Письма без ответа

Письма без ответа

1912 год ознаменовался для России пышными мероприятиями и торжествами в память 100-летия Отечественной войны 1812 года, в которые Виленцы и их начальник внесли свою посильную лепту.

В марте-апреле Военно-исторический вестник опубликовал к юбилею историческое изыскание полковника Адамовича — «Выборки из приказов по Кексгольмскому полку за 1812 год», а Военный сборник в сентябрьском номере поместил его статью «Приёмы практической подготовки юнкеров».

Училищный выход в полевой лагерь «Ораны» состоялся, как всегда, 6 мая. Юнкера подготовили и провели двусторонний маневр на пути отступления Наполеоновской армии с имитацией сражения на Березине и взятия городка Борисова. Далее воспитанники проследовали поездом до Москвы и посетили священные для каждого воина места сражений при Бородино, Малоярославце и Вязьме.

2 августа все роты благополучно вернулись в Вильно, где 6 августа в день Преображения Господня состоялся «Бородинский выпуск». Молодые подпоручики в парадной форме с трепетом принимали из рук начальника атрибуты своего нового статуса — бинокль, револьвер (со 100 патронами), шашку с темляком — и целовали клинок, подчёркивая свою верность воинскому долгу.

Из письма двоюродного брата, ротмистра Сумского полка Е. А. Адамовича, к Б. В. Адамовичу от 29 июля 1912 года:

…От папы слышал, что несколько Адамовичей ранены и убиты в войне 1812 года. Что ты о них знаешь? Мне нужно родство. Оно поможет производству в очередное звание. Брат Евгений[755].

Неожиданное письмо напомнило Борису Викторовичу о трёх родственниках Адамовичах (по линии отца) и двух Байковых (по линии матери), проливших свою кровь на той священной войне и упомянутых на мраморных стенах храма Христа Спасителя в Москве:

— прапорщик Калужского пехотного полка. Убит при Дрездене 14 августа 1813 года;

— прапорщик Нижегородского пехотного полка. Ранен при Шевардино;

— поручик Софийского пехотного полка. Ранен при Малоярославце;

— поручик Пермского пехотного полка. Убит при Дрездене 14 августа 1813 года;

— поручик Нарвского полка. Ранен при Малоярославце.

Из письма от 9 августа 1912 года:

…Спасибо за документы родового древа. Евгений.

Сам полковник Адамович 26 августа сего славного года удостоился бронзовой медали «В память 100-летия Отечественной войны 1812 года».

Но ярчайшим событием этого времени и, пожалуй, всей неустроенной личной жизни Бориса Викторовича явилось случайное знакомство в Вильно с замужней дамой, женой действительного статского советника и Тобольского губернатора (с февраля 1912 г.) Марией Сергеевной Станкевич (в девичестве Степановой). К сожалению, мы не располагаем свидетельствами того, насколько сильно 41-летний холостяк полюбил женщину, с которой так недолго общался. Предоставим проницательному читателю, владеющему языком недоговорённостей, намёков, интонаций эпистолярного жанра, самому убедиться в этом по сохранившимся письмам М. С.

Из письма от 11 апреля 1912 года:

Многоуважаемый Борис Викторович!

Княгиня Чегодаева бранила меня после Вашего ухода за мой бестактный рассказ. Я и сама почувствовала это ещё до его окончания и осознаю, что она права. Вышло то, что Вы встали и ушли, а я не сумела удержать и загладить свою ошибку. Мне это тем более неприятно, что я ставлю Вас выше многих и ловлю себя на том, что дорожу Вашим мнением.

Уверена, Борис Викторович, Вы поймёте меня, и это письмо не покажется новой нескромностью, чего бы я очень не хотела. Уважающая Вас М. Станкевич.

Из визитки от 12 апреля 1912 года.

Многоуважаемый Борис Викторович!

Только что получила Ваше письмо и спешу ответить. Буду очень рада видеть Вас в понедельник.

Из письма от 2 мая 1912 года:

Многоуважаемый Борис Викторович!

Очень жаль, что так и не увидела Вас у себя, но, надеюсь, Вы здоровы и хорошо себя чувствуете.

Вчера вспоминала Вас, когда писала к Н. А. Шиповой, сына которой Вы так напоминаете мне не столько чертами лица, сколько чем-то неуловимым в манерах, взгляде и даже голосе.

Я познакомилась с ним, когда он был женихом, любил и был счастлив. Но потом свадьба его расстроилась. Это наложило отпечаток на всю его жизнь и очень дурно на него повлияло. Он не женился и, вероятно, никого не любил так, как свою невесту. С тех пор он с недоверием, свысока и иронией относился к женщинам, у которых пользовался большим успехом.

Сам он был очень чутким и умным человеком. В нашей семье все искренно его любили. Я откровенно горевала, узнав о его смерти (он умер 34-х лет). Уважающая Вас М. Станкевич.

Из письма от 8 мая 1912 года:

…Со вчерашнего разговора, Борис Викторович, я под впечатлением чего-то тяжёлого. Не могу себе простить тень критики по отношению к человеку, который дал мне так много искреннего сердечного чувства и молодого горячего порыва.

Не знаю, было ли это настоящее, о котором Вы как-то говорили, из того, что нужно для глубокого чувства. Обстоятельства складывались так, что честь, рассудок и даже сердце требовали, чтобы всё было сломано, и это было сделано.

Право смотреть прямо в глаза близким и дорогим людям нелегко даётся, поверьте мне. Я знаю, что отступаю в данное время от строгого правила сдержанности, но прошу Вас, не судите меня за это. Не всегда можно удержать душевное равновесие, а за последние годы пришлось пережить тяжёлое разочарование в самом святом, что есть для человека и ради чего, несмотря на весь пыл молодости, всё можно было исправить.

Как мало понимают люди всю ответственность, какую берут на себя, вступая в брак без того сильного, всепоглощающего чувства, которое для этого необходимо. И как мало умеют они беречь то святое святых, ради которого только и стоит жить!

Уверена, Вы поймёте меня и не сочтёте письмо жалобой на кого бы то ни было. Если и могу винить кого, то одну себя. Не знаю, для чего пишу, но чувствую в этом сильную потребность. Прошу не судить и не считать меня навязчивой. Вы знаете, что это не так. М. Станкевич.

Из письма без даты отправления:

…Пишу, так как мне хочется, прежде чем увижу Вас, сказать несколько слов. Чувствую, что своей неуместной откровенностью поставила Вас, сама того не осознавая, в неловкое положение по отношению к себе. Прошу простить эту недопустимую неделикатность. Постарайтесь забыть всё то, что я говорила и писала о себе. Мне стыдно за свою слабость.

Я пережила настоящую душевную ломку, которая измучила меня. Возможность повторения пережитого когда-то просто сводила с ума. Ваш вопрос — Если чувство может повториться, то где же правда и чему верить? — мучительно преследовал меня. Казалось, правды нет — и я стою среди руин.

Одно сознаю, любить вечно можно только Бога. Всё остальное может повториться (со всей яркостью) обманчивой прелестью миража. У каждого человека свой жизненный опыт, свои выводы. Для меня это сложилось так, и я пишу об этом потому, что хочу сознательно ответить на тот вопрос, который, казалось, тогда интересовал Вас. Приблизиться к идеалу всегда возможно, поскольку это в наших силах.

Не хотелось бы уехать из Вильны, не увидев Вас, увезти с собой сознание того, что Вы осудили меня, лишили уважения и хорошего отношения. Вы сказали, что хотите мне верить, и я надеюсь на это. Если же это покажется Вам ненужным и лишним вторжением в Вашу жизнь, напишите откровенно, по правде.

М. Станкевич.

Из письма от 30 мая 1912 года:

…Чувствую всей душой, что проститься так, как мы сегодня, — нельзя. Вам было грустно. Говорить о постороннем и не сказать ничего тёплого. И мне было невыносимо казаться не той, какая я есть.

Князь время от времени испытующе смотрел на меня, я знаю, как он всё подмечает, как он подозрителен. И оттого я чувствовала себя страшно неловко. Вот почему и прощалась с Вами так холодно, хуже, чем чужая.

Сейчас у меня сильно болит голова, едва пишу. Но хочу просить — нельзя ли видеть Вас завтра, хотя бы на 5 минут утром или днём, когда будет удобно? Мы завтракаем в 12 ?, обедаем в 6 часов у Вишневских. Я бы могла приехать утром или после завтрака на Погулянку, чтобы не отнимать у Вас время, и сказать несколько тёплых слов на прощанье (не забудьте о книге Вашей матушки).

Ведь самое ценное в жизни — отдать другому хотя бы частичку своей души, а в Вашем отношении ко мне я не сомневаюсь. Всё остальное не стоит внимания. Простите за кляксу и несуразное письмо. Я приеду, куда укажете и когда Вам будет удобно. Только ради Бога не подумайте ничего дурного. М. Станкевич.

Из письма от 30 мая 1912 года (Кобыляники, Виленск. губ.):

… Вот уже неделя, Борис Викторович, как я написала Вам моё первое письмо.

Волнуюсь, не зная, получили ли? Успокойте меня. 20-го едем к Чегодаевым. Пробудем недели две. Их адрес: Орловско-Рижская дорога, ст. Починок или Боровское. Но Вы успеете написать мне ещё сюда. Если что, письмо перешлют за мной.

Как себя чувствуете? Мне стало немного лучше. Начинаю отходить от сильной усталости. Жду с нетерпением известий. М. С.

Из письма от 18 июня 1912 года (Кобыляники, Виленск. губ.):

…Каждый день жду письма от Вас и каждый день приносит мне разочарование. Сегодня на моё имя пришло письмо с адресом, написанным совершенно Вашим почерком, но с чёрной каймой. Сердце невольно сжалось от боли и… радости, что, наконец-то, ожидаемое от Вас. Но, увы, письмо было от родственника, потерявшего весной жену и ребёнка. И такое грустное и подавленное, что на душе стало ещё тяжелее. Несчастный человек!

Отчего не пишете, Борис Викторович? Дошли ли два первых моих письма? Не изменилось ли Ваше отношение ко мне? Вы, вероятно, съездили в Москву, рассеялись, отдохнули. И наше короткое знакомство вспомнилось Вам, как нечто странное и ненормальное? Пусть так, но желание моё писать Вам, узнать ближе — совершенно искренно. Мы почти не знаем друг друга. Но я Вам верю; до глубины души была тронута Вашими словами по телефону в день отъезда. Вы отнеслись ко мне по-человечески и бережно, как друг, позволили справиться с тем, что так охватило меня.

Я вижу в Вас человека способного не опошлить чувства, а понять всё то, что мы сами вкладываем в них. Может быть, Вы не хотите писать о том, о чём не решились сказать? Но я бы не хотела остаться с сознанием того, что Вы закрыли эту страничку Вашей жизни, не придавая ей значения. Мне было бы очень тяжело, если бы Вы вдруг захотели всё прервать…

Ведь ценно в жизни единственно то, что даётся друг другу добровольно. А мне именно нужна сильная и искренняя помощь. Но где её найти и при этом не ошибиться в других?

Я невольно сбиваюсь на минорный тон. Вы обещали помочь мне вернуть душевное равновесие, а вместе с тем молчите. Последние дни я болею, слабость. Приходится откладывать отъезд к Чегодаевым. Думаю выехать теперь 24–25-го. Вы успеете ещё написать мне сюда. Я прочла книгу Вашей матери (Н. Лухмановой). Куда и как переслать её или оставить у себя? Но может, именно этой книгой Вы дорожите? Интересны ли Вам будут мои впечатления о ней? Пишите откровенно, если что-то Вас смущает. Я всё пойму. Уважающая Вас М. С.

Из письма от 1 июля 1912 года (ст. Боровское):

…Пишу Вам по просьбе мужа моей подруги А. П. Красовского — командира 4-го гусарского Мариупольского полка в Белостоке, в семье которого я гостила в Кобыляниках. Александр Апполинариевич, узнав, что я знакома с Вами, обратился ко мне с просьбой ходатайствовать за полкового писаря Василия Червякова — сверхсрочника, отличного по службе и нравственным качествам.

Он собирается держать экзамен при Виленском училище на звание «кандидата на классный чин». А. П. просит, по возможности, облегчить ему экзамен по немецкому языку. Жена Красовского (урождённая Стрижевская) — наша соседка по имению в Воронежской губернии и мой большой друг.

Завтра князь едет в Вильно и доставит письмо. Пользуюсь случаем послать Вам мою фотографию. «Снята» в эту зиму в Ницце. В имение Красовского иногда не доходят письма. И меня огорчает мысль, что и Ваше не дошло или моё до Вас.

Приехав в Боровское 27-го, была опечалена, не найдя и здесь ничего от Вас. Ваше молчание прямо удручает. Я переживаю мучительную смену мыслей, ощущений и ни к чему не прихожу. Осознаю, уважение и доверие надо заслужить. А я лишена этой возможности по отношению к Вам.

Но ведь можно долго знать человека и не узнать правды о нём. А потому я не придаю большого значения длительному знакомству. Что-то мне подсказывает, что Вам можно верить. Но деликатно ли будет продолжать писать Вам, не получая ответов?

4-го еду и 5-го вечером уже буду в нашей деревне. Мой адрес: Воронежская губ., Землянский уезд, ст. Б. Поляна, с. Архангельское. Я плохо себя чувствую и хочу скорее в родную обстановку. Местность у нас некрасивая, дом стар и плох. Всё очень запущено, так как моя мать владелица имения вот уже 10 лет безвыездно (по болезни) живёт в Ницце. Но меня тянет к родным стенам, к сестре, которая проводит там лето…

22 июня у Красовских мне было плохо. Хотели даже выписать доктора из Вильно. Но сознание того, что муж в далёком Тобольске завален серьёзными губернаторскими делами и вся ответственность за детей на мне, наконец, уход за мной Е. С. Красовской, трогавший до глубины души, заставили меня встряхнуться, чтобы побороть болезнь. Отчасти это удалось, и 26-го я смогла выехать, но ещё чувствую слабость и удручающую тяжесть во всём теле и даже в мыслях.

У Красовских чудный дом, но у Чегодаевых гораздо красивее природа. С одной из террас такой дивный вид на озеро и парк, что глаз оторвать нельзя. Можно часами лежать в chaise longue[756] и любоваться водой, небом и деревьями.

В Оранах, вероятно, хорошо. Хотелось бы знать, какие у Вас теперь дела, как складывается лагерная жизнь? Здоровы ли? Счастье любить своё дело и находить удовлетворение в работе! Да хранит Вас Бог! И да поможет Он Вам! М. С.

В начале августа еду в Тобольск и заеду на два дня в Москву для покупок. Это письмо вложено в два конверта и на первом тоже Ваше имя. Как быть с книгой вашей матери?..[757]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.