Как хочется жить!

Как хочется жить!

Мы подъезжали к. аэродрому, где нас ждал самолет с красным крестом, чтобы отвезти Губанова и меня в ленинградский госпиталь: раны еще не затянулись. Перед отлетом хотелось повидаться с однополчанами, узнать последние новости.

Но мы опоздали. Друзья уже уходили в полет. "Петляковы" один за другим поднимались в воздух. В считанные минуты аэродром опустел. Полк ушел бомбить Либаву. На земле остались лишь механики и вооруженны.

Вскоре с востока появился одиночный Пе-2. Энергично развернувшись, он круто спланировал и приземлился точно у посадочного "Т". В манере садиться было что-то знакомое. Когда машина зарулила на стоянку и из ее кабины вышел летчик, я обомлел от удивления. Это был Харитон Сохиев!

— Здорово, мушкетеры! — крикнул он, улыбаясь.

— Харитоша, ты ли это?

С тех пор как он уехал из блокадного Ленинграда в учебный запасной авиаполк, прошел почти год.

— Как ты сюда попал? — спросил я у друга.

— На подмогу к вам прилетел. Уж больно долго вы с немцами возитесь, как всегда, отшутился Сохиев.

— Значит, в нашем полку прибыло! — искренне обрадовался я.

— А что случилось с тобой? — сочувственно посмотрел он на мои костыли.

— Пустяки. Скоро отброшу их, — как можно бодрее ответил я, а сам подумал: нет, видно, не скоро такое будет.

Сохиев рассказал, как тосковал он по родному полку, как писал рапорты командованию с просьбой направить его на фронт и все-таки добился своего. Слушая друга, я невольно всматривался в его черты и думал, как здорово же он изменился за этот год. Теперь, отрастив пышную черную бороду и закрученные кверху усы, он уже не казался юношей. Лишь горящие, озорные глаза да неиссякаемый юмор выдавали в нем прежнего Харитошу.

— А бороду зачем отпустил? — не удержался я от вопроса.

— На страх врагам! — весело ответил Харитон под дружный смех стоявших рядом друзей.

— Идут! — выпалил до этого молчавший Тарасов, всматриваясь в западную часть горизонта.

Над аэродромом появилась группа "Петляковых" в сопровождении истребителей. Заметив, что строй самолетов очень неровный, мы встревожились.

— Что-то неладное произошло, — сказал Губанов. Когда все "пешки" произвели посадку и зарулили на свои места, четыре стоянки оказались пустыми. Среди не вернувшихся с задания был и командир третьей эскадрильи Юрий Кожевников.

— Скажите, что с ним случилось? — спрашивал то у одного, то у другого летчика механик Донцов.

Все еще не остывшие от возбуждения авиаторы высказывали на этот счет разные предположения. Одни утверждали, что видели, как во время зенитного обстрела загорелась левая плоскость его самолета, и что он упал в озеро возле Либавы. Другие говорили, будто его машина при выходе из пике перевернулась, а он успел выброситься с парашютом. Третьи возражали против этого, заявляя, что Кожевников после пикирования резко ушел влево и скрылся из наблюдения...

Врач гвардии капитан медицинской службы С. И. Тарасов стал поторапливать нас. Мы сели в санитарный самолет и улетели. Правду об экипаже Кожевникова я узнал лишь через две недели, когда получил письмо от Сохиева. Вот о чем сообщил мне Харитоша.

"Петляковы" находились над целью, когда появились вражеские истребители. Кожевников передал ведомым: "Держитесь плотнее!" — и первым пошел в атаку. При выходе из пикирования ведомые немного отстали от него, поскольку с запозданием убрали тормозные решетки. Этим сразу же воспользовались два "мессершмитта". Вырвавшийся вперед самолет Кожевникова они атаковали снизу. Штурман гвардии старший лейтенант В. И. Мельников и воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант Н. А. Сазонов отбили первое нападение фашистов. Но вскоре они навалились на "пешку" сверху. Две атаки последовали одна за другой. Наших истребителей рядом не оказалось. Первые две девятки "Петляковых" находились далеко впереди, а ведомые Кожевникова еще больше отстали. Отбивая атаку в одиночку, Сазонову удалось поджечь один "мессер". Он задымил и пошел к земле.

— Падаешь, мерзавец! Туда тебе и дорога, — зло бросил ему вдогонку стрелок-радист Сазонов.

В этот момент второй "мессершмитт" дал короткую очередь с дальней дистанции. Она угодила в левую плоскость и бензобак. За бомбардировщиком потянулся едва различимый белесый след — из бензобака вытекал бензин. Фашист, видимо, решил добить его. Он зашел сзади и, прикрываясь шайбой хвостового оперения "пешки", открыл огонь. Фонарь кабины затрещал, десятки мелких осколков плексигласа хлестнули по Мельникову. Лицо его залилось кровью, правая раненая рука начала слабеть. Напрягая волю, штурман стоя продолжал стрелять по атакующим истребителям. Но силы покидали его, и вскоре пулемет замолчал. Ноги у него подкосились, и он свалился на пол кабины. Теперь у летчика вся надежда была на Сазонова. Чтобы облегчить его действия, Кожевников резким пикированием перешел на бреющий полет. Вражеский истребитель, видимо, решил, что пикировщик сбит, и прекратил преследование.

Не увеличивая высоты, летчик повел подбитую машину на восток. Пролетая над шоссейной дорогой, увидел колонну автомашин противника. Сердце его не выдержало. Он подвернул машину и ударил по фашистам из носовых пулеметов. Увлекшись атакой, Кожевников лишь в последний момент заметил внезапно выросшую впереди возвышенность. Потянув штурвал на себя, он перескочил ее и очутился вдруг на высоте около трехсот метров.

И сразу же по нему открыли огонь неприятельские зенитчики. Самолет вдруг сильно тряхнуло, и через некоторое время загорелся центроплан.

— Командир, я ничего не вижу! — закричал Сазонов. Черный дым заполнил его кабину и мутной пеленой застлал глаза. Он не только мешал вести наблюдение за воздухом, но и вызывал удушье.

Летчик тоже оказался в критическом положении. Снарядом перебило элероны правой плоскости, и самолет стал плохо управляем. Кожевников искал выход. "Пока машина не взорвалась, нужно ее покинуть", — мелькнула у него мысль. Но он тут же отверг такое решение. Ведь Мельников ранен в руку и не сумеет раскрыть парашют. Да и высота мала. Оставался один выход — садиться на территории, занятой противником. Летчик рванул красную ручку, чтобы сбросить фонарь, но он даже не двинулся с места. "Заклинило", — охватила тревога Кожевникова, и он сделал еще одну попытку, но опять безрезультатно.

— Вася, помоги, если можешь! — крикнул он штурману. Мельников собрал остаток сил, приподнялся и нажал плечом на раму кабины — потоком воздуха фонарь отбросило назад.

Теперь можно садиться. Но где? Увидев ровное болото, летчик убрал газ, но в последний момент заметил впереди штабеля торфяных кирпичей. Почти машинально он увеличил обороты моторов, и самолет перескочил препятствие. К счастью, за болотом оказалась поляна. Кожевников снова убрал газ. Горящая и плохо управляемая машина грубо плюхнулась на мотогондолы.

Первым в сознание пришел воздушный стрелок-радист. Выскочив из кабины, он увидел в нескольких метрах от самолета неподвижно лежащего летчика с окровавленным лицом.

— Живы? Товарищ командир! — бросился к нему Сазонов.

Кожевников открыл глаза, потом медленно приподнялся на локоть.

— Жив, — тихо сказал он, — только вот бровь, кажется, рассечена. — И, уже встав на ноги, спросил: — А где Василий?

— В самолете! — отозвался стрелок-радист.

Друзья поспешили на помощь к штурману. Языки пламени плясали уже по всему самолету. Не обращая внимания на ожоги, Кожевников и Сазонов подобрались к исковерканной кабине и с трудом вытащили из нее полуживого Мельникова.

— Командир, пистолет и один сапог остались там. Я мигом, скороговоркой бросил Сазонов и побежал к самолету.

— Назад! — решительным окриком остановил его Кожевников. — Взорвешься вместе с машиной! — И уже тихо добавил: — Бери Василия, надо поскорее уходить отсюда.

Сазонов взвалил штурмана на спину и, поддерживаемый командиром, быстро зашагал к лесу. Вскоре позади их раздался взрыв, разметав в стороны горящие обломки бомбардировщика.

Укрывшись в лесу, друзья положили Мельникова на спину и начали приводить его в чувство. Они делали ему искусственное дыхание, терли грудь и виски. Медленно, очень медленно возвращалось сознание к штурману. Даже открыв глаза, он долго не мог узнать своих боевых друзей.

— Что болит, Вася? — спросил у него Кожевников.

— Голова... рука... — тихо простонал Мельников.

— Потерпи, сейчас перевяжем раны.

С поляны донесся шум голосов. Взглянув туда, где догорали остатки самолета, командир экипажа увидел группу солдат.

— Немцы, — с тревогой произнес он. — Будем драться!

Завязалась перестрелка. Кожевников насчитал двенадцать гитлеровцев. Все они были вооружены автоматами. А трое наших авиаторов располагали всего двумя пистолетами.

— Экономить патроны. Подпускать как можно ближе и бить только наверняка, — приказал Кожевников.

Фашисты стали окружать советский экипаж, рассчитывая, видимо, захватить его живым.. Смельчаки залегли в ложбине у толстого дерева и, подпустив фашистов метров на тридцать, открыли огонь. Четыре гитлеровца остались лежать убитыми, а остальные продолжали ползти вперед.

— Рус, сдавайсь, капут! — орали они на ломаном русском языке.

Внезапно Сазонов вскрикнул.

— Что с тобой? — спросил у него командир.

— Ранило... в бедро, — тихо отозвался стрелок-радист. Продолжая отстреливаться, Кожевников убил еще двух гитлеровцев. Однако остальные подползали все ближе.

"Неужели конец?" — подумал Кожевников. Положение стало крайне тяжелым: Сазонов ранен, Мельников контужен и безоружен. Практически один он мог еще драться.

— Ребята, а как хочется жить! — громко сказал летчик, посылая в фашистов очередную пулю.

Его слова словно взметнули Сазонова с земли. Превозмогая боль, он встал во весь рост и, стреляя из пистолета, что есть силы закричал своим зычным голосом:

— Бей гадов!..

Этот властный пронзительный возглас на какое-то время ошеломил немцев. Прекратив стрельбу, они отпрянули за деревья. Воспользовавшись замешательством врага, наши авиаторы вскочили на ноги и, помогая друг другу, побежали в глубь леса.

Редко бывает такое, но все-таки случается. Друзьям удалось оторваться от преследователей. Потеряв половину своих солдат, гитлеровцы, видимо, побоялись углубляться в лесные заросли. Раненые штурман и стрелок-радист уже выбились из сил, и Кожевников принял решение остановиться. Разорвав рубаху, он перевязал товарищам раны, а Мельникову, кроме того, обложил босую ногу сухой травой и обвернул тряпками.

— Вася, ты сможешь дальше идти? — спросил у него летчик.

— Постараюсь, — вставая, ответил штурман. Друзья снова двинулись на восток. Когда кончился лес, остановились.

— Дальше идти нельзя, — сказал Кожевников. — Нас могут схватить.

— Решай сам. Ты командир, — отозвался Мельников.

Дождавшись вечера, авиаторы осторожно вошли в хутор. Сазонов .и Мельников спрятались за сараем, а Кожевников осторожно подкрался к дому и постучал в окно. Вышел сгорбленный старик.

— В хуторе есть немцы? — спросил у него Кожевников.

— Нет германа, нет, — ответил старик на ломаном русском языке. Он оказался литовцем.

— Далеко ли отсюда железная дорога и как называется ближайшая станция? — допытывался летчик.

Старик объяснил, что железная дорога проходит южнее хутора, а ближайшая станция называется Вентой.

Летчик ушел со двора и вернулся к сараю, где его ожидали друзья.

— Ну, что узнал? — Опросили его товарищи. Командир экипажа вкратце передал разговор с местным жителем.

— Значит, до линии фронта километров сорок, — прикинул Мельников.

Как теперь им нужна была карта! Но увы: она сгорела в самолете.

Ориентируясь по звездам, авиаторы пошли на восток. Шли долго. Когда начало светать, свернули в лес. Здесь вдали от дороги решили немного отдохнуть. Земля уже дышала осенней прохладой.

— Согреться бы, — сказал Мельников.

— Костер разжигать нельзя, — возразил Кожевников.

— Зверски хочется есть, — не сдержался Сазонов. Уже двое суток они ничего не ели.

— А знаете народную поговорку, — напомнил командир экипажа. — Держи голову в холоде, живот в голоде...

— А ноги в тепле, — добавил Мельников.

Друзья сразу умолкли, услышав знакомый гул моторов.

— Смотрите! — нарушил молчание воздушный стрелок-радист Сазонов, указывая рукой в лазурное небо. Все подняли головы. Высоко над лесом ровным строем шли на боевое задание "Петляковы".

— Запомните, — сказал Мельников, — нам нужно идти вон туда! — И он указал рукой направление.

— Интересно, что думают о нас в полку? — задумчиво произнес Сазонов.

Весь день друзья просидели в лесу. С наступлением темноты снова тронулись в путь. Вскоре впереди мелькнули огоньки. Авиаторы подошли к какому-то хутору.

— Надо раздобыть еды... — сказал шепотом Кожевников. — Пойду один, ждите меня здесь. Я быстро: вон к тому дому и обратно.

Шагнув в темноту, он тотчас же скрылся. Штурман и стрелок-радист остались ждать, молча уставившись на тусклый свет маленького окошка. Кто там — свои или враги?

Шло время, а Кожевников не возвращался. Друзья заволновались.

— Я пойду узнаю, — вызвался Сазонов.

— Нет, мы должны держаться вместе. Подождем, — возразил Мельников. Кожевников вернулся минут через тридцать. Он принес немного хлеба, картошки и три яйца.

— Женщина вынесла, — рассказывал летчик, раскладывая еду на три части. — Такая добрая и по-русски хорошо говорит. — Немного помолчав, он добавил: — Линия фронта Где-то рядом — нужно перейти ее сегодня же.

Немного подкрепившись, друзья двинулись в том направлении, которое подсказала женщина. Из осторожности они лишь немного изменили маршрут. Впереди то и дело взвивались в небо разноцветные ракеты, а потом отчетливо послышалась стрельба.

На рассвете авиаторы подошли к большому озеру. Справа к нему примыкало болото, поросшее кустарником. Левее и дальше виднелся хутор, откуда доносились немецкая речь и гул автомобильных моторов. Дальше идти было нельзя. Чтобы переждать еще один день, друзья выбрали место почти рядом с болотом. Правда, земля здесь была еще сухая. Кожевников и Сазонов сразу же легли в густую траву отдохнуть, а Мельников присел возле них. Из-за боли в раненой руке он все равно бы не уснул, поэтому вызвался подежурить первым.

Часа полтора все вокруг было спокойно. Вдруг рядом послышался хруст ломающихся под ногами веток, и за кустом выросла высоченная фигура гитлеровца. Увидев Мельникова, он быстро снял с плеча винтовку и замер.

— Немец! — крикнул штурман друзьям.

Подняв головы, Кожевников и Сазонов оторопели. Перед ними действительно стоял долговязый худой фашист. Вот он судорожно вскинул винтовку и выстрелил. К счастью, пуля прошла мимо. Сазонов выхватил пистолет и тоже пальнул в немца. Дико заорав, тот упал на землю, но тут же перезарядил винтовку. Кожевников привстал, чтобы добить его, однако сам попал на мушку. Два выстрела прогремели почти одновременно. Фашист был убит. Но посланная им перед смертью пуля угодила Кожевникову в голову. Юра упал.

Сазонов и Мельников бросились к нему.

— Командир! Командир! — наперебой звали они, приподняв его голову. Но Кожевников был уже мертв. По его бледному, безжизненному лицу скатилась на траву струйка крови.

— Василий, сейчас сюда прибегут немцы, — скороговоркой выпалил Сазонов. — Вдвоем нам не удастся от них уйти. Ползи к болоту, а я задержу их здесь.

Мельников не хотел было уходить. Но чем он может помочь другу, если из-за контузии и ранения в руку не в состоянии даже держать пистолет. Он станет только обузой стрелку-радисту. Скрепя сердце, штурман пополз к болоту и вскоре скрылся в зарослях. Прошло несколько минут, и он услышал позади автоматную стрельбу. А потом буквально рядом пробежало несколько вражеских солдат. Мельников замер в траве, еще плотнее прижавшись к земле. Так он пролежал весь день.

Грустные мысли одолевали его в эти тревожные и томительные часы. Он лишился верного друга, прекрасного летчика командира Юрия Кожевникова. Осталась неизвестной и судьба другого боевого товарища Николая Сазонова. Что станет с ним самим, штурман тоже не знал. Но хотя силы у него с каждой минутой иссякали, он по-прежнему был полон твердой решимости бороться до конца. Мельников невольно вспомнил свою клятву, которую давал при вступлении в партию. "Даю слово, — писал он в заявлении, — что с врагом буду биться беспощадно, до последней капли крови..."

Дождавшись темноты, штурман встал и, соблюдая осторожность, вернулся к тому месту, где утром расстался с друзьями. Тела Кожевникова там не оказалось. Его, видимо, забрали немцы. На холмике Мельников нащупал лишь слипшуюся от засохшей крови траву. Простившись с этим священным местом, Василий направился на восток. Он не столько шел, сколько переползал от куста к кусту, от воронки к воронке. Нестерпимо ныли раны, мучил голод, а он все продолжал ползти.

Но вот наступило утро, двигаться стало опасно, и Мельников залег в воронке. Едва он начал дремать, как до слуха его долетела родная русская речь. Он открыл глаза и увидел двух телефонистов, которые, перекидываясь шутками, тянули провод. "Кто они? — насторожился штурман. — Может быть, военнопленные?" В утреннем сумраке было трудно различить форму, и Василий решил подождать. Когда стало совсем светло, он вылез из воронки и увидел перед собой хутор. Оттуда прямо на него шла пожилая женщина. Когда она приблизилась, штурман остановил ее и осторожно спросил:

— Далеко здесь воинская часть?

— В нашем хуторе есть солдаты.

— Чьи?

— Русские.

Ее ответ словно вдохнул свежие силы в ослабевшего Мельникова. Русские! Значит, линия фронта уже позади, и он теперь дома. Превозмогая боль, Василий встал и медленно зашагал к хутору.

А дальше все происходило как во сне. В медсанбате Мельников нежданно-негаданно встретил Сазонова. Оказывается, и он сумел перейти линию фронта на этом участке. Измученные, но счастливые, друзья обнялись, на глазах у обоих выступили слезы. Семь дней они шли к своим, как по острию бритвы!

— Как же ты добрался? — спросил Василий, освобождаясь из объятий Сазонова. И вот что он услышал от стрелка-радиста.

Когда Мельников отполз, Сазонов набил обоймы обоих пистолетов патронами и, поцеловав в холодный лоб мертвого командира, скрылся в густой чаще. Буквально через несколько минут там, где лежали два трупа: советского летчика и немецкого солдата, появились фашисты. Они обстреляли окружающие кусты из автоматов и удалились. Видимо, решили, что здесь встретились только два человека, которые одновременными выстрелами убили друг друга.

Сазонов уходил все дальше от опасного места. Но вот лес кончился, и впереди оказалась открытая местность. Метрах в двухстах проходила дорога, а за ней стоял одинокий домик. Стрелок-радист быстро зашагал к нему. Во дворе он встретил мужчину и подростка. В это время на дороге появилась группа немецких солдат. Мужчина, видимо, сразу сообразил, в чем дело, взял Сазонова под руку и отвел за угол дома.

— Скорее переодевайся, — сказал он, — и выходи на огород работать. Если подойдут немцы, скажу, что ты мой батрак.

Паренек мигом принес потрепанные брюки и старую фуфайку. Сазонов почему-то сразу поверил в искренность этих литовцев. Переодевшись, он взял корзину, лопату и начал копать картошку. Худой, бородатый, в потрепанной одежонке, стрелок-радист выглядел настоящим стариком. Поэтому и не обратили на него внимания проходившие мимо немцы.

Потом Сазонову дали поесть и предложили отдохнуть в сарае. Сначала он, опасаясь предательства, заколебался. Но потом отбросил сомнения. Сазонов рассудил так: если бы хозяин захотел его выдать, он сделал бы это сразу, чтобы не навлечь на себя подозрений. Но литовец не сделал этого, значит верный товарищ.

Трудно сказать, сколько часов проспал Николай. Разбудил его шум мотоцикла во дворе. Затем он услышал разговор на немецком языке. Хозяин дома о чем-то упрашивал оккупанта. Внезапно дверь сарая отворилась, и кто-то начал ворошить сено. Сазонов замер, крепко сжимая холодную рукоятку пистолета. "Если немцы меня обнаружат, буду стрелять, — решил Николай. — Их тут не более двух". Шорох сена вскоре утих, и дверь затворилась. "Пронесло", — подумал Сазонов, облегченно вздохнув.

Вскоре литовец принес стрелку-радисту еду и сказал, что ему больше нельзя здесь оставаться. Немцы вот-вот должны приехать за сеном.

Наспех поев, Сазонов вышел во двор. Ночь стояла тихая, в небе мерцали неяркие звезды. Поблагодарив хозяина за помощь и заботу, Николай расспросил, как ему лучше идти, и тронулся в путь. Всю ночь он шагал по болоту, пробираясь через камыши и заросли. На рассвете, усталый и до нитки промокший, Сазонов сгреб под куст опавшую листву и прилег отдохнуть. Когда проснулся, был уже день. Впереди лежала поляна, а за ней начинался лес. Но он был таким редким, что Николай не решился в него входить. Там могли быть фашисты.

. Около двух часов Сазонов лежал в кустарнике, обдумывая, как лучше выйти из создавшегося положения. Солнце поднялось уже высоко. Внимательно прислушиваясь к различным звукам и шорохам, он вдруг уловил доносившийся издалека знакомый мотив. Сначала он слышался очень слабо, потом, видимо подгоняемый попутным ветром, стал звучать все сильнее. "Боже мой! встрепенулся Николай. — Да это же "катюша"! Это же свои!"

Он вскочил и, прихрамывая, побежал навстречу песне.

— Руки вверх! — остановил его резкий окрик из-за кустов. Перед Сазоновым, словно из-под земли, выросли два солдата с автоматами наперевес. На пилотках у них сверкнули звездочки.

— Братцы! — воскликнул Николай.

— Руки вверх! — послышался в ответ все такой же строгий голос.

Сазонов нехотя поднял над головой грязные ладони и обиженно обронил:

— Свой я, понимаете?

— Там разберемся.

Внешний вид у Сазонова был действительно настораживающе подозрительным. Рваные штаны и рубаха пришлись ему не по росту. Борода отросла, как у старика.

Солдаты быстро обыскали стрелка-радиста, разоружили и повели в штаб. После непродолжительного допроса его направили в медсанбат. Там он и встретился с Мельниковым.

В медсанбате друзьям оказали первую медицинскую помощь.

Потом объявили:

— Поедете в госпиталь.

Как ни просили штурман и стрелок-радист отправить их в родной полк, врачи оставались неумолимыми. Друзей положили в лазарет. Но они не могли примириться с таким решением и ночью сбежали оттуда. Добравшись до ближайшей железнодорожной станции, беглецы .сели на попутный товарняк и вскоре прибыли в полк.

На рассвете, когда летчики еще спали, друзья перешагнули порог родного общежития.

— Ребята! Мельников и Сазонов вернулись!

Эта новость моментально облетела весь полк. Как по тревоге, сбежались люди. Они жали друзьям руки, обнимали их, целовали. Измученные и исхудавшие, Мельников и Сазонов на вопросы отвечали вяло, улыбаясь через силу. Им хотелось спать, только спать.

Больше месяца прошло с тех пор, как мы с Губановым, завершив лечение, вернулись в полк. А в летной столовой и в полковом штабе по-прежнему висели плакаты, посвященные подвигу экипажа гвардии капитана Ю. А. Кожевникова. Их специально не снимали со стен, чтобы молодые летчика запомнили героев своей части.

А Мельников и Сазонов после лечения и отдыха возвратились в родной полк и продолжали воевать. Они совершили еще десятки боевых вылетов на пикирующем бомбардировщике.