По «Дороге жизни» в сибирскую ссылку

По «Дороге жизни» в сибирскую ссылку

Водитель не обманул, утром четвертого апреля 1942 года к дому подкатила грузовая автомашина. Последний путь по замершему, но родному городу. Проезжаем Литейный проспект, там уже много народа с саночками стягивается к Финляндскому вокзалу. Выглянуло и солнце, как бы сигнализируя о скором окончании блокады. Но вот и вокзал, где мы уже попадаем в конвейер эвакуации: сначала проверка документов, потом горячий суп и кусок хлеба, затем быстро по цепочке на перрон к поезду, который ждет и сигналит, чтобы все происходило как можно быстрее, так как машины на ледовой трассе задержать ни на минуту нельзя. Мы с сестрой берем по два чемодана, мама один. Расстояние до вагонов 100 метров — «Сейчас или никогда!». Первые двадцать метров мы протащили их лихо, но видим, что мама рухнула на чемодан, платок упал с ее седых волос — она ловит воздух, задыхается. Мы же продолжаем то тащить, то толкать наши чемоданы к последнему вагону поезда, который уже дает гудки. Наконец вбрасываем их на площадку и бежим к маме. Если поезд сейчас уйдет, то мы без вещей! Я хватаю чемодан, Маечка тащит маму. Сели. Тронулись!

Наступил какой-то блаженный покой на душе: мы куда-то едем, за окном пробегают заснеженные елки, в вагоне масса народу, груды чемоданов на полу. Наступила какая-то торжественная тишина, у всех, видимо, одна мысль: «Все позади!».

Путь на этом дачном поезде до станции на берегу Ладожского озера был недолгим. Скоро в наш поезд вбежали молодые румяные люди в ватниках и начали хватать нас и выбрасывать с чемоданами прямо на снег. И тут я увидел огромную расстилающуюся снежную гладь этого озера. По льду идет вереница грузовых автомашин, которые разворачиваются на берегу, и с них все те же дружинники начинают сбрасывать в штабель мешки с мукой, и через минуту эта машина уже подходит к нашей толпе, и в нее начинают буквально закидывать истощенных людей. На одну машину — людей, на следующую — их вещи, и снова в обратный путь по озеру. Не успел я еще ничего понять в этой суете, как оказался в кузове машины, рядом со мной Маечка, а на нас сверху еще навалили каких-то закутанных в шубы людей. Где мама? Она у кабины, только голова выглядывает. Машина медленно съезжает на лед по деревянным мосткам, и вот уже понеслась по трассе. За нами мчится еще одна, а за ней еще и еще. Мороз, ветер пронизывает насквозь, чувствую, что отмораживаю лицо, и даже не могу освободить руку, чтобы защитить его. Машина все время налетает на какие-то бугры, отчего все сидящие в ней взлетают на секунду в воздух. Стоны.

Смотрю на озеро — снежная пустыня. Солнце, все блестит на морозе. Ветерок поднимает вверх снежную изморозь, от которой над озером стоит легкая морозная дымка, от чего лучи солнца становятся радужными. На небольшом расстоянии от нас другая вереница машин, идущая в обратную сторону. Это идет хлеб, тот самый хлеб, без которого нет жизни. Проезжаем мимо автомашины, покрытой снегом, вся задняя часть которой погружена под лед. Замечаю, что над озером кружит самолет. Это немецкий «Хенкель» — разведчик. Ведь он же нас видит, почему же он не бомбит?! Да и как вообще вся эта «Дорога жизни» может существовать, если нас видит неприятель с того берега и ему ничего не стоит периодически артиллерией разламывать лед на озере? Оставим эту загадку решать военным историкам, которых все же, наверное, когда-нибудь допустят в советские военные архивы.

Оказывается, трасса тут не одна, их много проложено, и вереница машин время от времени, видимо, меняет их.

Прошло еще около часа, и, повернув голову вперед, я вижу темную полосу леса на том берегу. Приближаемся. Вижу также, что чуть дальше на юг вдоль берега тянется линия дымков, видимо, от печек в блиндажах. Это уже фронт. Так близко! Значит, нас и оттуда видят?

Еще каких-нибудь десять километров, и я чувствую, как машина пошла вверх по деревянному настилу к прибрежному лесу. Наконец, мы на восточном берегу. Остановка в лесу, нас выгружают, а машина тут же разворачивается и идет к штабелям мешков. Регулировщики и плакаты показывают нам, что нужно двигаться к большим белым палаткам, или дощатым баракам, раскинутым в начале леса. Это оказались пункты обогрева и кормежки. Внутри тепло, горят железные печи, тут же огромные дощатые столы со скамейками, за которые всех сразу рассаживают и еще раз проверяют документы, ставят штампы: «Борисова Грива». Подкатывают котлы походной кухни, и сразу запахло давно забытым пьянящим ароматом мясного бульона. Это вермишель с мясными консервами. Наступила тишина — люди едят. Наконец-то едят досыта. Но оказывается, есть досыта истощенным людям очень опасно. Вдоль рядов столов ходит медицинская сестра и объясняет, чтобы розданный сухой паек не ели, а спрятали. Но где там: «сытый голодного не понимает» — многие разрезают пакеты и начинают поедать все: колбасу, хлеб, масло…

Наконец, слышим команду — идти искать свои вещи, которые сброшены в больших кучах на снегу, и тащить их к вагонам. А вагоны рядом в лесу, куда подведена ветка железной дороги. Вагоны товарные, небольшие, видимо, в них же привозится и мука для переброски в город. Залезть в вагон ослабшим людям почти невозможно, их опять туда забрасывают. Ложимся прямо на дощатый пол, под головой чемоданы. Уже стемнело, поезд совсем бесшумно, медленно идет по лесу. Мы засыпаем первым глубоким сном спасенных людей. Не важно, что там будет впереди, но мы сыты, и от этого нам тепло и уютно. Из углов вагона раздаются стоны людей, это дает о себе знать та самая съеденная колбаса из сухого пайка.

Нам ничего не говорят, куда мы едем. Утром с трудом отодвинули огромные двери вагона, и страшная картина открылась нам. Мы едем вдоль леса, который частью повален снарядами, а на земле в снегу стоят разбитые автомашины, и на черном снегу разбросаны трупы солдат. Мне показалось, что это немецкие солдаты. Запомнился один. Он остался стоять, прислонившись к дереву. Только потом мы узнали, что это был район Тихвина. Поезд сделал остановку еще до города, чтобы люди могли оправиться и не загрязнять перроны вокзала. В Тихвине началась еще одна сортировка людей: отобрали очень ослабевших и на санитарных машинах увезли в специальные госпиталя, организованные в пристанционных зданиях. Остальным роздали кашу и опять сухой паек. Кипяток каждый брал сам из специальной колонки. В Тихвине нас уже перегрузили в другой, тоже товарный поезд, в огромные вагоны типа «Пульман». Снова сделали отметку в эвакуационном свидетельстве, которое теперь уже стало документом на получение питания на каждой крупной станции. В центре большого вагона стояла железная печка, которую нужно было по очереди топить углем. Люди постепенно стали приходить в себя — начались скандалы и даже драки из-за каждой мелочи. Мы постелили на пол свои одеяла, достали необходимую посуду: котелок, ложки, нож, кружки, мешочки для продуктов. Приготовились к долгому пути через всю Россию в Казахстан.

Из наших близких в блокированном Ленинграде погибли пять человек, они жили не с нами, в том числе и наша няня Настя. Из нашей немецкой коммуны, собравшейся на Гребецкой улице, никто не погиб. Через месяц была выслана из города семья Геллеров, их направили в село Саргатку Омской области, где через год умер глава семьи, Владимир Федорович Геллер. Уже в мае выслали и бабушку с тетей Эльзой в Кемеровскую область, и это несмотря на то, что ее сын Вова в это время воевал на фронте.

Люди привыкают к тому, что «хлеб насущный» каждый день с ними, привыкают, как к воздуху, которым мы дышим, и перестают замечать. Ленинградская блокада поселила в моей душе постоянный страх — страх остаться без хлеба. Кроме того, у меня появилось огромное уважение к этому замечательному продукту, изобретенному еще в древности, к хлебу. Ведь недаром же в народе говорят: «Хлеб — всему голова».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.