«Бежать? Куда?»

«Бежать? Куда?»

Москва, июль 1925 г. С. Есенин — Н. Вержбицкому.

«Милый друг мой, Коля! Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ! […]

С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня…»

Своего дома не получилось. И Есенин по-прежнему мечется, нигде не находя себе места. Зачем-то снова уезжает в Константиново, через три дня возвращается…И привозит оттуда два стихотворения («Спит ковыль. Равнина дорогая…» и «Каждый труд благослови удача…»). Этот вконец опустившийся человек, которого уже почти все считают нужным отправить в сумасшедший дом, продолжает создавать шедевры. Полные поэтической грусти, но не безнадежности. Есенин абсолютно честен:

Только я забыл, что я крестьянин,

И теперь рассказываю сам,

Соглядатай праздный, я ль не странен

Дорогим мне пашням и лесам.

Еще в предыдущий приезд Есенина в Константиново Галина Бениславская заметила, как отвык он от деревни, даже коня не может запрячь, и как отвыкли от него односельчане — не признают за своего. Теперь здесь «чужая юность брызжет новью/ На мои поляны и луга». Но «поляны и луга» все-таки «мои». И этого последнего прибежища никто не может отнять у поэта. Как никто не может отнять воспоминаний.

Хорошо лежать в траве зеленой

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

В оценке своих стихов Есенин в это время бросается из крайности в крайность. То — «у меня нет соперников», то — «я утратил свой дар». Понятно, что за признаниями вроде последнего немедленно следовал стакан водки. За ним другой… И мысль о самоубийстве. Вольф Эрлих вспоминает: «Его тянуло к балконам, к окнам. Он стоял у открытого окна и смотрел вниз. Я подошел и тронул его за плечо. «Сергей, не смотри так долго вниз, это нехорошо!». Он повернул ко мне свое мертвенно бледное лицо. «Ах, кацо, как все надоело!»» Ему не спалось ночами. И однажды, разбудив в три часа того же Эрлиха, гостившего у него в Москве, повел его гулять по городу. «Слушай… я обреченный человек…Я очень болен… И самое главное — труслив. Я очень несчастлив. У меня нет никого в жизни. Все меня предали. Понимаешь? Все! […] Если ты когда-нибудь захочешь написать обо мне, то напиши: «Он жил только ради своего искусства и только с ним прошел по жизни.»

Кто эти все, что «предали»? Собутыльники? Этот «чужой и хохочущий сброд»? Есенин всегда знал им цену. Мариенгоф? Но после серьезной ссоры в 1923 г. они помирились. Сдается, он прежде всего имеет в виду Галю Бениславскую. Он был так в ней уверен… что перегнул палку. А Софья Андреевна? Как — будто бы в его жизни и не было этой любящей и терпеливой женщины. Он ее не любит? Галю Бениславскую как женщину он тоже не любил. Но Галя была своя. Не чуждая богемы. Способная жить в одной комнате не только с ним, но и с его сестрами и «друзьями». Не питавшая иллюзий по поводу его излечения. Когда было нужно, она сама могла налить ему стакан водки. Ее комнатушка в коммунальной квартире была каким-никаким, но его домом, где все отвечало его вкусам. Роскошную же квартиру Толстой он ощущал как квартиру Льва Николаевича, и уж никак не свою. Те, кто не любил Есенина (хотя бы на словах), никогда не осмелились бы переступить порог Галиной комнаты. К Толстой же вечно приходили ее родственники, не скрывавшие своей антипатии к беспутному поэту и отнюдь не восторгавшиеся его стихами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.