Глава 19. Годы ссылки.

Глава 19. Годы ссылки.

После Верхнеудинска Иркутск мне показался очень большим городом, хотя в 1895 году в нем насчитывалось не больше 50–60 тысяч жителей.

Такое преувеличенное представление об Иркутске создавалось благодаря тому, что он играл очень большую роль во всей сибирской жизни. Он тогда являлся чуть ли не самым крупным административным, экономическим и интеллектуальным центром во всей Азиатской России.

В Иркутске тогда усиленно бился пульс русской общественной жизни со всеми ее особенностями – с правовыми ограничениями и преследованиями неблагонадежных, подозрительных и, конечно, евреев. В Иркутске функционировала цензура книг и выходивших там периодических изданий. Гнет царского режима чувствовался во всех областях жизни и в Сибири, на которую правительство смотрело, как на колонию. Было бы невозможно существовать, если бы местная администрация в большинстве случаев не ослабляла суровости режима своим благожелательным отношением к подвластному ей населению. Эта администрация хорошо понимала, что сибирские поселенцы, быть может, не всегда это сознавая, выполняли государственную миссию первостепенной важности, превращая огромный, не обжитый еще, но богатейший край в цветущую часть России.

И поэтому она всемерно старалась не стеснять творческой работы сибирских пионеров – касалось ли это экономической области, культурной, научной или даже общественной.

Так, в процессе развития сибирского края наметились две противоположные системы управления. Одна ставила себе целью как можно строже проводить в сибирской жизни директивы Министерства внутренних дел и департамента полиции; другая, напротив, чутко прислушивалась к нуждам сибирского населения и смотрела сквозь пальцы на ряд отступлений от законов, часто жестоких и совершенно бессмысленных.

Обычно деятельность местной администрации весьма плохо контролировалась центральной властью; этим открывался широкий простор всякому произволу со стороны провинциальных правителей, и бурбон губернатор, или генерал-губернатор был настоящим бедствием для управляемой им области.

Особенно сильно страдали от жестокости таких сатрапов инородческие племена, интеллигенты и политические ссыльные. Можно сказать с уверенностью, что разыгравшаяся в 1889 году в г. Якутске страшная трагедия никогда не имела бы места, если бы якутский губернатор Скрипицын [12], обскурант и жестокий человек, не заупрямился и не требовал бы, чтобы бесчеловечный циркуляр департамента полиции о порядке отправки ссыльных в Колымск выполнялся безоговорочно. Как начальник губернии, проживший в Якутске несколько лет, он хорошо знал, что посылать ссыльных в разгар полярной зимы большими партиями – означало обрекать их на смерть от холода и голода. Будь он мало-мальски порядочным человеком, он мог бы объяснить департаменту полиции, что циркуляр его невыполним при суровых местных климатических условиях и первобытных условиях передвижения по полярной пустыне. Но Скрипицыну захотелось выслужиться ценою гибели многих политических ссыльных, и в результате в Якутске разыгралась страшная драма, унесшая много молодых жизней – и каких жизней! – и потрясшая всю Россию своей бесчеловечностью.

Совсем иначе себя чувствовало сибирское население под управлением таких администраторов, которые понимали, что самая лучшая политика – это как можно меньше вмешиваться в его повседневную жизнь. Не требовалось даже, чтобы такие правители были либерально настроенными людьми. Достаточно было, чтобы они обладали здравым смыслом, известной долей человечности и правильно понимали психологию среднего сибиряка, который умел упорно и тяжко работать, но который дорожил своим достоинством и не давал себе наступать на ногу.

Когда я приехал в Иркутск, генерал-губернаторский пост занимал там генерал Горемыкин. Он был человеком весьма консервативных взглядов, но внутреннее чутье ему подсказывало, что в Восточной Сибири ультрареакционная политика неуместна.

Александр III находил большую опору в консервативном, нередко крепостнически настроенном дворянстве, но Сибирь никогда не знала крепостного права и не имела представления о «благородном» дворянском сословии. «Верхний слой» в Сибири состоял почти исключительно из «самородков», выбившихся в люди только благодаря своей личной энергии и выдающимся способностям. Они поднимались наверх из самой гущи народной. То были разбогатевшие крестьяне или даже потомки каторжан и поселенцев. Эти пионеры создали и сибирскую торговлю, и транспорт, и столь прославленный золотой промысел, и естественно, что они гордились той созидательной ролью, которую они играли в сибирской жизни.

Сибирский купец, золотопромышленник или владелец универсального магазина, был чем-то совсем иным, нежели «российские» купцы. Они требовали к себе уважения и при всех случаях жизни держали себя с большим достоинством.

Генерал-губернатор Горемыкин сумел найти тон, которым надо говорить с этой своеобразной сибирской буржуазией. Он также правильно понял характер тех отношений, которые должны установиться между ним и культурным слоем сибирского общества, чтобы он жил с ними в мире.

И еще одно интересное явление я наблюдал в Иркутске в 1895 году. Многочисленные чиновники, служившие в правительственных учреждениях этого города, не только не изолировались от местного населения, но, напротив, проявляли живейший интерес к его жизни и принимали деятельное участие в работе местных культурных, научных и общественных организаций при молчаливом благосклонном отношении генерал-губернатора к этой деятельности.

В стране неограниченного самодержавия власть таких высокопоставленных администраторов, как генерал-губернаторы, была очень велика. Они были не только представителями царя, располагавшими всей полной военной и гражданской власти в управляемом ими крае, но им принадлежал также высший контроль над всей местной интеллектуальной и духовной жизнью. Генерал-губернатор был ех оfficio попечителем всего учебного округа Восточной Сибири, он был также почетным председателем Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Без разрешения генерал-губернатора не могла быть открыта ни одна народная школа, ни одна гимназия и ни одна еврейская синагога. При таких обстоятельствах характер и настроение генерал-губернатора имели огромное значение для всей жизни управляемого им края.

Генерал Горемыкин, к счастью, не был ни Угрюм-Бурчеевым, ни Держимордой, и этого было достаточно, чтобы в Иркутске в годы его управления дышалось более или менее свободно, и чтобы деятельность местных общественных и научных работников давала хорошие результаты.

Когда я приехал в Иркутск, темп тамошней экономической жизни был довольно повышенный. Работали энергично, но спокойно, как работают обычно люди, уверенные в завтрашнем дне. Высокий уровень благосостояния всего населения бросался в глаза. Среди местных купцов и владельцев транспортных контор было немало богатых людей. Были среди них и миллионеры. Жили хорошо, в довольстве, но с расчетом. Иркутяне славились своим гостеприимством и радушием, но на ветер денег не бросали. Зато на культурные нужды и научные цели иркутяне охотно жертвовали весьма крупные суммы.

В Иркутске существовали две гимназии и реальное училище, и эти учебные заведения в значительной степени поддерживались частными пожертвованиями. Местное техническое училище имело прекрасные кабинеты физический и химический, оборудованные почти исключительно на пожертвованные местными богачами капиталы. Научные экспедиции, которые от времени до времени организовывал Восточно-Сибирский отдел Географического общества, финансировались главным образом местными меценатами. Обширная монография о якутах, написанная политическим ссыльным, известным писателем Серошевским, была издана на средства фирмы Громовых, а когда Клеменц организовал упомянутую уже мною экспедицию для обследования инородческих племен Якутской области, то финансирование этой экспедиции взял на себя известный золотопромышленник Сибиряков.

Иркутские евреи не отставали от коренного населения. Они тоже занимали весьма важные позиции в местной экономической жизни. Некоторые из них были настоящими пионерами в целом ряде хозяйственных областей. Первый винокуренный завод построили недалеко от Иркутска братья Патушинские. Они же организовали в широком масштабе торговлю пушниной, особенно соболем. Евреи много содействовали установлению тесных торговых сношений между Восточной Сибирью и Москвой, и Лодзью, и, наконец, евреям в значительной степени принадлежит заслуга создания в Иркутске ряда солидных и доступных почти для всякого кредитных учреждений.

Евреи также выделили ряд видных пионеров по разработке золотых приисков. Новомейские, Каминер, Фризер, Риф принимали деятельное участие в развитии сибирской золотопромышленности. Особенные успехи были достигнуты на этом поприще Фризером. С юных лет он втянулся в несколько авантюристическую деятельность золотоискателя. Чтобы разыскать в дикой тайге золотоносные пласты, надо было обладать определенными качествами: отвагой, терпением и особым инстинктом угадывать, где производить разведывательные работы.

Фризер обнаружил удивительное упорство в своих поисках. Месяцами он разъезжал в сопровождении служащих и проводников по дремучей тайге, карабкался по крутым утесам, переплывал бурные горные потоки с опасностью для жизни. Его не останавливали никакие трудности. Где верхом, где пешком, он забирался в такие таежные дебри, куда, казалось, никогда не заглядывал человеческий глаз и, наконец, он нашел то, что он искал, – золотоносную площадь, где самородки золота то и дело можно было найти на поверхности земли и где процент золота в песке был сказочно богат. Этот клад он нашел на берегу реки Королоны. И в короткий срок Фризер там организовал добычу золота в широком масштабе. Он выстроил там целый поселок: прекрасные бараки для рабочих и служащих, образцовую школу для детей рабочих, прекрасно оборудованную больницу. Сколько усилий, труда и энергии это все потребовало, легко себе представить. Короланские золотые прииски прославились на всю Сибирь. И Фризер, ставший богатым человеком, занял весьма почетное место среди пионеров сибирской золотопромышленности.

Гостеприимство иркутских евреев ни в чем не уступало гостеприимству коренного населения. Но особенное внимание они уделяли политическим ссыльным. Это была традиция, вкоренившаяся в Сибири еще со времен декабристов. Позже, в семидесятых и восьмидесятых годах, когда правительство стало ссылать политических в Сибирь массами, эта традиция еще больше утвердилась. Политические «преступники» были носителями высшей культуры и светлых идеалов – и это чрезвычайно импонировало сибирякам. Их природный здравый смысл им подсказывал, что образование и высокая культура – большая творческая и благодетельная сила.

Не удивительно, что я находил у иркутских евреев особенно радушный прием: я был российским евреем с известным образованием и к тому еще политическим ссыльным. Эти мои особенности помогли мне в короткое время приобрести среди иркутских евреев довольно много хороших знакомых и несколько преданных и благородных друзей.

Приехал я в Иркутск почти без денег, и вопрос, как я устрою свою жизнь в материальном отношении, меня немало беспокоил. Казенного «пособия», которое я получал и в Иркутске, едва хватало на наем комнаты, и мне необходимо было достать какой-нибудь заработок, чтобы не голодать.

Но с чего начать? Подумав, я решил посоветоваться с товарищем Иваном Ивановичем Поповым, с которым я познакомился в 1892 году в Троицкосавске и который с 1893 года поселился в Иркутске, где он редактировал газету «Восточное обозрение» и в то же время исполнял обязанности консерватора музея Восточно-Сибирского отдела Географического общества. Клеменца в 1895 году уже в Иркутске не было – он переехал на жительство в Петербург, где он получил место старшего хранителя при Этнографическом музее Академии наук.

Попов и его жена меня встретили с товарищеским радушием и с явным интересом расспрашивали меня, сколько времени я намерен пробыть в Иркутске, какие у меня планы научной работы и т. д.

Я им сообщил, что мне необходимо обстоятельно изучить этнографический отдел музея и ознакомиться с имеющейся в библиотеке Восточно-Сибирского отдела Географического общества литературой о монголах и бурятах. Не скрыл я от них, что вынужден искать какого-нибудь заработка, так как мое материальное положение весьма неудовлетворительное.

И тут Попов мне сделал следующее предложение:

– Наша библиотека, – сказал он, – немного запущена, каталоги изрядно устарели. Я не имею возможности заняться приведением библиотеки в порядок и составлением новых каталогов, так как газета отнимает у меня очень много времени. Вы мне окажете большую услугу, если займетесь, как следует, библиотекой и составлением новых каталогов. Переезжайте с вашими вещами в музей, есть и пить вы будете с нами (Попов занимал довольно уютную квартиру при музее) – это нам только доставит большое удовольствие. Работе, которую я вам предлагаю, вы уделите в день часа два, а все остальное свободное время вы сможете посвятить своим научным изысканиям. Эта комбинация вас избавит от материальных забот, а меня от угрызений совести, так как, по правде сказать, обязанность содержать библиотеку в порядке лежит на мне. Итак, перебирайтесь сегодня же к нам, и вы станете фактическим консерватором музея.

Предложение Попова устраивало меня наилучшим образом, и я его принял с нескрываемым удовольствием. Это была товарищеская помощь, оказанная мне в такой деликатной и красивой форме, что я был глубоко ею тронут.

На следующий день я приступил к работе в музее. Я всегда был библиофилом, и просматривать книги, уставлять их в известном порядке мне доставляло большое удовольствие. Роясь в книгах библиотеки и размещая их по намеченному мною плану на полках, я наталкивался на редкие, порой замечательные сочинения, которые я прочитывал с захватывающим интересом. Я нашел в библиотеке такие раритеты, о которых я не мог даже мечтать ни в Селенгинске, ни в Верхнеудинске, и которые, мне казалось, можно было найти только в Петербургской публичной библиотеке.

Огромное впечатление на меня произвела масса научных журналов, которые получались регулярно библиотекой. Для меня эти журналы, выходившие на самых различных языках в разных странах, были настоящей находкой. Я должен сознаться, что до моей ссылки мне привелось читать очень мало книг о первобытной культуре и о нравах и обычаях полуварварских и полудиких племен. Когда я стал готовиться к исследовательской работе среди бурят, я старался восполнить этот пробел, но мои возможности добыть такие книги были весьма ограничены, мне удалось только достать несколько ценных монографий о монголах, о буддизме, о шаманстве и кой-какие материалы о бурятах. О таких капитальных работах, как «Золотая ветвь» Фрэзера или монография Кунова об австралийских племенах, я и думать не мог.

Но в многочисленных журналах, лежавших грудами на столах библиотеки, я находил превосходные статьи о самых важных научных проблемах, которые меня интересовали, о новых течениях в области этнографии и социологии. Целый ряд обычаев и обрядов, смысл которых для меня был неясен, мне становился понятен, благодаря углубленному их толкованию того или иного крупного ученого, толкованию, которому в журналах посвящались специальные статьи.

Естественно, что чтение книг и журнальных статей отнимало у меня очень много времени. Однако, я урывал ежедневно час-другой для составления подробного отчета о моей четырехлетней исследовательской работе в Забайкалье.

Удалось мне также за три месяца моего пребывания в Иркутске написать несколько статей об этнографии бурят для выходивших периодически «Известий» Восточно-Сибирского отдела Географического общества. Наконец, я от времени до времени давал также статьи для газеты «Восточное обозрение», в редакционную коллегию которой Попов меня ввел.

Жителю Западной Европы или Северной Америки было бы, наверное, не понятно, как такая небольшая и бедная газета, как «Восточное обозрение», могла приобрести такое огромное влияние на сибирскую общественность, какого она добилась в восьмидесятых и девяностых годах прошлого века. Но это был несомненный факт, который с точки зрения русского общественного развития представляет большой интерес.

Идейный успех «Восточного обозрения» имел глубокие причины. Надо помнить, что Сибирь в течение столетий оставалась на положении колонии, куда высылались наиболее серьезные преступные элементы. Она была как бы свалочным местом для разбойников, грабителей, убийц, поджигателей, крепостных, уличенных в тяжких преступлениях, и, наконец, для политических преступников и сектантов. Останутся ли эти извергнутые из русской жизни люди в живых, или погибнут – для правящих кругов было безразлично. На жившие на сибирских просторах инородческие племена эти круги тоже смотрели лишь как на данников, которые в той или иной степени могут обогащать казну своим «ясаком», особым налогом, который инородцы вносили пушниной. Но время шло, население Сибири увеличивалось. В упорной борьбе с суровыми климатическими и географическими условиями вырастали новые, закаленные в тяжком труде поколения, которые строили в Сибири новую жизнь.

Это были сильные люди с гордым и независимым характером. По многим причинам русское правительство крепостного права в Сибири не вводило, и в этой стране изгнания выработался совсем другой тип человека, нежели в Европейской России. Сибиряки вырубали дремучие леса, расчищая их под пашни, они осушали болота, они основывали города и создали тысячи и тысячи деревень. Исподволь, но неуклонно они превращали необъятную сибирскую пустыню в населенный край. Но русское правительство почти до 80-х годов прошлого века продолжало относиться к Сибири как к колонии, куда оно направляло беспрестанно «вредные для общества элементы».

Почти ни одна из благодетельных реформ эпохи 60-х годов не коснулась Сибири. Достаточно указать, что в 1895 году в Сибири еще функционировал старый, дореформенный суд. Земского самоуправления сибирское население не могло добиться до революции 1917 года; оно не знало суда присяжных, а народное просвещение находилось в обширной Сибири в довольно плачевном состоянии.

Но жизнь не считалась с реакционной политикой русского правительства. Сибирь неуклонно развивалась экономически, развивалась также и крепла сибирская общественность. Незримыми путями в эту страну проникли передовые идеи и передовые общественные настроения.

Там недоставало народных школ и учителей, но их роль выполняли политические ссыльные, которыми департамент полиции старательно наполнял самые глухие и гиблые места этого обширного края. И эти политические ссыльные обучали и воспитывали целые поколения сибирских детей и сибирской молодежи. Эти импровизированные учителя проделали также в Сибири огромную культурную работу. Они принесли с собою не только знание, но новую мораль, новые возвышенные идеалы. С течением времени мало-мальски зажиточные сибиряки стали посылать своих детей в гимназии, а затем и в высшие учебные заведения – в Казань, Москву, Петербург.

И эта молодежь возвращалась на свою родину, обогащенная знаниями и окрыленная желанием бороться за освобождение «их» Сибири от ее унизительного и нестерпимого положения.

Тот факт, что правительство относилось к Сибири как к падчерице, вызывал у сибиряков резкую реакцию в виде ярко выраженного стремления добиться для своей родины широкой автономии.

Психология культурных сибиряков была приблизительно такая. Правительство игнорирует наши насущнейшие интересы и относится к нам с преступным пренебрежением, так вот мы ему покажем, что мы умеем отлично строить свою жизнь без него! Мы даже не хотим, чтобы эта злая наша мачеха – правительство – вообще вмешивалась в наши дела. Такие приблизительно мысли имел смелость высказывать в 60-х годах знаменитый сибиряк Григорий Николаевич Потанин, и за такие дерзостные пожелания он был приговорен к каторге, что создало ему славу и завоевало ему глубочайшую любовь среди широких слоев сибирского общества.

По отбытии срока каторги и после восстановления его во всех правах Потанин посвятил себя научным исследованиям и стал одним из известнейших русских этнографов и фольклористов, но сохранил верность идеалу своей юности и остался до конца дней своих страстным сибирским патриотом и горячим сторонником сибирской автономии (сибирского областничества). Его влияние на сибирское прогрессивное общество было огромно, а для радикально настроенной сибирской молодежи он слыл живым символом духовной независимости, чистейшего идеализма и жертвенной любви к Сибири.

В 80-х годах прошлого века перед Сибирью встал ряд весьма сложных экономических и социальных проблем. Дело в том, что российское крестьянство все больше страдало от безземелья. Миллионы пролетаризованных крестьян, наслышавшиеся о сибирских просторах, мечтали о переселении в Сибирь, чтобы там снова осесть на землю. Началась эта тяга на новые земли вскоре после крестьянской реформы, но правительство запрещало массовые переселения в Азиатскую Россию по политическим соображениям, в значительной степени под давлением помещиков, которым безземельные крестьяне были нужны как дешевая рабочая сила.

Но в начале 80-х годов крестьянское безземелье приняло такой угрожающий характер, что царское правительство вынуждено было открыть Сибирь для переселенцев, и в этот обширный, но малонаселенный край потянулись сотни, сотни тысяч крестьян из Украины и центральных русских губерний.

Это огромное переселенческое движение поставило на очередь целый ряд новых задач – экономических, социальных и культурных. Надо было отвести этой массе прибывавших крестьян подобающие участки земли, координируя интересы новоселов с интересами старожилов. Надо было организовать медицинскую санитарную помощь переселенцам. Нужно было перестроить всю сеть народных школ, необходимо было прокладывать новые дороги, как общего значения, так и местного, и т. д. Тогда сибирская общественность решила так или иначе принять участие в той огромной и тяжелой работе, которая совершалась на их глазах, тем более что правительственные учреждения не всегда с ней справлялись, как следует.

Переселенческим движением и сопряженными с ним экономическими и социальными вопросами заинтересовались сибирские отделы Русского географического общества. Выросшей в огромное общественное явление переселенческой проблеме стала уделять большое внимание русская прогрессивная повременная печать. Заодно она также заинтересовалась и общим положением Сибири.

Само собою разумеется, что и сибирская передовая общественность употребляла все усилия, чтобы ее голос был услышан и чтобы правительство наконец вспомнило о чисто сибирских нуждах и стало проводить в жизнь те реформы, которых Сибирь ждала так долго и никак не могла дождаться.

При таких обстоятельствах талантливый публицист и большой сибирский патриот Ядринцев решил издавать еженедельный, журнал «Восточное обозрение», который, по его идеям, должен был быть знаменоносцем и борцом за раскрепощение Сибири и ее уравнение в правах с метрополией.

С большим трудом Ядринцеву удалось добиться разрешения на издание журнала, который, однако, подлежал предварительной цензуре. Тяжелое это было испытание для Ядринцева, но он боролся с цензурой героически и добился своей энергией и талантом того, что «Восточное обозрение», несмотря на все цензурные строгости, стал органом передовой сибирской мысли. К нему чутко прислушивалась вся культурная сибирская общественность и с ним серьезно считались литературные и общественные круги Москвы и Петербурга.

После смерти Ядринцева Попов продолжал его трудную и ответственную работу. Эта работа требовала от Попова большой жертвенности, не только потому, что газета (при Попове «Восточное обозрение» стало ежедневной газетой) давала постоянные дефициты и надо было лезть из кожи, чтобы покрывать эти дефициты, но и потому, что вести периодический орган при сибирских условиях было настоящим подвигом.

Газета отнимала у Попова почти все его время и все силы, не говоря уже об упорной, ежедневной тихой борьбе с цензурой. Правда, в 1895 году цензорский пресс несколько ослабел. Со смертью царя Александра III мрачная реакция стала немного сдавать.

И в Иркутске тоже чувствовали, что что-то в России переменилось… Быть может, политика генерал-губернатора Горемыкина также была отголоском едва-едва заметной перемены, происшедшей со смертью Александра III в высших правительственных сферах.

Как уже было сказано, «Восточное обозрение» выходило в 1895 году ежедневно, и состав редакционной коллегии этой газеты, равно как ее ближайших сотрудников, был примечателен во многих отношениях. Официальным редактором ее был Попов, он же заведовал административной частью ее. Писал он также довольно часто передовые статьи, но самой трудной задачей его было ладить с цензурой и спасать статьи от цензорского усердия.

Раньше я уже упомянул, что Попов был сослан административным порядком в Сибирь за свою принадлежность к партии «Народная воля». С течением времени его революционность значительно потускнела, но он остался верен своим левым убеждениям. Его сотрудниками по газете тоже большей частью были революционеры. Не удивительно, что в их статьях скрывалось немало контрабанды.

И вот роль Попова заключалась в том, чтобы как-нибудь уговорить цензора, что представляемые им на просмотр статьи не содержат в себе никаких противоправительственных мыслей. Это была очень трудная задача, но Попов справлялся с ней превосходно.

Обзоры иностранной жизни давал Лянды, политический ссыльный, игравший очень большую роль в польской революционной организации «Пролетариат». Когда я приехал в Иркутск, Лянды занимал ответственную должность в иркутской конторе известной сибирской фирмы Громовых, и местное общество относилось к нему с большим уважением.

Лянды производил впечатление настоящего европейца, я бы сказал, джентльмена. Высокообразованный человек, он в то же время очаровывал людей своей мягкостью и глубокой человечностью. У себя дома он большей частью говорил по-польски, так как жена его была полькой и дети его получили польское воспитание. Внешне у него осталось очень мало еврейского; однако когда я с ним заговаривал о положении евреев в России, я чувствовал, что в нем бьется горячее еврейское сердце и что еврейское горе ему очень близко.

Лянды живо интересовался общественной и политической жизнью за границей, и его статьи в «Восточном обозрении» всегда были чрезвычайно содержательны и поучительны. Писал он их в очень спокойном тоне и корректной форме, а потому цензору было трудно к ним придраться, но в действительности они знакомили читателя с самыми передовыми общественными и политическими течениями в Европе и имели огромное воспитательное значение.

Иначе обстояло дело со статьями, которые писал для «Восточного обозрения» другой член редакционной коллегии, Зайчневский. Это был пламенный революционер, подобного которому я ни до него, ни после него не встречал. В 1895 году Зайчневский был уже пожилым человеком – лет 55–60; его львиная голова, покрытая густой седой шевелюрой, и длинная седая борода напоминали голову Карла Маркса. Поражал также его гигантский рост. В общем, вся его фигура производила такое сильное впечатление, что, кто его видел хоть раз, запоминал его на всю жизнь.

Зайчневский в первый раз был сослан в Сибирь в шестидесятых годах в связи с покушением Каракозова на Александра II. В 1895 году он уже отбывал вторичную ссылку. В нем горел революционный пафос якобинца 1793 года. Революция была для него божеством, ради которого всякий должен быть готов приносить величайшие жертвы. Ради революции он жил, о ней и только о ней постоянно думал. Ей он был готов отдать все свои силы и весь жар своей души. Писал он блестяще, но в стиле, в котором писал Камиль Демулен или Дантон. Каждая его статья была воззванием.

Легко себе представить, как тяжела была задача Попова вводить эти призывы революционного агитатора в рамки русской цензуры. Помню, что самые крупные неприятности с цензурой Попов имел из-за «прокламаций» Зайчневского.

Манера писать Зайчневского была особенная. Он почти никогда ничего не писал о России, но он брал эпизоды из западно-европейской жизни – трагические, героические, и обрабатывал их так, что каждый читатель невольно находил аналогию между этим эпизодом и каким-нибудь событием русской жизни, и в результате его статьи производили огромное впечатление.

Но еще замечательнее был тот факт, что наряду с Зайчневским, Лянды, Поповым и пишущим эти строки, в «Восточном обозрении» сотрудничали три очень видных чиновника из канцелярии генерал-губернатора. Правда, они подписывались псевдонимами, но их участие в газете было секретом полишинеля.

Одним из них был Перфильев, образованный человек, но крайне замкнутый. На редакционных собраниях он почти всегда молчал, но его фельетоны – сатирические и юмористические – были захватывающе интересны. Читая их, публика покатывалась со смеху. Перфильев обладал настоящим юмористическим талантом, особенной способностью в самых обыкновенных жизненных явлениях выискивать их смешную сторону; не удивительно, что его фельетоны пользовались большим успехом.

Другой чиновник давал статьи по экономическим вопросам и о ходе переселенческой работы в Сибири. Его фамилия была Дубенский, и он занимал очень ответственную должность в канцелярии генерал-губернатора. До поступления на эту должность Дубенский участвовал в научной экспедиции, которую организовало Министерство земледелия в двух губерниях Восточной Сибири – Енисейской и Иркутской. Целью этой экспедиции было произвести статистико-экономическое обследование населения двух указанных губерний, чтобы выяснить, какое количество переселенцев можно туда направить. В этом обследовании приняли участие целый ряд известных русских статистиков и экономистов, и на основании собранных ими материалов было составлено несколько очень серьезных трудов об экономическом положении сельскохозяйственного населения Енисейской и Иркутской губерний, причем один из томов этой капитальной работы был написан Дубенским. Это была монография о землепользовании в Восточной Сибири. Ввиду больших научных достоинств этой книги Дубенский и был принят на службу в канцелярию генерал-губернатора.

Статьи Дубенского в «Восточном обозрении» были всегда очень обстоятельны. На редакционных собраниях он, однако, бывал очень редко. Все же случайно я с ним познакомился вскоре после моего приезда в Иркутск, и при первой же нашей встрече выяснилось, что мы когда-то были знакомы. И тут точно молния осветила мою память. Я ясно вспомнил, при каких обстоятельствах я виделся с ним в Одессе. Он был студентом и пламенным революционером. Я был исключенным студентом и тоже вел в Одессе революционную работу. Какое-то конспиративное предприятие свело меня и моего друга Штернберга с Дубенским.

Прошло одиннадцать лет, и в Иркутске мне пришлось убедиться, что от его революционности не осталось и помину. Он успел за это время креститься и спокойно проделать карьеру царского чиновника. Все же он остался либералом, и для «Восточного обозрения» он был весьма полезным сотрудником. Понятно, что я счел лишним напоминать ему об его юношеском «увлечении». Не имело никакого смысла выкапывать из могилы то, что в ней давно было похоронено.

И еще одного интересного сотрудника имело «Восточное обозрение». Это был чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Горемыкине Александр Александрович Корнилов, самый талантливый из горемыкинских чиновников. Он происходил от старинной дворянской фамилии, но у него было большое духовное родство с дворянами калибра Тургенева, Огарева, Герцена, Бакунина и других ярких представителей русской прогрессивной мысли. Он был многосторонне образован, но особенно он интересовался широкими государственными проблемами и историей общественного развития в России. В то же время он был необыкновенно скромен. Говорил он тихо и спокойно, но в его манере говорить заключалась большая убедительная сила, потому что все, что он говорил, шло из самого сердца. Вообще он производил на всякого, кто знал его близко, впечатление истинного духовного аристократа. Из своих левых взглядов он не делал секрета, и генерал Горемыкин называл его «мой красный чиновник», вкладывая в эту фразу гораздо больше симпатии, нежели иронии.

Для «Восточного обозрения» Корнилов писал преимущественно статьи по общим государственным вопросам, подчеркивая при этом особые нужды сибирского края.

Все перечисленные сотрудники «Восточного обозрения» были пришельцами из Европейской России, но в газете работали также многие способные и даровитые сибиряки. А при посредстве корреспондентов с мест газета также поддерживала тесные сношения с глубокой провинцией.

Так «Восточное обозрение» стало важным фактором общественной жизни в Восточной Сибири. Можно сказать, что эта газета была почти единственной организованной общественной силой, которая по мере возможности выражала надежды и чаяния прогрессивных слоев сибирского населения.

Вокруг «Восточного обозрения» группировались почти все интеллигентные силы Иркутска – писатели, ученые, политические ссыльные и вообще культурные люди, интересовавшиеся общественными и политическими вопросами. Очень часто устраивались довольно многолюдные собрания у Попова, Лянды или у кого-либо другого. Эти собрания были одним из парадоксов тогдашней русской жизни. Департамент полиции и жандармы на местах всячески преследовали «неблагонадежных», и в то же самое время почти под генерал-губернаторскими окнами (музей находился против генерал-губернаторского дома) в квартире Попова собирались двадцать, тридцать, сорок человек и целыми вечерами вели разговоры и споры по самым острым и «опасным» вопросам. Можно сказать без всякого преувеличения, что на этих собраниях допускалась неограниченная свобода слова.

Это было время, когда в русских интеллигентских кругах шли страстные споры о том, должна ли Россия пройти капиталистическую фазу развития, или нет. Известный экономист В.В. в своей книге «Судьбы капитализма в России» защищал ту точку зрения, что Россия может перейти к высшим хозяйственным и общественным формам, минуя капиталистическую фазу. Но он подвергся жестокой критике со стороны Плеханова и целой плеяды молодых марксистов, выросших в России за десятилетие между 1883 и 1893 годами. К концу 80-х годов борьба углубилась: марксисты ополчились против всего «народнического» движения. Резким нападкам марксистов подвергались программа и тактика «Народной воли». Эта героическая партия была объявлена «мелко-буржуазной» за то, что, защищая интересы рабочего класса, она также боролась за благоденствие крестьянства. Народники и в особенности «народовольцы» ответили марксистам решительной контратакой, и эта полемика, принимавшая подчас очень резкие формы, нашла отклик почти по всей России.

В это именно время русские марксисты создали теорию об «антиколлективистическом» черепе русских крестьян и смотрели на капитализм, как на некое божество, которое родит нового Геркулеса, пролетариат, и этот Геркулес освободит нового Прометея, человечество, от капиталистических цепей. Вера в провиденциальную роль капитализма была так велика, что Струве и Туган-Барановский с жаром проповедовали необходимость «выварить русских крестьян в фабричном котле» и таким образом создать в России могучий, сознательный пролетариат. Марксистская же молодежь часто шла еще дальше своих учителей и решительно отказывалась от «наследства», т. е. от всего, что было сделано предшествующими поколениями революционеров как в области интеллектуального творчества, так и для освобождения России от царского абсолютизма.

Все программы прежних революционных партий были отвергнуты, как утопические, мелкобуржуазные и даже невежественные.

Можно себе представить, какое волнение и возмущение вызывали среди старых политических ссыльных такие марксисты, когда они попадали в Сибирь, даже в качестве ссыльных, и какие горячие споры велись между первыми и последними.

Доходило не раз до эксцессов со стороны молодых марксистов. Помню, какое тяжелое впечатление произвел среди старых ссыльных такой эпизод.

Пришла только что прибывшая в Сибирь молодая марксистка в гости к старой ссыльной. Та ее приняла с традиционным товарищеским радушием. Беседуют дружески. Новоприбывшая увидела на столе фотографию молодой женщины и с интересом спросила хозяйку:

– Кто это?

– Как? – сказала старая ссыльная. – Вы не знаете, кто это? Ведь это Перовская!

– Перовская! – воскликнула гостья. – Тоже социалистка!

Это было сказано с таким презрением, что хозяйка попросила гостью немедленно удалиться.

В Иркутске в мое время тоже жили несколько ссыльных марксистов, и они тоже приходили на собрания, которые устраивались у Попова и Лянды. И происходившие обыкновенно на этих собраниях дебаты глубоко врезались в мою память.

Среди молодых марксистов тогда выделялся Леонид Красин, будущий известный большевик и нарком внешней торговли. Красивый собою, с весьма приятным голосом, он также обладал недюжинным ораторским талантом, и во время горячих споров марксистов с народовольцами он играл первую скрипку. Его аргументация была трафаретной аргументацией всех тогдашних марксистов, но меня поражала его манера говорить. Спокойно отчеканивая каждое слово, он перед нами развивал свою теорию, и в его тоне звучала такая уверенность в своей правоте, точно он постиг истину до самых ее глубин. Все было ясно, как день, и просто, как дважды два четыре.

«Капитализм будет неуклонно развиваться и в процессе своего развития он объединит и организует рабочих. Постепенно рабочий класс станет сильнее и сознательнее, пока не настанет решительный час: экспроприаторы будут экспроприированы и социализм расцветет во всей своей неописуемой красоте».

По Красину выходило, что в сущности не из-за чего волноваться и тревожиться – все придет в свое время.

Его спокойное лицо и спокойный голос точно говорили: «Не тревожьтесь и не сомневайтесь, пролетариат уже свое дело сделает как следует, он не подведет, это будет не интеллигентская затея». И товарищи Красина смотрели на него с гордостью, а в глазах старых народовольцев я читал глубокую грусть и затаенную тревогу.

А меня мучили вопросы: а что будет с человеком, сколько горя и мук еще познает человечество прежде, чем социализм станет действительностью?

Должен сказать, что по общему правилу все эти дискуссии не давали никаких результатов. Каждая сторона оставалась на своей «позиции» с той, однако, разницей, что марксисты покидали эти собрания весьма довольные собой, в то время как народовольцы расходились по домам взволнованные, с глубокой раной в душе, что молодое поколение сошло с пути, проложенного великой «Народной волей».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.