Сподвижники Ильича

Сподвижники Ильича

Мне нередко приходилось выполнять непосредственные поручения или указания Владимира Ильича, но, конечно, постоянно делами комендатуры Кремля, как ранее и Смольного, Ильич никогда сам не занимался. Руководил комендатурой Кремля Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, и больше всего мне приходилось иметь дело с Варламом Александровичем Аванесовым, бессменным секретарем ВЦИК первых лет Советской власти. Ему я докладывал обо всех текущих делах, от него получал большинство практических указаний и распоряжений.

Виделись мы с Варламом Александровичем ежедневно, постоянно я бывал у него во ВЦИК, иногда он заходил ко мне в комендатуру, бывали и дома друг у друга.

Работал Аванесов невероятно много. Пожалуй, мало кто другой, разве что Феликс Эдмундович Дзержинский, засиживался так поздно по ночам, как Варлам Александрович Аванесов. И дел у него было столько, что и перечислить трудно. Ведь помимо того, что Аванесов был секретарем ВЦИК, он входил и в состав коллегии ВЧК, а сколько ответственейших поручений по линии Центрального Комитета партии и Совнаркома он выполнял постоянно!

Жил Аванесов скверно, Семьи у него не было, был он одинок, а здоровье было – хуже некуда. Днем он обычно работал в Кремле, во ВЦИК, на ночь уезжал на Лубянку, в ВЧК, а под утро вновь возвращался в Кремль, в свой кабинет, и опять садился за дела. Частенько в это время, часа в три-четыре утра, у меня в комендатуре или дома, в зависимости от того, где я находился, раздавался телефонный звонок:

– Павел, не спишь? Ты уж извини, брат, что тревожу, пожевать чего не найдется?

Это Аванесов, вернувшись из ВЧК и принимаясь за неоконченные днем дела по ВЦИК, вспоминал, что он не поужинал, а то и не пообедал, дома же у него, в пустой неуютной комнате, еды не было никакой.

Я, конечно, отвечал, что не сплю, хотя порою видел уже не первый сон, захватывал несколько пшенных оладий, печь которые моя жена была великой мастерицей, или котелок каши и отправлялся к Варламу Александровичу во ВЦИК. Ну, а уж когда принесешь кашу, начинался разговор, затягивавшийся на час, на два. Бывало, что «на огонек» заходил Феликс Эдмундович, возвращавшийся из ВЧК еще позже Аванесова, бывало, появлялся Демьян Бедный, нередко работавший над своими стихами по ночам, еще кто-нибудь из товарищей, и расходились мы в 5–6 часов утра…

* * *

Первая в мире Советская Республика рождалась в суровой, жестокой борьбе с врагами трудящихся, с силами старого мира, стремившимися повернуть историю вспять, свергнуть власть рабочих и крестьян, восстановить господство помещиков и капиталистов.

В борьбе против государства трудящихся объединились капиталисты, русские и иностранные, объединились вес буржуазные и мелкобуржуазные политические партии внутри страны – от эсеров и меньшевиков до кадетов и оголтелых монархистов.

Без самой суровой и беспощадной борьбы с контрреволюцией, без решительного отпора всем открытым и тайным попыткам свергнуть Советскую власть молодая Советская Республика не просуществовала бы и недели.

Рабочий класс нашей Родины, руководимый большевистской партией, опираясь на поддержку миллионных масс трудящихся, стеной встал на защиту завоеваний Октября, развил невиданную революционную энергию в деле строительства основ нового общественного и государственного строя, организовал сокрушительный отпор попыткам контрреволюции свергнуть Советскую власть. Основная тяжесть борьбы с контрреволюцией внутри страны легла сразу после Октября на Военно-революционный комитет, а затем на Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров, на ВЧК.

Бывая постоянно в Военно-революционном комитете с первых дней Октября, я чаще всего из членов Центрального Комитета партии встречал там Якова Михайловича Свердлова и Феликса Эдмундовнча Дзержинского. Затем, когда функции ВРК стали все более сводиться к борьбе с контрреволюцией, когда Яков Михайлович был избран председателем ВЦИК, и стал реже бывать в ВРК, я почти каждый раз заставал в Военно-революционном комитете Дзержинского, в котором постепенно стал видеть фактического руководителя ВРК. Наконец, когда ВРК был упразднен и 20 (7) декабря 1917 года была создана Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, во главе ее встал Феликс Эдмундович Дзержинский.

В те дни и годы, когда все приходилось создавать заново в ожесточенной борьбе с врагами трудящихся, все работали безумно много, по 16, 18, 20 часов в сутки, не зная сна, отказывая себе в отдыхе. Иначе было нельзя. Этого требовали интересы революции. И даже в тех условиях среди железных людей той эпохи выделялся Дзержинский. Казалось, Феликс Эдмундович вообще обходился без сна. Бывая у него в Петрограде на Гороховой, в Москве на Большой Лубянке, днем ли, глубокой ли ночью, я всегда заставал Феликса Эдмундовича бодрствующим, всегда за работой.

Особенно часто мне доводилось бывать у Дзержинского в Москве, на Б. Лубянке, 11, где помещалась тогда Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Феликс Эдмундович работал в небольшом, скромно обставленном кабинете, где не было ничего лишнего, никаких украшений, никакого убранства. В этом же кабинете Феликс Эдмундович фактически и жил вплоть до конца 1918 года. Здесь, за невысокой ширмой, стояла узкая скромная койка, покрытая простым солдатским одеялом. Стены этой комнаты были свидетелями неустанного труда Дзержинского, они слышали признания в совершенных и затеваемых злодеяниях врагов революции, отступавших перед необычайной проницательностью и несокрушимым напором железного Феликса, лично допрашивавшего десятки и сотни наиболее оголтелых контрреволюционеров. Здесь, в этих стенах, раскрывались самые мрачные заговоры, самые чудовищные преступления.

Только поздней осенью 1918 года Феликс Эдмундович впервые подумал о собственном быте, впервые, да и то изредка, стал ночевать не в своем кабинете, а дома, в Кремле. Случилось это так. По настоянию Владимира Ильича и Якова Михайловича Дзержинский в октябре 1918 года, измотанный нечеловеческим напряжением, уехал на несколько дней в Швейцарию, где находилась его семья – жена Софья Сигизмундовна и маленький сын Ясик.

Поехал Феликс Эдмундович, конечно, не под своей фамилией. Уезжая, он сбрил бороду и изменил свою внешность на случай неожиданных встреч с белогвардейской нечистью, бежавшей за границу, среди которой могли оказаться такие, что лично встречали Дзержинского. Увидав Феликса Эдмундовнча на улице в канун отъезда без бороды, я в первый момент даже не узнал его: настолько бритый Дзержинский не был похож на того Дзержинского, каким все мы его знали.

Вскоре после возвращения Феликса Эдмундовича из Швейцарии приехала оттуда и его семья, и зажили Дзержинские в Кремле, в крохотной трехкомнатной квартире. Будучи по-спартански прост, на редкость скромен и нетребователен, Дзержинский отказывал себе во всем, никогда не думал о каких-либо жизненных удобствах или особых материальных благах. Такой же была и его семья. Зимой 1918/19 года свирепые вьюги не раз заметали Кремль, наваливая такие сугробы снега, что по Кремлю нельзя было ни пройти, ни проехать. Расчищать снег было некому, рабочих не хватало. Однажды, когда несколько суток неистовствовала отчаянная метель, Яков Михайлович, с трудом добравшись от своей квартиры до ВЦИК, вызвал меня.

– Ну, товарищ комендант, что будем делать?

– Прямо не знаю, Яков Михайлович. И так на ноги поставлено все, а не справляюсь…

– Все, говорите? А жителей Кремля полностью используете на уборке снега?

– Кого можно – использую: штат комендатуры, курсантов школы ВЦИК, швейцаров, рабочих – всех мобилизовал, кого же еще?

– Да, трудновато. Только, товарищ Мальков, вы про жен наших ответственных товарищей забыли, надо их тоже привлечь. Кое-кто из них не работает, вот и пусть снег чистят. В случае чего, сошлитесь на меня. Пусть уж я буду в ответе.

В Кремле тогда жило много ответственных работников. У большинства жены были старыми членами партии и, конечно, работали.

Но были и такие, которые нигде не работали. Их вполне можно было использовать на уборке снега, и я поспешил воспользоваться советом Якова Михайловича.

Не все, однако, приняли мое предложение с энтузиазмом. Кое-кто начал отказываться, а некоторые попытались попросту улизнуть. Тогда я составил список тех, кого считал возможным мобилизовать на расчистку снега, и дал команду на посты у Троицких и Спасских ворот не выпускать их из Кремля ни пешком, ни на машине.

Сразу же разыгралась настоящая буря: начались звонки – почему, по какому праву не выпускаете жен из Кремля? Кричит один, звонит другой, возмущаются, протестуют. Правда, стоило только ответить особо яростно наседавшему на меня мужу, что это распоряжение Свердлова, обращайтесь, мол, к нему, как тот моментально стихал и молча клал трубку. Одним словом, жены были мобилизованы, расчистка снега пошла ускоренным порядком.

Софья Сигизмундовна Дзержинская только что приехала в Москву и еще не начала работать, однако ее я в список не включил. Ничего не подозревая, она спокойно ушла из Кремля, а вскоре раздался звонок Феликса Эдмундовича:

– Товарищ Мальков, я только сейчас узнал, что вы поставили жен ряда товарищей на уборку снега и тех, кто отказывается, не выпускаете из Кремля. Это верно?

– Верно, Феликс Эдмундович. Только Софью Сигизмундовну я выпустил…

– Вот, вот. По этому поводу я и звоню. Я не понимаю, почему, если все работают, моя жена должна быть освобождена от этой работы? Считаю ваше решение совершенно неправильным. Если бы Софья Сигизмундовна знала, она никогда не ушла бы из Кремля. Прошу вас впредь моей семье не предоставлять никаких привилегий.

Мелкий эпизод, а в нем весь Феликс Эдмундович со своей суровой требовательностью к себе, и своим близким.

Феликс Эдмундович был на редкость проницателен. Ничто, казалось, не могло укрыться от его пристального взгляда. Человека он видел насквозь, и редко, очень редко кому-либо удавалось его провести. Его проницательность сыграла огромную роль в деле комплектования кадров чекистов, что было отнюдь не легкой задачей. Кому-кому, а уж мне-то постоянно приходилось иметь дело с чекистами, и я каждый раз изумлялся, с каким великим мастерством подбирал Феликс Эдмундович работников для ВЧК, как неустанно он их воспитывал.

А как комплектовались кадры чекистов?

Рабочие-большевики, которых партия посылала на трудную и почетную работу в органы ВЧК, никакого опыта следственной работы не имели. Они весьма смутно представляли себе, что такое разведка и контрразведка, а враг был хитер, ловок, изворотлив. ВЧК на первых порах приходилось использовать кое-кого из старых юристов, от некоторых из них можно было ждать подлости и предательства. На работу в ВЧК всячески стремились пробраться враги рабочего класса, туда лезли всякие авантюристы, прикрываясь поддельными документами и вымышленными биографиями.

Умение Феликса Эдмундовича разобраться в людях, его превосходные душевные качества помогали в самый короткий срок сделать превосходных разведчиков и контрразведчиков из вчерашних токарей, слесарей, кузнецов.

Врагам революции редко удавалось пробраться в ВЧК.

Проницательность Феликса Эдмундовича способствовала раскрытию ряда самых запутанных дел, самых зловещих заговоров.

В один из весенних дней 1919 года в Троицкую будку явился изможденный человек в драной солдатской шинели и потребовал, чтобы его пропустили к секретарю ВЦИК Аванесову. Дежурный позвонил мне, я – Варламу Александровичу. Он велел пропустить. Я отдал дежурному распоряжение выдать пропуск, а сам пошел к Варламу Александровичу: дай, думаю, сам посмотрю, кто его так настойчиво добивается. В случае чего лучше быть самому на месте.

Через несколько минут неизвестный уже входил к Аванесову. Как раз в это время у Варлама Александровича сидел Феликс Эдмундович.

Едва войдя в кабинет Аванесова, неизвестный скинул шинель, распорол гимнастерку и вынул зашитый в шов кусок материи, испещренный мелкими буквами. Это было удостоверение, свидетельствовавшее, что податель его, Иван Петренко, является представителем подпольной большевистской организации, работающей в тылу деникинской армии на Украине.

Варлам Александрович и Феликс Эдмундович не раз принимали людей, снабженных подобными документами, и подлинность удостоверения Петренко не вызывала сомнения. Начался обстоятельный, задушевный разговор. Петренко подробно, со знанием дела рассказывал о работе пославшей его организации, просил денег, оружия, помощи в установлении связи с другими организациями, действовавшими на захваченной белогвардейцами Украине. Все было так, как бывало не раз, когда являлись в Москву из вражеского тыла посланцы героического большевистского подполья.

Выслушав Петренко, Дзержинский и Аванесов пообещали решить в ближайшее время все поставленные им вопросы. Поскольку, как сказал Петренко, пристанища у него в Москве не было, Варлам Александрович написал записку, чтобы его поместили в 3-м Доме Советов, на Садовой, где тогда постоянно останавливались приезжавшие в Москву товарищи.

– Ну, какое впечатление? – спросил Феликс Эдмундович Аванесова, когда Петренко ушел.

– Знаешь, Феликс, что-то этот Петренко не нравится мне, хотя оснований к тому как будто и никаких нет.

– Есть, Варлам, есть основания. Тон у него нехороший; когда он о Советской власти говорит, нет-нет, а какие-то нотки недружелюбия прорываются. Да и глаза скверные: бегают. Надо к нему повнимательнее присмотреться.

Дзержинский дал указание организовать за Петренко тщательное наблюдение. Через несколько дней Феликсу Эдмундовичу доложили, что Петренко бросил в несколько почтовых ящиков свыше десятка писем. По распоряжению Феликса Эдмундовича их изъяли. На нескольких письмах значились московские адреса, другие были адресованы в Петроград. Петренко сообщал, что все идет удачно, что он проник в Кремль, добился свидания с секретарем ВЦИК и завоевал его доверие. Проверили тех, кому были адресованы письма, оказалось – бывшие офицеры. Теперь сомнений не было, Петренко арестовали. Вскоре выяснилось, что никакой он не Петренко, а белогвардейский офицер, участник контрреволюционного заговора. Белогвардейская контрразведка захватила подпольщика Ивана Петренко, зверски расправилась с ним, а с его документами направила в Москву матерого врага, поручив ему пробраться в Кремль, а также узнать явки и адреса подпольных большевистских организаций на Украине.

Разгадывая с непревзойденным мастерством уловки врагов революции, Дзержинский яростно обрушивался на тех из чекистов, кто готов был обвинить человека на основе одних лишь подозрений, без убедительных доказательств. В каждом деле он требовал проведения самого тщательного расследования, решительно отделял виновных от невиновных.

Однажды вызывает меня Феликс Эдмундович к себе на Лубянку:

– Слушай, Мальков, неприятная история. Поступают сигналы, что комиссар Бутырской тюрьмы безобразничает: берет взятки, пьянствует. Расследуй.

Поехал я в Бутырки. Побеседовал с рядом сотрудников охраны, допросил кое-кого из арестованных. Картина была ясная: комиссар тюрьмы разложился. За взятки он незаконно разрешал подследственным арестованным свидания, передачи, а нескольких человек, родственники которых поднесли ему особо большой куш, и вовсе выпустил из тюрьмы.

Доложил я Феликсу Эдмундовичу все как есть. Тут же, при мне, он велел арестовать комиссара и предать его суду Революционного трибунала.

Одновременно я выяснил в Бутырках, что кое-кого из арестованных, находящихся под следствием, держат по месяцу-полтора не допрашивая, и освобождать не освобождают, и судить не судят. Ох, и рассердился же Феликс Эдмундович! Вызвал он начальников отделов и такую устроил им баню – сказать страшно.

Все планы серьезных операций Дзержинский разрабатывал обычно сам и зачастую лично руководил ликвидацией наиболее крупных контрреволюционных организаций. Мужество его было поразительно. Чувство страха, сознание опасности были, казалось, вовсе чужды ему. Взять, к примеру, левоэсеровский мятеж. Получив сообщение о том, что германский посол в Москве Мирбах смертельно ранен левыми эсерами, Дзержинский немедленно выехал на место преступления.

Предполагая, что убийца – бывший сотрудник ЧК левый эсер Блюмкин – скрылся в отряде ВЧК, которым командовал также левый эсер Попов, Феликс Эдмундович отправился туда. Он еще не знал, что левые эсеры подняли мятеж, выступили с оружием в руках против Советской власти. С Дзержинским было всего три чекиста, а они очутились в окружении открыто враждебной толпы свыше чем в тысячу человек, того и гляди готовой пустить в ход оружие. И, несмотря на это, Феликс Эдмундович ни на мгновение не растерялся. Когда левоэсеровские вожаки отказались выдать убийцу Мирбаха, Дзержинский решительно заявил им: «Вы арестованы, следуйте за мной!»

Столько силы, столько твердости было в его голосе, что главари мятежников растерялись и покорно двинулись сквозь растерявшуюся толпу своих сообщников к машине, вслед за уверенно шагавшим Дзержинским. Еще мгновение, и Феликс Эдмундович увез бы главарей мятежа из их логова на глазах у ошарашенных мятежников. Однако те спохватились, кинулись на Дзержинского и его спутников, разоружили их и посадили под замок.

Один из чекистов, сопровождавших Дзержинского во время его поездки в отряд Попова и находившихся вместе с Феликсом Эдмундовичем в течение суток в плену у левых эсеров, рассказывал мне на следующий день после ликвидации мятежа, как разговаривал безоружный, сидевший под арестом Дзержинский с вооруженным до зубов главарем тысячной банды мятежников предателем Поповым.

Попов каждые полчаса забегал в комнату, где находился Феликс Эдмундович и его товарищи, и сообщал «новости», одну нелепее другой, вроде того, что все московские войска перешли на сторону левых эсеров, что Кремль вот-вот капитулирует, и тому подобное.

Наконец выведенный из себя Дзержинский резко бросил Попову в лицо:

– Эй, вы, отдайте немедленно ваш револьвер!

– Револьвер? Зачем? – растерялся Попов.

– Чтобы вам, мерзавцу и изменнику, пустить пулю в лоб!

Наряду с беззаветным мужеством и потрясающей личной храбростью у Дзержинского было необычайно высоко, как мало у кого другого, развито чувство дисциплины. Решения Центрального Комитета, указания Ленина были для Феликса Эдмундовича законом. Очень считался Феликс Эдмундович и с Яковом Михайловичем, постоянно наблюдавшим за работой ВЧК. Варлам Александрович не раз рассказывал мне, что Яков Михайлович, бывало, пишет Феликсу Эдмундовичу товарищескую записку: в ЧК, мол, такие-то и такие-то непорядки, следовало бы сделать то-то и то-то. Феликс Эдмундович берет эту записку и, не меняя в ней ни единого слова, не переставляя ни одной запятой, сняв лишь обращение и поставив свою подпись, рассылает ее органам ВЧК в качестве директивы.

Если возникали какие-либо осложнения с организацией охраны Кремля, я часто обращался к Дзержинскому, и всегда Феликс Эдмундович приходил мне на помощь.

Вышло у меня однажды столкновение с председателем Верховного суда Галкиным. И в самый серьезный момент вмешался Феликс Эдмундович. Галкин все требовал, чтобы я в Кремле поликлинику устроил, да пообширнее. А у меня с помещением зарез, Амбулатория-то в Кремле была, только маленькая, но и ее я временно закрыл – срочно понадобились комнаты. Ну, Галкин и устроил скандал, перенес вопрос в Оргбюро ЦК.

Вызвали меня на Оргбюро. В 1919 году, после смерти Якова Михайловича, оно заседало на его квартире. Так уж повелось. Прихожу – народу много: Дзержинский, Елена Дмитриевна Стасова, другие члены Оргбюро, Варлам Александрович Аванесов, Клавдия Тимофеевна Свердлова (она заведовала секретариатом ЦК), еще кто-то, ну и Галкин, конечно. Начал он меня честить на все корки: и то у Малькова плохо, и другое, и поликлиники в Кремле нет, и охрана бездействует. Тут поднялся Варлам Александрович:

– Насчет охраны вы зря, товарищ Галкин. Как у Малькова охрана поставлена, мы знаем, в дни левоэсеровского мятежа убедились, да и не только тогда.

Мне слово предоставили. Я говорю, что боевую защиту Кремля обеспечиваю. Это моя главная задача. В две минуты все части в боевую готовность приведу, хоть сейчас проверяйте.

Галкин начал было реплики подавать, тогда заговорил Феликс Эдмундович:

– Не с того конца, товарищ Галкин, подходите, главного не понимаете. Мальков прав. Его задача – Кремль охранять, и тут он на высоте. А от всяких хозяйственных дел его вообще давно пора бы освободить, не его дело поликлиниками заниматься. Ну, с Дзержинским, конечно, все согласились. Кто же лучше Феликса Эдмундовича знал, насколько важна организация охраны Кремля!

* * *

Если по всем текущим вопросам своей работы я постоянно имел дело с Варламом Александровичем Аванесовым, если часто мне приходилось выполнять указания Феликса Эдмундовича Дзержинского, то общее руководство всей деятельностью комендатуры Кремля неизменно находилось в руках Якова Михайловича Свердлова. Невзирая на свою огромную занятость, председатель ВЦИК и секретарь ЦК РКП(б) постоянно занимался делами комендатуры. Яков Михайлович всегда был в курсе всей нашей работы, постоянно сам непосредственно или через Аванесова ставил перед работниками комендатуры те или иные задачи, давал практические указания, распоряжения.

То и дело бывая у Якова Михайловича по различным вопросам, наблюдая его на заседаниях Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (а я не раз избирался в состав ВЦИК первых созывов), на различных съездах, собраниях, митингах, совещаниях, я воочию видел, какое огромное участие принимал Яков Михайлович Свердлов в строительстве Советского государства, в строительстве нашей партии, на плечи которой легла теперь вся ответственность за судьбы Республики Советов.

Я не раз слушал Владимира Ильича, когда он говорил о Якове Михайловиче, а кто же лучше Ленина знал Свердлова, мог его характеризовать.

Владимир Ильич был очень близок с Яковом Михайловичем, очень ценил его. Уж я-то это знал! Каждое утро, обходя посты, я встречал Якова Михайловича, шагающего к подъезду Совнаркома, к Ленину. На голове летом – фуражка, зимой – круглая шапка, в руках – большой портфель желтой кожи, до отказа набитый бумагами. И я знал, что рабочий день Свердлова начинается беседой с Ильичем, что редко он направлялся в свой кабинет, не побывав предварительно у Ильича. А сколько раз я видел их вместе в президиуме различных съездов, конференций, совещаний, на заседаниях ВЦИК и его большевистской фракции!

Заседания эти то и дело протекали куда как бурно. Страстные споры вспыхивали не только на общих заседаниях ВЦИК, в который входили в 1918 году левые эсеры и даже несколько анархистов и меньшевиков, но и внутри большевистской фракции.

Особенно неистовствовал среди большевиков Рязанов. Он постоянно был «против», без конца сыпал острыми, язвительными репликами беспрестанно просил слова и выскакивал на трибуну.

Яков Михайлович твердой рукой вел самые бурные заседания, и, чем сильнее разгорались страсти, тем спокойнее и невозмутимее он казался.

Чего стоит хотя бы то заседание ВЦИК в июне 1918 года, когда из Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета изгоняли меньшевиков!

Меньшевики к этому времени перешли к вооруженной борьбе против Советской власти, и церемониться с ними дальше было нечего. Они полностью разоблачили себя перед рабочим классом как враги революции.

Провести, однако, решение об исключении меньшевиков из ВЦИК и провести его с тактом было не так просто. С одной стороны, меньшевиков поддерживали левые эсеры, которые составляли еще довольно солидную группу в составе ВЦИК, с другой стороны, поведение меньшевиков было столь вызывающе и возмутительно, что у большевиков лопнуло последнее терпение, и дело могло дойти чуть не до рукопашной.

Заседание происходило в «Метрополе», как и все заседания ВЦИК в 1918–1919 годах. Я сидел в зале, когда на высоченной трибуне появился президиум и Яков Михайлович открыл заседание.

Как только на обсуждение был поставлен вопрос о выводе меньшевиков из состава ВЦИК, в зале поднялось нечто невообразимое. Крик, шум, оглушительный свист – ничего не разберешь. Все повскакали с мест, машут руками, вот-вот кинутся врукопашную. Меньшевики жмутся жалкой кучкой, боятся поднять головы. Сочувственные возгласы левых эсеров тонут в грохоте всеобщего негодования большевиков.

И в этот момент, когда схватка казалась неминуемой, Яков Михайлович заглушил все крики своим могучим голосом и с такой внутренней силой потребовал восстановить порядок, что разбушевавшийся зал начал стихать. Еще минута – и воцарилась полная тишина. Не произнося ни слова, Яков Михайлович указал на дверь, и жалкие и пришибленные меньшевики один за другим покинули зал заседания, а ВЦИК перешел к деловым вопросам.

Но какого бы накала ни достигали страсти, как бы ни были остры споры, будь то заседание ВЦИК или большевистской фракции, Яков Михайлович Свердлов неизменно был вместе с Лениным, плечом к плечу с Владимиром Ильичем. В середине мая 1918 года был случай, когда выступив на проходившем чрезвычайно бурно объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета с докладом о внешней политике, Ильич вынужден был уехать, не дождавшись окончания прений, и с заключительным словом по докладу выступил вместо него Яков Михайлович. Я не знаю, был ли еще хоть один случай, чтобы Владимир Ильич кому-нибудь другому поручил выступать вместо себя с заключительным словом по собственному докладу.

7 ноября 1918 года, в первую годовщину Советской власти, Ленин, Свердлов, Аванесов, Владимирский, Луначарский, Подвойский, другие члены ВЦИК, наркомы вышли из Троицких ворот, направляясь к Большому театру, где строилась колонна делегатов VI Всероссийского съезда Советов для участия в демонстрации. Я шел чуть поодаль, сзади Владимира Ильича.

Как раз в тот момент, когда мы выходили из Кремля, с Троицкими воротами поравнялась колонна ребятишек лет десяти – двенадцати, которые задорно пели звонкими голосами:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе!

Владимир Ильич, Яков Михайлович, другие товарищи остановились, их лица расцвели улыбками. Слышу, Яков Михайлович обращается к Ильичу:

– Да, дело наше непобедимо! Если мы и погибнем, они, вот эти ребята, пойдут вперед и вперед. Если в десять лет они поют наши песни, то вырастут настоящими революционерами и совершат все то, чему мы положили начало! Хорошо!..

– Хорошо! – ответил Владимир Ильич.

Не раз, бывая у Владимира Ильича по какому-либо вопросу, я слышал, как он говорил в телефонную трубку тому или иному товарищу, особенно когда речь шла об организационных делах или назначении работников на ответственные посты:

– Посоветуйтесь со Свердловым. Столкуйтесь с Яковом Михайловичем…

Нередко Владимир Ильич, говоря, что-то или иное дело надо бы поручить Свердлову, вдруг перебивал сам себя с легкой усмешкой:

– Впрочем, у Якова Михайловича, наверное, «уже» У него всегда «уже сделано».

Когда после злодейского покушения 30 августа 1918 года Владимир Ильич был болен, Яков Михайлович часами работал в его кабинете, решая ряд вопросов по Совнаркому. Ни до этого, ни после никто, кроме Якова Михайловича, в кабинете Ильича не работал.

Не раз в эти тревожные дни я бывал у Якова Михайловича в кабинете Ильича и ни разу не заметил у него и тени растерянности, ни малейших следов усталости, а я знал, что Яков Михайлович, если и спал в эти дни, то часа два-три, не больше, прямо в кабинете. Домой он не ходил. И, невзирая на это, Яков Михайлович был бодр, тверд, решителен, непреклонен. Но какое огромное волнение, какое беспредельное уважение и горячая любовь слышались в его голосе, как только речь заходила об Ильиче.

Через два дня после покушения на Ильича, 2 сентября 1918 года, я пошел в «Метрополь» на заседание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Большой ресторанный зал, где заседал ВЦИК, с нелепым фонтаном посередине, казавшимся теперь особенно неуместным, был переполнен. На трибуну поднялся Яков Михайлович. Не раз я его слушал, но, пожалуй, никогда так страстно не звучал его голос, как в тот день, когда заговорил он об Ильиче, заговорил о том, что каждый из нас, сидящих в зале, всегда рос и работал в качестве революционера под руководством Ленина, что Ленина в партии заменить не может никто.

Прошел день или два. Состояние Владимира Ильича было еще тяжелое, исход не был ясен. Яков Михайлович вызвал меня по какому-то срочному вопросу. Когда я зашел к нему, он разговаривал с Каменевым и Рыковым. Несколько поодаль молча сидел Аванесов. Разговор, как видно, был крутой. Начала я не слыхал, но заключительные слова Якова Михайловича, которые он произнес как раз в тот момент, когда я открывал дверь, говорили о многом. Подробнее об этом разговоре я узнал позже, от Варлама Александровича Аванесова. Суть дела была такова. После покушения на Ильича Каменев и Рыков, вконец растерявшись и разуверившись в скором выздоровлении Ильича, явились к Якову Михайловичу и поставили вопрос об избрании временного председателя Совнаркома.

– Согласия на подобные предложения я не дам никогда, – непреклонно заявил Яков Михайлович, – и буду самым категорическим, самым решительным образом возражать против каких бы то ни было попыток избрать кого-то другого на пост, принадлежащий Ильичу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не допустить подобного решения, а ответственностью пугать меня нечего. Ответственности я не боюсь. Меня поставила сюда партия, народ, и перед партией, перед народом я отвечу за каждое свое решение, за каждый поступок.

Авторитет Якова Михайловича был непререкаем. Я постоянно в этом убеждался, выполняя различные указания и распоряжения Якова Михайловича, связанные с теми или другими учреждениями.

Взять, к примеру, Московский Совет. Мне нередко приходилось бывать в Моссовете по разным хозяйственным вопросам. Далеко не всегда и не во всем работники Моссовета шли навстречу. Часто приходилось «воевать» с Михаилом Ивановичем Роговым, с другими членами президиума Моссовета, чтобы получить требуемое. Но совсем иначе обстояло дело, когда я шел, заручившись согласием Якова Михайловича. Стоило сказать, что есть распоряжение Якова Михайловича, как все, будь то член президиума или рядовой сотрудник Моссовета, становились на редкость покладистыми и сговорчивыми. Причем Яков Михайлович редко давал письменные распоряжения – разве черкнет несколько слов на листке своего блокнота, – он терпеть не мог лишней писанины.

– Скажите, – говорил он обычно, что это мое распоряжение.

И этого было достаточно.

В конце октября 1918 года был такой случай. Яков Михайлович уезжал на фронт. Он вызвал меня и поручил подобрать из реквизированных у буржуазии товаров теплую одежду для подарков красноармейцам.

Я отправился в Моссовет, в ведении которого находились реквизированное имущество, склады и магазины. Прихожу прямо к председателю Моссовета (там еще кто-то из членов президиума сидел) и говорю, что нужны шубы и зимние куртки, прошу срочно отпустить.

– А у вас что, требование есть или распоряжение о выдаче?

– Нет, письменного требования у меня нет.

– Ну вот! Всегда вы так: не оформив документы, требуете то да се. Без письменного требования, товарищ Мальков, ничего не дадим.

– Товарищи, – попытался я убедить, – дело срочное, оформлять документы некогда. Оформлю потом. Не себе же беру…

Нет и нет, уперлись руководители Моссовета.

– Не можем без письменного требования. Да и вообще надо проверить, есть ли у нас шубы и сколько. Может, их совсем немного, тогда и требование не поможет, все равно не дадим.

– Ладно, – говорю, – не давайте! Так и передам Якову Михайловичу. Это его распоряжение.

– Распоряжение Якова Михайловича? Так бы сразу и говорили. Тогда, конечно, дело другое…

Сняв телефонную трубку, председатель Моссовета соединился с кем-то из заведующих от делами:

– К вам сейчас зайдет товарищ Мальков. Да, да, комендант Кремля. Немедленно поезжайте с ним на Кузнецкий мост, там в одном из меховых магазинов, что недавно реквизирован, была, помнится, теплая одежда. Отберите все, что нужно, и выдайте. Если окажется не достаточно, поищите в другом месте, но требование должно быть выполнено полностью. Что? Как оформить? Возьмите у товарища Малькова расписку, вот все оформление. Это распоряжение Якова Михайловича.

Часа через полтора или два я уже въезжал в Кремль на машине, набитой шубами и куртками.

Разгрузив одежду, я позвонил Якову Михайловичу, что его распоряжение выполнено. Вскоре они пришли с Аванесовым посмотреть, что отобрано. На Якове Михайловиче, между прочим, было драповое демисезонное пальто, изрядно поношенное, а холода стояли уже основательные, надвигалась зима. Я знал, что, кроме этого пальто и неизменной кожаной куртки, верхней одежды у Якова Михайловича нет, поездка же ему предстояла дальняя.

Пока Яков Михайлович и Варлам Александрович осматривали привезенные мною богатства, я подобрал хорошую шубу, скромную по виду, но очень теплую.

– Яков Михайлович, посмотрите, вот эта шуба как раз по вашему росту, словно на заказ шита.

– Что, что? Взять шубу? Для себя? Вы это что придумали?

– Так вам же ходить не в чем, зима на носу…

– Запомните раз и навсегда, – сурово перебил меня Яков Михайлович, – мы реквизируем у буржуазии для народа, для рабочих, для наших красноармейцев, а не для того, чтобы снабжать ответственных работников.

К себе Яков Михайлович был очень требователен, но и другим, когда надо, спуску не давал. Уж это все знали. Однажды направляюсь я к Якову Михайловичу, навстречу Аванесов.

– Ты к нему? – Он кивнул на дверь кабинета. – Лучше сейчас не ходи. Там такое идет, дым коромыслом.

Дело в том, что между двумя членами коллегии одного из наркоматов, товарищами весьма уважаемыми, разгорелась несусветная склока. Один отменял распоряжения другого, писали друг на друга жалобы в Совнарком, в ЦК. Каждый, утверждал, что другой не желает с ним считаться, подрывает его авторитет. Аппарат наркомата лихорадило, нарком был не в силах обуздать развоевавшихся членов коллегии. Тогда вмешался Яков Михайлович, пригласив их к себе вместе с наркомом.

Ожидая, пока Яков Михайлович освободится, мы с Аванесовым задержались в приемной. Прошло каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут, как дверь из кабинета распахнулась и на пороге показались донельзя сконфуженные «вояки», а за ними их нарком с не менее смущенным видом.

– Да-а! – уныло протянул один из членов коллегии, когда дверь за их спиной закрылась. – Вот ерунда-то. И как такая ерунда получилась?

Другой сокрушенно махнул рукой:

– И не говори! Уж до того скверно, до того скверно…

Они вместе направились к выходу. Нарком чуть задержался, и Аванесов подошел к нему:

– Ну что, было дело?

Нарком тяжело вздохнул.

– Ох, брат, ну и история! – Внезапно он расхохотался. – Такое было, что и ума не приложить. Ну и Михалыч (так звали Свердлова подпольщики). Ты думаешь, он ругался?

Аванесов недоуменно посмотрел на него.

– Судя по вашему виду, вам всем влетело по первое число, а ты радуешься.

– В том-то и дело, Варлам, что влетело – это не то слово. Совсем не влетело. Хуже, куда хуже. Пришли мы, понимаешь, к Якову Михайловичу, уселись. Он им и говорит – выкладывайте, мол, послушаем. Ну, те и пошли и пошли. Как два петуха. Кроют друг друга на чем свет стоит.

Михалыч молчит, слушает, покуривает. Потом перебил их, да так тихо, спокойно, но таким тоном, что даже мне не по себе стало.

– Нельзя ли, говорит, – по существу? Прошу изложить ваши принципиальные разногласия. О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, мне известно. Читал. У Гоголя.

А принципиальных-то разногласий и нет. Просто склочничают. Ну, они тут сразу тон поубавили, Михалыч и спрашивает: «Что, бояре, выговорились?». Один было вскинулся:

– Бояре? Как это бояре?

– Непонятно? Попробую пояснить, – все так же спокойно продолжает Михалыч. – В давние времена в боярской думе шла борьба за место, кому выше сесть. Слыхали?

– Слыхали.

– Может, и слыхали, да запамятовали, вот и приходится вам напоминать, – говорит Яков Михайлович. – Друг друга сейчас внимательно слушали? Думу-то боярскую часом не вспомнили?

Они молчат. Сказать нечего. Все и так как на ладони. А Михалыч продолжает:

– Рабочий класс, партия доверили вам посты членов коллегии, чтобы вы проводили партийную линию, создавали советский аппарат, а вы никак разобраться не можете кому «выше сесть», из-за «места» передрались, работу разваливаете. Наркомат в боярскую думу превратить хотите? Не выйдет, не позволим! А с вами пусть рабочий класс разберется: в очередной партийный день мы и попросим вас обоих на одном из московских заводов доложить на митинге, как это у вас получается.

Оба в голос: увольте, Яков Михайлович! Слово даем, больше такого не повторится.

Вот и весь разговор. Подействовало, лучше не надо. А перед пролетариатом-то ребятам придется еще выступить, там им не такая баня будет. Ну, да это на пользу!

Мне тоже порой доставалось от Якова Михайловича. Его суровую требовательность знали все, но это не пугало. Работать с ним было легко. И не просто легко – радостно. Всегда он был справедлив, во все, чем бы он ни занимался, вносил кипучую революционную страсть, неистребимый большевистский жар, ну прямо зажигал всех, кто его окружал. Он мог быть строг, порою суров, когда этого требовали интересы революции, но никогда ни к чему и ни к кому не был равнодушен, никогда ничего не делал без сердца.

Яков Михайлович был беспощаден к врагам революции, но к рабочим, к крестьянам был неизменно внимателен и чуток, к товарищам же по партии всегда относился с исключительным доверием и теплотой. Каждый знал – случись какая неприятность, Яков Михайлович разберется, не допустит несправедливости.

Когда я уезжал из Питера, Манаенко, мой боевой товарищ и помощник, ненадолго задержался в Смольном. А как приехал в Москву, сразу явился ко мне, в Кремль.

– Ну, Павел, дело табак. Не пойму, почему, но в Смольном в твоих бумагах ЧК копается.

Пытался было я выяснить, что им надо, куда там! Слова не вытянешь. Вроде обвиняют тебя в том, что не то ты посадил кого незаконно, не то в расход пустил.

Я возмутился. Как, думаю, так? Мне никто ни слова, обвиняют черт знает в чем, и все за спиной.

Снял телефонную трубку, звоню Якову Михайловичу:

– Разрешите зайти…

– Заходите.

Пришел и брякнул с места в карьер:

– Прошу освободить от обязанностей коменданта Кремля. Раз меня подозревают, проверяют, комендантом Кремля не могу оставаться.

Ну и отчитал же меня Яков Михайлович! Ему-то вся история была великолепно известна. Оказывается, еще в бытность мою в Питере арестовали нескольких студентов и одного незаконно расстреляли. Конечно, началось расследование. Поскольку арестованных держали в Смольном, проверили и мои архивы. Разобрались, видят – я не причастен, доложили в Москву, и на том все закончилось. А мне ничего не говорили, чтобы зря не дергать. Зато теперь, когда я устроил скандал, Яков Михайлович задал мне перцу.

– Вы что, – говорит, – виноваты в чем-нибудь? Нет? Так что же тут комедию с отставкой устраиваете? Другое дело – была бы ваша вина. Вот за разговор об отставке надо бы вас наказать, да покрепче.

А я уж и так готов язык себе откусить, сам не рад, что начал. Понял Яков Михайлович мое состояние, отпустил. Только велел в другой раз крепко подумать, прежде чем словами бросаться.

Несколько месяцев спустя, осенью 1918 года, стряслась беда с одним моим близким товарищем, Ароновым, старым членом партии, прошедшим в годы царизма через ссылки и тюрьмы. Летом 1918 года его направили в Ярославль на подавление белогвардейского мятежа. Действовал он там энергично, решительно, но то ли с кем там не поладил, то ли еще что, во всяком случае, нашлись такие, кто обвинил его в самоуправстве, превышении власти и прочих смертных грехах. Время было горячее, и, толком не разобравшись, работники ЧК арестовали Аронова.

Я ни минуты не сомневался в Аронове, был глубоко уверен, что это недоразумение, и считал, что держать его в тюрьме нет никакой нужды. Можно расследовать и не арестовывая товарища, тем более когда речь идет о коммунисте, старом члене партии.

Решил обратиться к Якову Михайловичу.

– Яков Михайлович! ЧК арестовала моего товарища, друга. Я его знаю много лет, он настоящий большевик. Может, сгоряча и сделал что не так, но человек он честный, партии предан, зачем же его держать в тюрьме? Нельзя ли, пока будут вести следствие, отдать его мне на поруки? Пусть живет у меня на квартире, не убежит же.

Яков Михайлович спрашивает:

– Знаете его? Ручаетесь?

– Головой ручаюсь.

– Ну, что ж. Ручательство большевика – штука серьезная и, учтите, ответственная. Поговорю с Феликсом Эдмундовичем.

Проходит день-два, и Аронова прямо из ЧК приводят в Кремль, ко мне на квартиру. Говорят – по распоряжению Якова Михайловича.

Аронов, надо сказать, мужик был грамотный, образованный, а у нас в Кремле на курсах как раз лекторов не хватало.

Я опять к Якову Михайловичу.

– Можно, – спрашиваю, – мой «арестант», пока суд да дело, лекции будет курсантам читать?

Яков Михайлович расхохотался.

– Эх ты, – говорит, – адвокат. Ладно, семь бед – один ответ, пусть читает.

И начал Аронов читать лекции кремлевским курсантам по политэкономии. Здорово читал! Тем временем с делом его разобрались, и все обвинения отпали. Не вмешайся Яков Михайлович, сколько пришлось бы Аронову ни за что просидеть в тюрьме!

Или был такой случай. Как-то в конце сентября или начале октября 1918 года, когда Владимир Ильич жил в Горках, часа в два-три ночи вызывает меня Яков Михайлович:

– Товарищ Мальков, вот вам пакет, немедленно поезжайте в Горки, к Ильичу, и передайте ему в руки. Ответ получите сейчас же и скорее возвращайтесь. Дело неотложное. Учтите, документ особо секретный, будьте осторожней. Возьмите лучше с собой кого-нибудь из охраны.

Я было замялся.

– Поздно, – говорю, – Яков Михайлович. Удобно ли Ильича будить?

– Знаю, что поздно, но раз посылаю, значит надо. Поезжайте немедленно, – повторил Яков Михайлович и протянул мне пакет. А пакет-то не запечатан.

– Яков Михайлович, вы забыли запечатать пакет.

Яков Михайлович пристально посмотрел на меня.

– А если пакет не запечатан, так вы вынете документы и прочитаете?

Я обиделся:

– Как вы могли такое подумать? Разве я когда стану читать то, что меня не касается, тем более документы, предназначенные Ильичу?!

– Я и не думал, что станете читать, – смеется Яков Михайлович, – это вы меня упрекнули, что я вам дал незапечатанный пакет. Я-то знаю, кому вручаю документы, поэтому и не стал зря сургуч тратить.

Внимательно и любовно относился Яков Михайлович к бойцам, охранявшим Кремль, часто с ними беседовал, интересовался их бытом, условиями службы. Спрашивал, что пишут им из дому, выступал на собраниях. Недаром красноармейский клуб в Кремле назвали клубом имени Я. М. Свердлова.

Сижу я как-то и комендатуре, вдруг двери настежь, на пороге Яков Михайлович, а за ним часовой с винтовкой наперевес. Не успел я и рта раскрыть, как боец рапортует:

– Товарищ комендант Кремля! Мною задержана подозрительная личность без пропуска возле квартиры председателя ВЦИК товарища Свердлова. Означенная личность доставлена в ваше распоряжение. Я вскочил.

– Да ты, – говорю, – такой-сякой, кого за держал? Ведь это же и есть Яков Михайлович, председатель ВЦИК товарищ Свердлов!

Часовой оторопел. На лбу у него даже пот выступил. Стоит, переминается с ноги на ногу, смотрит то на меня, то на Якова Михайловича, вконец растерялся. А Яков Михайлович хохочет.

– Ну, – говорю часовому, – придется тебя, голубчик, суток на десять посадить за такое дело, чтобы знал в другой раз, как председателя ВЦИК водить по Кремлю, направив ружье в спину.

Яков Михайлович сразу посерьезнел.

– Постойте, товарищ Мальков, постойте. За что вы, собственно говоря, собираетесь товарища наказывать? Он прав. Ведь у меня на лбу не написано, что я председатель ВЦИК, а пропуска с собой действительно не было. Товарища надо не наказывать, а объявить ему благодарность за революционную бдительность.

Так-то!

Я вытянулся:

– Слушаю, Яков Михайлович. Есть объявить часовому благодарность за революционную бдительность.

– Ну вот, это другое дело, – улыбнулся Яков Михайлович.

– Так, как, товарищ конвоир, – повернулся он к часовому, – могу я теперь идти?

И, пожав часовому руку, Яков Михайлович вышел из комендатуры.

Бесконечное количество народу шло к Якову Михайловичу с разнообразнейшими делами. Бывая у него, я постоянно встречал в его приемной секретарей губкомов, уездных и районных комитетов партии, руководителей низовых партийных организаций. К Якову Михайловичу шли вожаки рождавшегося в те годы комсомола, председатели губернских и уездных исполкомов Советов, командующие армиями и дивизиями, председатели совнархозов и директора предприятий, партийные, советские, хозяйственные, военные руководители всех степеней и рангов, десятки рядовых членов партии, бесчисленные делегации рабочих и крестьян.

Здесь, в кабинете Якова Михайловича, рабочий-большевик становился комиссаром полка или дивизии, руководителем Советской, сласти: района или уезда; старый член партии – руководителем главка, членом коллегии наркомата, членом Реввоенсовета армии или фронта.

За бесконечной грудой важных дел Яков Михайлович ни на минуту не упускал из поля своего зрения повседневных вопросов кремлевского обихода, постоянно оказывал помощь нуждавшимся товарищам, следил за жизненным укладом Кремля. Чуть не ежедневно раздавались телефонные звонки Якова Михайловича, и я получал четкие, конкретные указания, задания, распоряжения. Зачастую мне вручали коротенькие записки:

«20 сентября 1918 г.

Коменданту Кремля.

Считаю целесообразным мебель для квартир в Вознесенском монастыре получать из дворцового имущества. Предлагаю за мебелью и обращаться туда.

Я. Свердлов».

Или: