть, чувствовать, находить связь между самым малым, самым скромным делом и великими, безграничными, прекрасными задачами и целями строительства коммунизма.
К горнякам ли обращался Киров или к ученым, он всегда говорил с ними от имени партии. А партия говорила от имени будущего и учила думать только так — интересами Родины, которые превыше всего. Эти интересы требовали, чтобы изумительный — клад хибинских тундр пришел на поля и поднял урожаи, поплыл по морям в пароходных трюмах взамен машин и станков для строек пятилеток. Что может остановить советских людей, если страна говорит: «Надо!»? Партия поднимала людей на подвиги, внушая им веру в самих себя. Она учила их понимать безграничность возможностей свободного труда, неисчерпаемость преимуществ советского строя. Какой молодой силой звучали вдохновленные великой стройкой кировские слова: «Пример Хибин особенно показателен с точки зрения дальнейшего подъема производительных сил нашей страны. Это нагляднейшее доказательство того, что з итоге свержения капиталистической системы создается невиданный размах развертывания производительных сил»[70].
Ферсман имел право говорить о жизненных уроках, которые он воспринял у Кирова. На протяжении всей последующей жизни в своих многочисленных странствованиях он неизменно начинал свой разговор — с геологами ли на местах, с работниками ли заброшенных в таежную глухомань изыскательских партий, с производственниками ли далеких заводов — с одного и того же. Куда бы он ни приезжал, в первый же вечер он просил собрать всех — от препаратора до профессора, от конюха до начальника экспедиции — и делал собравшимся доклад о задачах пятилетки, о новых проблемах развития производительных сил страны, о новых завоеваниях науки в деле поисков ископаемых богатств. Отсюда он переходил к практическим задачам данной партии, рудника или завода. Конкретно, не пренебрегая ни цифрами, ни сводками (не полагаясь на свою прекрасную память, Ферсман всегда тщательно готовился к подобным выступлениям), он связывал с этими общими перспективами проблемы повседневной практической работы своих слушателей.
Потом уже начинались обычные живые беседы, ответы на вопросы, обмен мнениями, за ними следовали осмотры образцов, геологические дискуссии с местными экспедициями. И всегда чувствовалось, что этот обыденный труд озарен светом больших идей социалистического наступления и что передовая наука — это его важнейший отряд.
Уменье мыслить масштабами организованного социалистического хозяйства определяло и постановку и решение ряда конкретных научных проблем. Перелистывая вышедший в начале 1932 года первый номер вновь созданного журнала «Успехи химии», в котором Ферсман выступил с подробным разбором намечавшихся решений нефелиновой проблемы, я думал о том, какое большое содержание вложено в строки этого научного труда! В нем нашла свое отражение и находка величайшего клада Земли и творческая радость людей нового, советского, поколения, освоивших этот клад. Этот труд всей своей направленностью говорил о втором рождении людей старого поколения, нашедших свое место в общем строю, в авангарде своего времени и своей страны.