А. М. Горький
А. М. Горький
ода за два до войны в Москве, как и всюду в России, чувствовалось какое-то политическое удушье. Точно кошмар навалился на русскую грудь, и не видно было кругом никакого просвета. Старая власть догнивала на корню и лежала точно в параличе. Ни одного шага для сближения с обществом и народом она не могла сделать и стояла у последней черты. Позор Распутина и распутинщины ощущался всеми, и все чувствовали, что этим грязным именем точно дегтем вымазывали ворота всей России. Ощущение стыда, резкого, невыносимого стыда переживалось с такой остротой, что противно было взять в руки газету.
Распутин решительно портил весь фасад русской культуры, и рядом с ним все казалось каким-то ненастоящим, шутовским, оплеванным.
— Какой же может быть парламент, если существует самодержавный Гришка?
— Как можно серьезно говорить о государственной власти, если Гришка и назначает и выгоняет министров?
— Решительно все — и печать, и университет, и Академия наук, и даже политические партии — все это из-за Гришки получало какой-то особый, смешной оттенок. Вся жизнь становилась ненастоящей, точно на зло выдуманной, и в этом всероссийском аду, как в змеином гнезде, клубились политические гады и царствовала на полной своей воле политическая сплетня.
Я помню, в эти тяжкие годы многие русские люди переживали какую-то непонятную тоску, точно от сердечного удушья. Все ждали катастрофы, ждали взрыва и чувствовали, что висят на волоске. Русское сегодня было нестерпимо, а русское завтра было темно и страшно.
Помню, эта тоска была знакома и мне. И даже в такой степени, что я не находил себе места и без особой надобности, почти без цели все ездил из города в город с единственным желанием уйти от людей и бежать от самого себя.
Странствуя таким образом, я попал в Варшаву, и в Варшаве пришла мне в голову мысль поехать за границу.
— Поеду-ка я на Капри. Никогда там не был. И с Горьким повидаюсь…
В том состоянии, в каком я был, я мог поехать и в Малую Азию, и в Египет, но имя Горького повлияло на мой маршрут, и я взял направление на Италию.
Итальянское солнце и синее море несколько оживили мне душу.
Какой радостный, счастливый, какой божественный край!
В Неаполе мне показалось, что я попал в страну роскоши и богатства. Так горели на солнце дворцы, отели, сияли дорогие витрины магазинов.
Но маленькие дети тут же хватали за полы иностранцев и просили «на макароны». А ночью, когда я пошел посмотреть залитый лунным блеском Неаполитанский залив, меня обступили такие типы, что я едва ноги унес.
— Нет, и у них не все ладно. И море, и солнце, и Везувий еще не решают вопроса о «макаронах».
Переночевав в Неаполе, я поехал на Капри — прославленный игрушечный островок, где нашел приют русский писатель.
На Капри к Горькому приезжало много свободомыслящих русских людей: здесь была своего рода академия революционеров.
Алексей Максимович принял меня ласково и радушно. Но здесь, среди роскоши юга, под этим ясным, синим небом, в виду дымящегося Везувия, мы говорили больше о нашей серой, холодной родине. Здесь, у этого блещущего синего моря, по которому белели здесь и там рыбачьи паруса, как-то особенно тепло вспоминался русский мужик. Чувствовалось ясно: только дай ему силы знания — и все сокровища обретешь в его душе.
— Да, надо все это исправить, — говорил Алексей Максимович, — плохо народу живется. Вот вы издаете дельную литературу для народа, но ноющую и слезливую — Толстого и Лескова, а надо поднимать его сильной, бодрящей, смелой книгой. Довольно ему духовных книг, проповедующих смирение и подвижничество. Эти книжки сделали из народа раба — ими вы проповедуете рабство.
Показывая дом, Алексей Максимович остановился на библиотеке:
— Посмотрите, Иван Дмитриевич, какая у меня здесь прекрасная русская библиотека. Я вне России, но живу для России.
И опять Алексей Максимович перешел к русскому мужику:
— Издавайте книги, дающие мужику знание, дайте ему учиться, пусть он узнает право, свободу. Дайте ему школу, чтобы он по выходе из нее знал свои обязанности и права гражданина и человека и, главное, умел бы вести свое хозяйство и научился ремеслу, хотя бы самому необходимому, которого требует его маленькое хозяйство. А что у нас? Из школы выходит через 3 года мальчик, ничего не знает, даже письма написать не может. А ведь ему уж 14 лет. Ужас, что школы плодят: поголовную безграмотность. Вот почему вся деревня мертва и жизнь ее пуста. Излишек подростков идет на заводы и фабрики и попадает на всю жизнь в кабалу, там их суют куда попало, и вот они начинают новую жизнь пролетария. А ведь там тоже нет порядка, системы и умения использовать их возможности. Сколько этих малышей пропадает…
— Да, Алексей Максимович, я с вами согласен. Ведь и нам с вами было трудно пробивать себе дорогу при нынешних порядках. Помню я свое начало, шаг за шагом, и вот что я вам скажу: самое главное — окружить себя людьми. Человек — это величайшая и могущественная сила. Но только наука, знание и опыт дают ему благополучие.
Идем пить чай и закусывать на террасу.
— Ну вот, теперь будем не спеша и дружески вас поправлять с дороги.
— Да, Алексей Максимович, я только теперь знаю, что такое сумасшествие; к вам приехал за лекарством.
Смеется Алексей Максимович.
— Как же я должен лечить вас?
— Когда вы поставите диагноз, то найдете и лекарство! Зачем бы я иначе приехал к вам, я верю и жду исцеления.
— Вас исцелит остров Капри.
— Да, но кроме того, что даст Капри, мне нужно ваше слово, душевное, бодрящее, как чудо.
— Ну, я рад, что на вас это, как чудо, подействовало.
— Ну вот, значит, я прав. Мне от вас чудо и нужно.
— Вам, может, отдохнуть нужно?
— Что вы, Алексей Максимович, я всю дорогу отдыхал. Я теперь рад беседе с вами и буду рад погулять, если хотите.
Горький повел меня гулять и показывал Капри.
— Вот здесь с крутого обрыва бросали в море неверных жен цезарей и провинившихся рабов.
А вот здесь огромный старый монастырь капуцинов, где когда-то жил неаполитанский кардинал, а теперь все пусто, все мертво, все поросло «травой забвения»…
Но и среди чужих развалин, где все века и эпохи оставили свой след, мы не забывали о России.
Алексей Максимович тосковал по родине.
…К зиме Горький был уже в России, и я предложил ему для жительства мое имение под Москвой. Алексей Максимович охотно принял предложение и всю зиму прожил у меня, а весной переехал в Финляндию на дачу.
В это время мы издавали с ним журнал «Летопись»[77] но издание это скоро пришлось остановить. Приближалась бурная полоса нашей истории. Горький переехал в Петербург и связал себя с изданием газеты «Новая жизнь»[78], а параллельно задумал и широкое книжное дело — издательство «Парус»[79]. Много мы говорили и часто встречались с Алексеем Максимовичем по всем издательским делам. Он все время был озабочен и занят своими делами. Была полоса новых людей — к ним принадлежал и Алексей Максимович, прекрасный, интересный работник и вдохновитель.
К сожалению, обстоятельства военного времени не дали нам возможности продолжать начатое нами дело, и мое участие в его литературных предприятиях окончилось…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.