Глава 1 Сын солевара

Глава 1

Сын солевара

Беспредельны лесные просторы далекого Вологодского края. Полноводные реки прорезают неоглядные зеленые массивы векового хвойного леса.

Летом стройные стволы сосен кажутся выкованными из бронзы и меди. Поблескивают на солнце капельки смолы, выступающие в полуденный зной на золотистой коре. Зимой, в суровые морозы, лесные великаны мирно спят под тяжелыми мохнатыми шапками обильного искристого снега. Рек не видно, — в долгие февральские вьюги их русла почти сравнены с берегами и плотно укрыты пушистым, ослепительно белым ковром северной зимы. И тогда на закате неяркого солнца переливаются неисчислимыми отблесками не янтарные капельки смолы, а перламутровые и алмазные огоньки инея, разукрасившего низко склонившиеся под тяжестью снега ветви громадных сосен и елей.

Недра края таят в себе ценные ископаемые. По берегам Вели, Сухоны, Юга, Вычегды и других рек в большом количестве встречается белый известковый камень.

«Земля наша сверху неродимая, да зато вглуби богатая», — говаривали старожилы Вологодского края.

Еще в давние времена здесь развился соляной промысел. На сравнительно небольшой глубине залегают мощные соленосные пласты. О древности соляного промысла в этих местах свидетельствуют некоторые названия поселений. Например, в старину Усть-Сысольск называли Усолье, или, попросту, Соль. Юго-восточнее, близ Уральских гор, в пермских лесах город Соликамск также отражает в своем наименовании давний промысел первых русских новоселов. Местные жители не занимались соляным промыслом, источником их существования была охота. Русские поселенцы широко развили соляную добычу, и еще в половине XV века на берегах Камы и Вишеры задымились первые соляные, промыслы. В пределах Вологодского края регулярная добыча соли началась, как указывают старинные документы, в первой половине XVI века.

Целые столетия производились работы в черных варницах, то-есть в низеньких, приземистых сараях, где помещались огромные печи без труб, с вмазанными чренами — большими сковородами. На эти сковороды «работные люди» наливали рассол и следили за очисткой его от песка, глины и прочих примесей. Едкий, удушливый дым, вырывающийся из печей, непроглядной пеленой наполняя варницу, осаждался на потолке, дверях, по краям чренов густой черной копотью и, выходя за пределы помещения, расползался по всему селению.

Вокруг варниц у реки Леденги со временем возникли постройки: довольно обширный «хозяйский дом да избы работные», скотный двор, мельница. Появилось небольшое «пашенное поле», обрабатываемое теми же «работными людьми».

Работая в черных варницах, люди слепли, умирали от «надрывного перханья горлом», а «кои нерадивы и урока сполна соляного не выполняли», подвергались наказанию розгами и кнутом.

В тяжком труде и в глубокой нищете жили «работные люди», в то время как доходы богатого купца Грудцына, которому были переданы казной Леденгские солеварни, росли с каждым годом.

В XVIII веке Леденгские солеварни снова перешли в казну: при Онежском казенном соляном управлении был открыт «завод солеваренный, что на речке Леденге, в Тотемском уезде». Правительство посылало на работу в солеварни ссыльных и принимало строгие меры для «охраны того соляного завода и хлебного при нем магазина». В селе Леденгском в избах-казармах постоянно проживала рота солдат. Многие солдаты были «приписаны к заводу» и тоже работали в варницах.

В Леденгском появились потомки жителей северных уездов, берегов студеного моря: Холмогоровы, Мезеновы; украинцев — Ивченко, Вернодубенко; казаков — Бабушкины; татар — Юнины, Шананины и т. д. Особенностью, в заселении Леденгского было то обстоятельство, что на «соляной государев промысел» в XVII–XVIII веках присылали уголовных преступников, а в XIX веке — политических ссыльных.

После реформы 1861 года по «Положению о горнозаводских людях» 8 марта 1861 года все приписанные к Леденгскому соляному заводу нижние чины и мастеровые были объявлены «свободными» и даже получили по семи десятин земли на хозяйство. «Милость» эта становится понятной, если вспомнить, что удобной для занятия сельским хозяйством пашни в этом наделе едва-едва набиралось две-три десятины, остальную землю занимали болота и кустарники.

«Ни в одной стране в мире крестьянство не переживало и после «освобождения» такого разорения, такой нищеты, таких унижений и такого надругательства, как в России», — так характеризовал В. И. Ленин крестьянскую реформу 1861 года.

«Освобожденные» государственные крестьяне, работавшие на соляных промыслах, попали в кабалу к купцу Первушину, которому казна сдала Леденгский соляной завод в аренду. Этот пронырливый предприниматель обязался доставлять казне ежегодно не менее ста тысяч пудов соли «с оброчной платой по полкопейки с пуда вываренной соли». Купец усиленно расширял производство; к 1884 году выработка соли достигла двухсот тысяч пудов в год. На Леденгском соляном промысле действовало двенадцать варниц. Но все они были устроены по-черному — без выводных труб для дыма. И по-прежнему, каш и сотни лет назад, глухо стучали топоры в окрестных вековых лесах, к огромным печам варниц тянулись обозы с дровами, задыхались и слепли теперь уже не работные крепостные люди, а «освобожденные» Леденгские крестьяне, которых нужда загоняла в низенькие солеварни купца.

В 80-х годах у крестьян села Леденгского появился еще один промысел: молодежь занялась извозом, доставляя соль с завода в Тотьму, Вологду и даже к камским пристаням. Это общение с окружающим миром и влияние политических ссыльных не прошло бесследно: леденгский крестьянин заметно выделялся среди жителей ближайших селений бойким, независимым характером.

В 1881 году в Леденгском насчитывалось около тысячи пятисот жителей, подавляющее большинство которых все так же, как их деды и прадеды, работало на солеварне.

Трудно сказать, когда было тяжелее всего работать в этом дымном аду — летом или в суровые зимние морозы. Работали изо всех сил, по шестнадцать — восемнадцать часов в сутки. Смотритель казенного Леденгского завода Устрецкий требовал от рабочего пуд соли за каждый выданный казной фунт хлеба. Летом, в период наибольшей выварки соли, управляющий Леденгским солеварнями приказывал увеличить добычу, и на соляной завод приходили дополнительные отряды рабочих: мужчины, женщины, подростки… В солеварных сараях становилось тесно. Пескари — рабочие, непосредственно занятые у чренов, соленосы, клейменщики, следившие за крепостью вывариваемого рассола, — все толпились вокруг пылающих печей. Но и зимой, когда, несмотря на беспрерывно горящие костры, по углам низеньких сараев, словно пятна соли, проступал иней, в солеварне работать было нелегко. Солевары выходили из строя, заболевая тяжелой формой воспаления легких, гнойным плевритом. Почти все рабочие глухо, затяжно кашляли, то и дело протирая воспаленные глаза обожженными пальцами, разъеденными крепким горячим рассолом. Трахома — обычное заболевание солеваров, заброшенных в лесную глушь. И таким же почти неизбежным следствием работ в черных варницах был туберкулез легких: им болело почти три четверти леденгских рабочих.

Сотни лет богатейшие соленосные источники служили лишь средством наживы для купцов-предпринимателей. Хищнически, допотопными способами выпаривали купцы соленосные воды земли, губя не одну тысячу рабочих.

«Соленая каторга!» — это название Леденгских, Тотемских, Соликамских промыслов можно было услышать и в верховьях Волги, и за Камой, и на Печоре, и на Тотьме.

На этой «соленой каторге», в семье Василия Акинфиевича Бабушкина, бывшего государственного крестьянина, приписанного к казенному солеваренному заводу, 3 января 1873 года родился сын Ваня.

Скудный земельный надел не обеспечивал хоть сколько-нибудь сносного существования, и Василий Акинфиевич вместе с многими соседями-бедняками работал на солеваренном заводе.

Мать Вани, Екатерина Платоновна, билась как рыба об лед, стараясь хоть чем-нибудь помочь семье. Она усердно работала в своем огородике, проводила бессонные ночи зимой за веретеном, но все ее усилия не смягчали грозно наступавшей нищеты.

Василий Акинфиевич прошел крайне тяжелую, суровую жизнь рядового рабочего солеварни: мерз в лесу на подвозке дров к чренам, целые годы задыхался у этих же чренов, наблюдая за крепостью рассола, работал соленосом. За долгий рабочий день соленосу приходилось перетаскивать из варницы в амбары до четырехсот пудов соли.

Здоровье Василия Акинфиевича разрушалось с каждым годом. Он все чаще и чаще страдал припадками длительного, удушливого кашля. Глаза, разъедаемые дымом солеварни, слезились и краснели. Едкий привкус крепкого рассола неотступно преследовал больного. Соляные пятна виднелись повсюду: и на широкой дороге вдоль улицы села летом, после дождя, и на полу в домишке Бабушкиных.

Зиму и лето не отходил Бабушкин от чрена, на котором в дыму и копоти шипел и клокотал горячий рассол. Мучительно першило в горле, воспаленные глаза болели, но натруженные, растрескавшиеся руки привычно поворачивали шумовку — огромную ложку, которой солевар снимает пену и мешает соль, стараясь «не допустить подгару».

От тяжелой, изнурительной работы кружилась голова, нельзя было разогнуть спину, а обильный едкий пот нестерпимо раздражал измученное тело. Грудь ныла, с трудом переводил хриплое дыхание не старый, но уже сгорбленный, поседевший рабочий.

После работы, поминутно останавливаясь, с большим трудом добирался больной солевар до своего жилища и в изнеможении опускался на лавочку. Безотрадная картина рисовалась перед ним: покосившийся забор, почерневшая, давно требовавшая замены дранка на крыше… Словно яркие заплаты на старом, изношенном платье, белели две-три новые, свежевыстроганные тесины крыльца… Единственным утешением был маленький, старательно огороженный колышками ягодник, в котором виднелось десятка два кустов смородины и малины, да рябина, раскинувшая свои резные ярко-зеленые листья над кустами черной смородины.

Василий Акинфиевич иногда ходил с Ваней в лес, выкапывал густо разросшиеся по берегам речки кусты смородины, и это неприхотливое растение так же буйно, как и в родном лесу, разрасталось вокруг домика Бабушкиных.

Василий Акинфиевич и дома не знал отдыха: обычно он с лопатой в руках копался в своем огородике. Но иногда брал к себе на колени маленького Ваню и негромко, почти шепотом, боясь раскашляться, напевал старинные казачьи песни.

Этот напев впоследствии не раз всплывал в памяти Ивана Васильевича и в грохоте мастерской огромного столичного металлургического завода, и в екатеринославских степях, и в подмосковных рощах, и в верхоянских ледяных просторах у «полюса холода».

Здоровье Василия Акинфиевича резко ухудшалось. Целые ночи он проводил без сна, задыхаясь и кашляя. Но в сумерках раннего утра надо было снова и снова итти на работу. Смотритель Устрецкий не признавал никаких отступлений от правил… «Пока человек жив, он должен работать!.. — кричал хозяин соляных амбаров, размахивая связкой ключей, и неизменно добавлял; — Вот помрет — иное дело!»

И однажды, с трудом дойдя до порога своего низенького старого домика, Василий Акинфиевич упал. Жена с помощью соседа положила его на широкую лавку у маленького, подслеповатого окошка и побежала за реку к фельдшеру. Но помощь была уже не нужна: солевар лежал пластом, свесив почти до пола натруженные, с потрескавшейся и почерневшей кожей руки. Забившийся в угол Ваня молча смотрел, как все медленнее и медленнее поднималась грудь отца, как бледнее и строже становилось его лицо…

После смерти кормильца Бабушкиным стало жить совсем нечем. Екатерина Платоновна не могла воспитывать троих детей-малолеток: Николаю в год смерти Василия Акинфиевича было только девять лет, Ване — пять, а сестренке Маше — всего год. Начались судорожные поиски работы, попытки спастись от голодной смерти.

…Зима в тот год стояла долгая и суровая. Уже в середине сентября ударили морозы, в октябре совсем по-зимнему бушевали по нескольку дней подряд свирепые вьюги, и волки по сугробам подбирались к самым окнам домишек в Заречье, где ютились рабочие соляного промысла.

Бабушкина берегла каждую горстку муки, тщательно смешанную с коричневатой пылью желудей и мякины. Но все же настал день, когда все возможности прокормить семью были исчерпаны. И тогда Николаю и Ване пришлось в суровые декабрьские морозы просить милостыню.

Выходили они из дому на рассвете, закутав распухшие от голода и холода ноги в обрывки толстых стеганых онучей. Обычно Николай шел впереди. За ним брел Ваня, засунув озябшие кулаки под заплатанные лохмотья ватной кацавейки.

Большие дворы леденгских богатеев были накрепко заперты, за дубовыми калитками рычали злые псы. С пустой котомкой братья направлялись в соседние селения. За целый день собирали две-три корки. Нередко ребята переходили по пояс в снегу через замерзшие озера. Эти озера виднелись еще издали; точно высокие пуховые белые шапки лежал снег, сметенный ветрами с холмов в низины пойм. Он сверкал ослепительно ярко. Лишь хорошенько присмотревшись, ребята различали снежные бугорки, где укрывались от сурового ночного мороза тетерева.

— Пойдем прямо на них!.. — просил Ваня старшего брата.

Но сторожкие птицы не подпускали их и на сотню шагов. Десятки крупных, откормившихся осенью тетеревов стремительно взлетали из-под снега, оглушительно хлопая крыльями.

Екатерина Платоновна кое-как пережила со своими малышами эту долгую студеную зиму: нередко по два-три дня подряд приходилось всем голодать. Стараясь найти какую-либо работу, она с трудом упросила смотрителя взять ее судомойкой. Работы было много, а заработок крайне мал.

Надежда хоть немного поддержать голодных детей не оправдалась, и тогда Бабушкина решилась на смелый по тому времени шаг, — задумала уехать в Петербург. Иного выхода не было: со страхом поглядывала Екатерина Платоновна на быстро расширявшееся сельское кладбище, — сколько уж новых маленьких могилок выросло неподалеку от леса…

Весной, лишь только по Сухоне пошли пароходы, Екатерина Платоновна, простившись с Ваней, с двумя детьми — Колей и Машей — отправилась в далекий путь. Перед отъездом она упросила своего брата, Ивана Платоновича, присмотреть за малолетком. И Ваня перешел жить к своему дяде, на ямскую станцию.

Иван Платонович был простым ямщиком, жил бедно, но племянника он взял довольно охотно, думая приучить его к ямской езде и в дальнейшем сделать своим подручным. — В первое лето, так и быть, пообвыкни да приглядись, — сказал он Ване, — помогай по малости в хозяйстве, а потом и на облучок сядешь.

Наступило короткое, но по-своему щедрое и богатое северное лето. Ребята разыскивали и с торжеством носили домой первую съедобную траву «сныть», а затем щавель и дикий лук. Крапива, в изобилии покрывавшая своими ярко-зелеными побегами пустыри и старый двор соляного промысла, тоже служила немалым подспорьем. В лесах появились ранние грибы — сыроежки, а затем, когда заколосилась рожь, — первые белые грибы — колосники; на полянках закраснели ягоды душистой лесной земляники.

Хороши летние безветренные дни в этих северных лесных местах! День длится почти двадцать часов. «У нас заря с зарей сходится», — метко говорят вологодские и вятские крестьяне! Не успеют вечерние сумерки залить на западе полутьмой хмурые ели, как на востоке уже вновь все ярче и ярче разгорается золотая полоска — вестник такого же ясного и долгого летнего дня.

Ваня по целым дням бродил с соседом-охотником, зырянином, в чащах векового соснового бора неподалеку от Леденгского. Мальчик казался не по летам, возмужавшим и выносливым: уже в семи — восьмилетнем возрасте он легко проходил за долгий летний день десятка два верст.

Эти походы приучали мальчика к опасностям. Однажды в сильную грозу неподалеку от камня, за которым притаился Ваня со старым охотником, с треском упала сосна, сраженная молнией. Ваня закрыл глаза обеими руками, затаил дыхание… Его привел в себя негромкий, спокойный голос охотника:

— Не бойся. Она уже упала.

В другой раз Ваня едва не утонул в лесной речке. Спас его тот же охотник.

С каждым днем Ваня становился осторожнее и проворнее, приобретая навыки заправского охотника-лесовика.

Весной дядя приказал Ване покараулить скот богатея-мельника, которому на селе все кланялись в пояс и величали по имени-отчеству. Мельник держал в своих руках добрую половину села: кому по весне давал семян в долг, кого ссужал по осени деньгами на подать, присчитывая «божеские» проценты.

Сначала Ваня пас телят и жеребят, а с середины лета, когда подросли выводки, его приставили к большому стаду гусей.

Работы все прибавлялось. Маленький подпасок, пригнав к концу дня, домой стадо, помогал возить хворост и дрова из лесу.

Осенними вечерами, когда усталая лошадь, тяжело поводя запотевшими боками, останавливалась у Параниной горы, Ваня любил всматриваться в расстилавшиеся, в синей вечерней дымке заречные леса.

Как врезанные в темно-зеленую раму хвойного леса, золотились жнивья. Ближние деревни — Федино, Митино — скрывались в лесу, тянувшемся на десятки верст по обеим сторонам Леденгского. Выше села, за полями, берега Леденги покрыты мелким кустарником, где обычно крестьяне пасли свой скот.

Парзнина гора возвышалась между двумя водоразделами речек, и осенью стаи перелетных птиц проплывали над головой мальчика, теряясь в бездонной синеве неба. Ваня мог по слуху определить, журавли, гуси или лебеди появлялись над селением. В осенней тишине замирали заунывные, зовущие куда-то вдаль клики пернатых путешественников.

* * *

Быстро надвигалась долгая и суровая северная зима. С ее наступлением село точно замирало. Ребята по целым неделям не выходили из занесенных снегом домишек.

В первый год пребывания у дяди Ваню отвели в земскую школу. Преподавал в ней больной старичок, учитель, которого часто заменял дьякон.

Обучение велось по старинке: ребята хором повторяли за учителем отдельные слоги, затем так же хором заучивали «божественные» слова и отрывки молитв. Главное внимание обращалось не на обучение чтению и письму, а на зазубривание всякого рода «священных текстов» и пояснений к молитвам. Да и как мог дьякон преподавать что-либо иное, если он сам путался при объяснении «многосложных чисел», а про деление откровенно сказал, что «сие действие» для него самого, «по многотрудности, не совсем понятно».

За две-три зимы ученики этой заброшенной школы с трудом могли читать церковнославянский шрифт, кое-как одолевали списывание с книг «гражданской печати», но самостоятельно не могли написать даже письма своим родным. И все же Ваня спозаранку вскакивал и с удовольствием торопился в школу, уже на ходу прожевывая обычный завтрак — картофель «в мундире» и кусок хлеба.

Школа помещалась неподалеку от церкви, рядом с кладбищем, почти на самом выезде из села.

В синих предрассветных сумерках ребята пробирались по глубоким сугробам к неуютной, покосившейся школе. Шли вереницей по протоптанной узкой тропинке и из Кошелева — заречной части Леденгского — мимо старинных, почти сровнявшихся с землей укреплений и усадеб прежней «управительской конторы».

Проучившись зиму, Ваня осилил почти всю азбуку и мог уже, правда не все понимая, составлять слоги и даже целые слова. Учился он жадно. Книжка, в особенности с картинками, неотразимо привлекала мальчика. До поздних сумерек засиживался он с соседом-однолетком за книгой.

Однажды, увлекшись чтением во время пастьбы, Ваня присел на бугорок. Пастух, худой, подслеповатый дед Аким, строго-настрого наказал ему «смотреть в оба», чтоб телята не зашли на чужое поле. Мальчик вначале то и дело поднимал голову, отрываясь от книги, и взглядывал на мирно пасущийся, на общинном выгоне скот. Но через некоторое время он забыл и про телят и про деда Акима, целиком погрузившись в чтение.

Какая волшебная, чарующая сила заложена в увлекательной книжке! Стоит лишь открыть любую страницу, и мертвые строчки оживают, наполняются смелыми людьми, описаниями дальних стран…

Книжка, которую читал мальчик, была старинная, купленная расчетливым пономарем лет сорок назад у офени-коробейника за семитку или много-много за алтын. Рассказывалось в ней не совсем понятно о каких-то приключениях неведомых разбойников в Индии. Кто были эти разбойники, мальчик установить не мог, так как ни первых страниц с обложкой, ни конца в книжке не было. Многие странички крупной, похожей на славянскую вязь печати были сплошь захватаны грязными пальцами многочисленных усердных читателей, так что местами на полстраницы темнели жирные пятна. Но Ваню ничто не смущало: он сидел, целиком уйдя в неведомый, чудесный мир, вдруг так сразу и неожиданно открывшийся на страничках истрепанной, старой книжки.

Мальчик переплывал вместе с героями книги широкие реки, видел стройные индийские пагоды, стада слонов, важно шествовавших сквозь первобытные леса к водопою…

Изорванная, старенькая шапчонка давно валялась у босых, исцарапанных ног пастушонка, шаловливый ветер вволю играл его длинными, цвета спеющей ржи волосами. Ваня водил по школьной привычке указательным пальцем правой руки по строчкам, а левой придерживал от порывов ветра растрепанные странички.

Резкая, жгучая боль внезапно заставила его бросить книжку и вскочить на ноги. Дед Аким, издали безуспешно кричавший Ване, незаметно подошел к нему, и удары пастушьего кнута обрушились на увлеченного чтением мальчика.

— Ты… ты что же это?.. — задыхаясь и кашляя, кричал старый пастух. — Где… где телята?.. Я тебя выучу!.. Вот тебе читанье, а вот и писанье!..

Дорого заплатил Ваня за свою любовь к чтению. Но и этот случай не отвадил его от книги. Наоборот, он еще сильнее увлекся чтением, стараясь лишь, чтобы строгий дед Аким не подошел исподтишка и вновь не отхлестал за «книжное баловство — пустое занятие». Ваня в два-три месяца перечитал несколько старых книжек, завалявшихся у пономаря, и с радостью думал, что следующей зимой он сможет не только читать любую книгу, но и научится «быстро писать», сам пошлет письмо матери и братишке с сестрой.

Снова настала зима. Однако Ване пришлось учиться недолго: дядя решил, что «мальчику пора к делу привыкать», и посадил племянника, как и обещал Екатерине Платоновне при расставанье, на облучок ямщицкой кибитки.

Вначале Ваня ездил еще без седоков, помогая дяде доставлять на подставу запасных лошадей. Подстава была в восемнадцати верстах от Леденгского, по дороге в город Тотьму, в селе Чурилове. Частые поездки и днем и ночью, зимой в пургу, осенью по размытым дорогам выработали в мальчике настойчивость, сообразительность, смелость. Впоследствии, в своих нередких путешествиях под видом разносчика «красного товара» по окрестным с Орехово-Зуево деревням и фабричным селениям, Иван Васильевич не раз вспоминал поездки из Леденгского в Чурилово, научившие его ориентироваться в лесу в любое время суток и в любую погоду.

В этих поездках Ваня познакомился со всеми видами работ леденгских крестьян на соляное управление.

Подвоз дров на солеварни был одной из самых тяжелых повинностей леденгских и окрестных крестьян. Управление солеварнями требовало почти с каждого двора подвоза определенного количества дров. С рассвета до позднего вечера надрывались возчики-крестьяне, стараясь из глухих лесных падей и урочищ вывезти заготовленные лесорубами дрова. Никаких приспособлений, облегчающих вывозку дров на более или менее сносную накатанную дорогу, в то время не было. Мускульная сила мужика и парнишки-подростка, помогавшего отцу или старшему брату, да упорная выносливость приземистых и сильных вологодских лошадей преодолевали все препятствия. Как муравьи, бесконечными ленточками тянулись к Леденгскому из лесов сотни телег, тяжело нагруженных или коротким березовым «швырком», или дубовыми и сосновыми «длинниками».

Маленький ямщик, не раз проезжая глубокой осенью из Леденгского в Тотьму, видел, как возчики из последних сил, проклиная свою жизнь и все на свете, бьются по обочинам залитых дождями проселочных дорог.

Так же тяжело было работать и на лесосплаве. Купцы, арендовавшие у казны обширные лесные участки, предназначенные для вырубки, заключали с соляным управлением договоры о доставке дров с полой водой. Поэтому, как только проходил ледоход, и можно было сплавлять заготовленные зимой в верховьях лесных речек дрова, на десятки верст вокруг солеварен закипала работа. Дело решали буквально дни, — лесные ручьи и речушки, бурно игравшие полыми водами в самом начале весны, входили в берега, быстро мелели, и в случае малейшего промедления сплава тысячи плотов оказывались «посохлыми» на каменистых берегах.

Арендаторы-купцы и само управление солеварнями, также нанимавшее ранней весной ватаги лесосплавьщиков, ставили рабочим непременное условие:

— Хоть потони, а плот вовремя пригони!..

Зимой широко практиковалась выдача авансов будущим сплавщикам леса и дров. Смотритель знал, у кого из окрестных крестьян не хватит семян для ярового посева, у кого пала от бескормицы лошадь, и услужливо предлагал «помощь»: давал ссуду зерном и деньгами, требуя с семьи одного-двух лесосплавщиков. Купцы пользовались безвыходным положением крестьянской бедноты, и кабальная система отработок применялась в широких размерах.

Отрабатывать купеческую и смотрительскую «помощь» приходилось в крайне тяжелых условиях. Лесосплавщики должны были перевязывать и поправлять плоты в ледяной весенней воде. Крутые повороты лесных речек, протекавших по каменистому руслу, требовали от всех рабочих, плывших на плоту, огромной физической силы, сноровки и выносливости. Смелость и сила требовались и от «выносных», направлявших движение плота, и в особенности от «конечных», с неимоверным напряжением пытавшихся выправить ход при помощи одного — двух огромных обрубков, заменявших руль.

Зачастую случалось, что или «длинник», или «швырок» разбрасывало по всей речке. Тогда Ваня видел, как лесосплавщики бросались в ледяную воду и баграми ловили уплывавшие дрова. Были случаи, что некоторые из рабочих тонули, другие сильно простужались и, возвратившись со сплава в село, тяжело болели и умирали. У леденгских крестьян даже в поговорку вошло: «На сплаве остудился да на тот свет и переселился».

Когда кончался лесосплав, Ваня вновь и вновь проезжал по знакомым местам: от Леденгского до Чурилова, а затем и до Тотьмы. Перед маленьким ямщиком во всей красе и своеобразной, непередаваемой прелести зеленел могучий лес. Как серебро, там и сям звенели и поблескивали еще не совсем успокоившиеся после вешнего буйства ручьи и мелкие речки.

Мальчик любил выезжать из Леденгского, когда над Параниной горой еще висел серебристый туман, а заречные слободы Кошелево и Заречье тонули в утренних сумерках.

Отдохнувшие за ночь лошади быстро пробегали небольшое поле, отделявшее село от леса. За лесом начинались болота, то верховые, с белым, как вата, мхом, то низинные, с зелеными мхами. Редкие березки белели на фоне светло-зеленых мхов и осоки. К осени на верховых болотах каплями крови проступали пятна созревающей клюквы, и когда лес почти полностью ронял листву, эти болота казались окрашенными кармином. Непроезжими становились лесные дороги в осеннюю непогоду. Во время поездок Ване приходилось не раз ночевать в лесу. Он ставил лошадей под густой навес елей, а сам коротал долгую непогожую ночь в землянке смолокуров.

Доводилось ему слышать передававшиеся в той лесной стороне из рода в род предания о красавице девушке, глубоко-глубоко в недрах земли скрывшейся от преследований разбойников и плачущей горькими слезами о своей загубленной доле. Слезы ее выступают поверх земли солеными источниками, и люди мучаются, работая на солеварнях. Но придет время, когда разбойники будут изгнаны из лесов, и тогда слезы девушки превратятся в теплые, благодатные для людей лечебные ключи. Слышал он и протяжные старинные песни о «горе-злосчастье, что черной тучей над лесами угрюмыми сгустилося…».

С каждым годом Ване жилось все тяжелее. Характер его формировался в суровой трудовой жизни. Он не только видел, но и сам испытал на себе всю тяжесть полукрепостного труда.

Когда Ване исполнилось десять лет, в Леденгское вернулась за своим сыном Екатерина Платоновна. Она продала жалкую домашнюю утварь, обошла своих соседей, заглянула с Ваней на деревенское кладбище, заросшее густой травой и кустами бузины, горько поплакала на могиле Василия Акинфиевича, прощаясь с дорогими местами.

Ранним утром Екатерина Платоновна вышла с Ваней за околицу села, подвязав покрепче за спиною берестяное лукошко с пожитками. По-прежнему покрыты густым иссиня-черным облаком длинные и низкие сараи солеварен. До самой земли поклонилась Бабушкина селу, в последний раз окинула взглядом видневшееся кладбище с могилой мужа и не спеша, тронулась в путь. Ваня шел рядом, держа мать за руку, и, как взрослый, постукивал по дорожной пыли белой березовой палочкой.

Путь был неблизкий. До почтового тракта шли пешком, затем Екатерина Платоновна упросила попутчиков подвезти ее с сыном до станции железной дороги.

…Через несколько дней поезд подходил к столице. Впереди, в туманной дали, виднелся город. Ваня широко раскрытыми глазами смотрел на бесконечные пригороды, высокие фабричные здания, широкие улицы.