ВВЕДЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

«Где жизнь, там и поэзия».

С. М. Киров

Однажды — это было еще до войны — Ферсман назначил мне встречу в санатории «Узкое» под Москвой, где и сейчас отдыхают московские ученые. В ожидании условленного часа я отправился побродить в тенистом парке. У обочины главной аллеи я наткнулся на странную груду камней. Здесь были шлифованные «чортовы пальцы» из речных размывов, причудливо сломанные камни, отпечатки доисторических раковин и другие окаменелости. Кто мог сложить здесь это сумбурное собрание достопримечательностей ископаемого царства? Вот что я об этом узнал.

Врачи извлекли больного Ферсмана из Минералогического музея — его, который в это время мечтал о создании Дворца истории земной коры! Они закрыли ему доступ в лаборатории, предписали покой и бездействие. Наивные люди! Широкий и грузный, он лежал неподвижно в шезлонге, напоминая Марата своим массивным безбородым лицом и всегда сверкающими глазами. Он исполнял предписания и не делал ничего — только разговаривал. Он только рассказывал, но, окунувшись в поток обуревавших его образов и идей, даже старые текстологи, академики архитектуры и мореведы отправлялись в дальние странствования по окрестным оврагам за добычей, которую разгружали из всех карманов здесь же, у порога «стоянки Ферсмана», чтобы спросить, о чем говорят камни. По этим обломкам планеты они заново обучались уменью видеть мир.

Таковы чары поэзии — она не агитирует, не убеждает, не приказывает. Она овладевает нами помимо нас, покоряет нашу волю.

Незадолго перед этим Ферсман, как он мне рассказывал, побывал в Тбилиси. Перед зданием университета он увидел бронзовую фигуру, которой раньше здесь не было. Вглядевшись, он вдруг узнал в строгой чеканной бронзе добрые знакомые черты… Одно мгновенье вобрало в себя воспоминания многих лет: Одесса, субботние вечера, маленький мальчик сидит в уголке дивана и слушает, затаив дыхание, негромкий голос своего первого наставника — Петра Григорьевича Меликишвили, повторяющего навсегда запомнившуюся фразу: «Самая трудная и самая сложная обязанность натуралиста — наблюдать».

В книге Ферсмана «Цвета минералов» этот завет прозвучал в напутствии читателю: «Наблюдай, наблюдай, задумываясь и переживая!» Но само напутствие, как увидим, уже изменилось: не только наблюдение, но и обобщающая его мысль, и вдохновляющие ее чувства. За этой короткой формулой — собственная жизнь Ферсмана, десятки лет выстраданных им опы тов, труднейших исканий, смелых порывов, разочарований и ослепительных удач, вознаградивших упорный труд. Это жизнь, которую нелегко даже прочитать, потому что в нее входят и химические формулы минералов, и константы кристаллизации магм, и атомный состав вселенной.

Память о Ферсмане живет не только на полках библиотек и не только в воспоминаниях родственников и друзей. Она живет и в геохимических картах нашей Родины, и в проектах сотен рудников, и в разрабатываемых проектах вновь начатых строек.

Мы с тем большим интересом вглядываемся в живые черты научной судьбы ученого на рубеже двух эпох мировой истории, что, по представлениям класса, из которого он вышел, это был величайший удачник. Он учился читать не по вывескам. Костлявая рука нужды не хватала его за горло. Ему выпала на долю безмятежная юность и не омраченная житейскими заботами молодость. Все дороги были раскрыты перед ним, и он мог выбирать любую. Он выбрал путь исследователя.

Что предстояло ему? Самоотверженно пробивать одинокую дорогу к вершинам знания, расходуя лучшие силы на то, чтобы тщетно пытаться применить это знание на пользу народу? Строить эфемерное здание «науки для науки», чтобы в конце концов прийти к душевной опустошенности и разлюбить свои бесплодные знания? Потерять под ударами многих разочарований даже последнее мужество — мужество отчаяния — и сказать в конце концов: «Все равно»! Это прозвучало бы страшнее, чем смерть, потому что он, живой, присутствовал бы при своей кончине — конце ученого.

Быть может, ему пришлось бы со смутной грустью и с неопределенной завистью слушать жаркие споры людей младшего поколения, вспоминая собственные юношеские увлечения только для того, чтобы заметить как он уже далек от них, жалея об утраченном, не быть в силах вернуть его… Такой и была судьба многих и многих его сверстников в странах, оставшихся подвластными денежному мешку.

Но он был действительно счастливцем. Вместе со сбоим народом он перешагнул великий рубеж Октябрьской социалистической революции. Позади остались порывы, яркие мысли, годы труда, в которых счастье полноты творчества не давалось в руки, как «синяя птица» в старой бельгийской сказке. Позади оставался напоминавший его самого призрак чеховского «пассажира первого класса», видного инженера, строителя мостов, автора нескольких работ в области химии, лишенного вместе с тысячами ему подобных главной опоры жизни: общественного признания и скромной и спокойной уверенности в необходимости, значительности и важности своего дела.

Воспитанный школой и примером великих русских естествоиспытателей В. В. Докучаева, Е. С. Федорова, В. И. Вернадского, Александр Евгеньевич Ферсман был одним из творцов новой, синтетической науки, родившейся «на стыке» геологии и химии. Вместе со своими учителями Ферсман в молодости сражался за то, чтобы изменить место старых наук о камне — минералогии и петрографии — в наших знаниях. Они ратовали за то, чтобы сделать эти науки из мертвых живыми. Из стен научных кабинетов и минералогических музеев вывести их к самой природе, где каждый камень, каждый обломок породы может заговорить и рассказать свою историю. Эта история будет интересна не только сама по себе, не только в узких рамках одной дисциплины, но и как одно из звеньев большой цепи природных явлений.

Новые пути научной работы начинались с попыток отыскать связь между отдельными минералами, обломками мертвого камня, выяснить, как, где, при каких условиях они образовались, всегда ли они были такими, какими предстают нашему взору теперь, и чем они, оставшись в природных условиях, со временем станут.

В попытках раскрыть их историю отчеканивался новый девиз исследователя: взяв минерал, не забывать, что это лишь отдельный «моментальный» снимок, лишь одно звено могучих и разнообразных процессов преобразования веществ земного шара. При таком подходе к камню способны ожить и старые схемы скучной, казалось, минералогии.

Но если так, если минерал есть только этап в длинном природном процессе, то не естественно ли взять за единицу исследований не минерал, а те его составные части, те не изменяемые в наших обычных представлениях простые тела, которые мы называем элементами?

Так формулировалась В. И. Вернадским и А. Е. Ферсманом общая задача молодой науки — геохимии. К накопленному долгим научным трудом описательному материалу геологии молодая геохимия решила приложить новую мерку. Этой меркой должно было послужить изумительное творение менделеевского гения — Периодическая система химических элементов.

В. И Вернадский и А. Е. Ферсман начали выполнение этой большой программы в предреволюционные годы, но по-настоящему расцвело их научное творчество в годы великих пятилеток, в тесной связи с той титанической борьбой за развитие производительных сил родной страны, которую предпринял освобожденный народ.

«И в то время, как революция в тяжелых условиях разрухи, оккупации, контрреволюции и блокады сметала с корнями старые формы хозяйства и быта, уничтожала чиновничество и крепостной помещичий уклад, беспощадно уничтожала все, что было связано с мертвящим царским режимом, — писал Ферсман незадолго перед Великой Отечественной войной, возвращаясь мыслью к благодетельному перелому, происшедшему в Октябре 1917 года не только в жизни миллионов своих соотечественников, но и в судьбах мира, — исключительная бережность была проявлена к старой науке, к ее специалистам, крупным ученым, к ее рассаднику научной мысли, несмотря на их подчас еще дореволюционный наряд и в ряде случаев дореволюционные идеи. Новое, советское естествознание выросло не на развалинах и не из пепла произошло, а на умелом и заботливом выращивании лучших традиций, на выдвижении крупных научных сил даже в тех случаях, когда они отрицательно относились в первые годы к советской власти. Наука выросла на продуманной заботе обо всем, что обещало претворить прошлое в новое, сильное и свободное течение мыслей».

Ферсман говорил здесь и о себе. Он был одним из тех ученых, пришедших к нам из дореволюционной поры, которые не сразу почувствовали и оценили творческий гений революции. Но именно тогда, когда это произошло, он смог от чистого сердца, со всей искренностью много пережившей души написать:

«Нет ничего более заманчивого в научной работе, как именно этот творческий подход к изучению окружающей природы — не фотографировать и сухо описывать страну, не просто систематизировать и классифицировать ее богатства, а изучать ее в целом для того, чтобы овладеть ею, для того, чтобы подчинить своей воле, чтобы смелой, новой, передовой творческой мыслью и делом превращать все элементы и силы природы в величайшие достижения культуры и промышленности. Разве в области науки и жизни есть более высокая цель, чем эта задача? Разве работать над этой проблемой не величайшее счастье ученого наших дней?»

Сложным и трудным путем пришел Ферсман к этому счастью.