Глава 10. Годы ссылки.

Глава 10. Годы ссылки.

Зима 1891–1892 годов казалась мне бесконечно долгой. С тревогой я стал замечать, что моя любовь к чтению книг заметно ослабевала, и даже доставлявшие мне раньше истинное наслаждение любимые мною поэты стали меня меньше привлекать к себе.

Моментами я переживал такую острую тоску, что я просто не находил себе места. Тогда я всем существом своим понял, каким образом некоторые политические ссыльные теряли власть над собою и начинали пить и какие нравственные муки толкали заброшенных в глушь революционеров даже на самоубийство.

Я лично был очень далек от тяжелых настроений и тех, и других, но какой-то червь точил мое сердце. К счастью, я знал, чего мне не достает: мне была необходима реальная работа, полезная, осмысленная деятельность. И я искал ее со страстью. Вмешаться в повседневную жизнь, подойти ближе к людям, узнать как можно больше об их печалях и радостях, заглянуть в их сердца, чтобы понять, что придает им силы переносить все невзгоды, на что они надеются и где источник той завидной жизнерадостности, которая так часто бывает свойственна самым простым людям.

Собственно говоря, и население г. Селенгинска представляло для меня новое и крайне интересное поле для наблюдений и не только для наблюдений. Мои детские годы прошли в черте еврейской оседлости. Вокруг себя я постоянно видел евреев и почти только евреев: старых, молодых, хасидов и миснагидов (митнагдим. – Прим. Н.Ж. ), бедных, богатых, но больше всего бедных. Позже, в годы моей юности, когда я учился в гимназии, я знал близко одну только русскую семью, занимавшую квартиру в доме моего отца, где жили и мы. Это была семья видного чиновника, служившего в житомирской Казенной палате. С этой семьей у меня установились весьма добрые отношения, но их своеобразный уклад жизни меня только удивлял – в его внутреннее содержание я не вникал и понять его смысл даже не пытался. Позже у меня было немало товарищей и друзей неевреев, но наши встречи происходили, если можно так выразиться, на нейтральной почве – в университете, на собраниях, в революционных кружках. Не удивительно, что быт и нравы массового русского обывателя мне были совершенно незнакомы.

Но в Селенгинске каждый шаг, каждая беседа, каждое практическое действие были живой обыденной жизнью, укоренившейся усилиями многих поколений. Не имея возможности заняться исследованием бурят, я старался поближе узнать селенжан.

Немалое их число посещали меня. Нередко мои знакомые меня приглашали к себе, и я не упускал случая беседовать с ними об их повседневных делах и заботах: о земледелии, огородничестве, урожае, наводнениях, засухе, об их сторонних заработках и т. д. И меня буквально поражал патриархальный характер их жизни. Казалось, что Селенгинск живет еще в XVIII веке. И так оно было бы, если бы не декабристы.

Меня нередко приглашали также на вечерки, на которых пелись старинные песни и исполнялись сибирские народные танцы. Никаких других развлечений в Селенгинске не было, если не считать развлечением еду до отвала и хорошую выпивку. И я тоже танцевал и, поскольку позволял мне мой слабый голос, подпевал наравне со всеми.

Делал я это, во-первых, для того, чтобы не обращать на себя внимание своим безучастием в обществе, а также чтобы знакомые не считали меня «гордецом». Для сибиряков не было большей обиды, как держать себя по отношению к ним свысока. Недаром они, угощая знакомых и друзей, неизменно обращались к ним со следующей традиционной фразой:

– Отведайте, пожалуйста, не спесивьтесь!

А затем – что и грех таить! – я был молод, и мне самому хотелось повеселиться вместе со всеми.

Таким образом, я сблизился со значительной частью селенгинской молодежи. Не раз ко мне по вечерам приходили тайком юноши советоваться о том, как им вырваться из Селенгинска, чему учиться, что читать. Они меня с жадностью расспрашивали о том, что происходит в далеких, таинственных для них городах – Петербурге, Москве, а также о жизни за границей. И мои многочисленные беседы с моими молодыми селенгинскими друзьями убедили меня, что как Селенгинск ни оторван от большого цивилизованного мира, все же новые идейные течения, всколыхнувшие русское культурное общество во второй половине XIX века, незримыми путями докатились даже до селенгинского захолустья.

Но в большинстве своем селенжане крепко держались своего старинного, весьма патриархального уклада жизни. Помню, как я однажды был приглашен провести вечер у городского головы. Это было доказательством, что «начальство» ко мне привыкло и смотрело на меня не так косо, как вначале.

Этот вечер дал мне, как наблюдателю селенгинской жизни, очень много. Я увидел там типов, точно сошедших со страниц гоголевских комедий. Закусок и яств там было заготовлено, кажется, на сто человек, хотя гостей собралось всего тридцать-тридцать пять. Танцы танцевали такие, о которых я в жизни ни разу не слышал, хотя все мои родные со стороны матери славились как хорошие танцоры и я видел их танцующими самые разнообразные танцы. Среди прочих диковин исполнялся «гросфатер», напоминавший не то «лансье», не то менуэт. Но что на меня произвело потрясающее впечатление, так это забавы молодежи на этом вечере. Одна из этих «забав» состояла в следующем. Зная, что жена городского головы на всякий неожиданный крик или стук реагирует невероятно нецензурным восклицанием – это была своего рода нервная болезнь, – несколько молодых людей в описываемый вечер «развлекались» тем, что подкрадывались к несчастной женщине и внезапно взвизгивали или роняли стул. Следовала реакция, и наглецы покатывались со смеху. Характерно, что и остальная публика относилась к этой «шутке» довольно снисходительно.

Я должен сознаться, что в тот вечер я не раз себя спрашивал: вижу ли я все происходящее наяву, или это дурной сон? И не раз, наблюдая примитивные, а подчас и грубые нравы селенжан, я думал: какой долгий и тяжелый путь должны будут проделать люди, прежде чем они доберутся не то что до социализма, а даже до преддверья его.

И все же в Селенгинске бился пульс общественной жизни с ее светлыми и теневыми сторонами; люди имели в течение многих поколений установившуюся мораль и выработанные идеалы.

Мои наблюдения над селенгинской жизнью принесли мне ряд разочарований, но в конце концов я должен был признать, что тамошний жизненный уклад имел гораздо больше положительных сторон, чем отрицательных. Он был основан на благополучии селенжан и обеспечивал каждому из них возможность жить без нужды, не нарушая покоя других.

Удивительная вещь! Как безнадежны ни казались мои планы заняться исследованием бурят, все же у меня было предчувствие, что буряты сыграют в моей жизни какую-то определенную роль. Поэтому я не упускал ни одного случая, чтобы узнать как можно больше об их жизни, их взаимоотношениях, их верованиях, их истории и т. д.

И собирать все эти сведения мне было совсем не трудно. Селенгинск со своими тремя лавками привлекал к себе бурят из всех окрестных, а иногда даже более или менее отдаленных улусов. В этих лавчонках буряты находили все им необходимое: соль, табак, кирпичный чай [5], сахар, конфеты, спички, нужную посуду, дешевую мануфактуру и т. д. Но буряты были не только покупателями, они были также продавцами. Они сбывали в городе, преимущественно тем же лавочникам, скотское мясо, баранину, кожу, масло, пушнину и т. д. Благодаря таким оживленным торговым сношениям между бурятами и селенжанами, значительная часть селенгинского населения довольно хорошо говорила по-бурятски. И так как русские торговцы довольно часто наезжали и в бурятские улусы, то некоторые из них, наиболее наблюдательные и общительные, знали очень хорошо бурятские обычаи и нравы. И я вел с этими знатоками бурятской жизни неоднократные беседы, которые меня знакомили с характером бурят и особенностями той среды, которая так меня интересовала.

Помимо того мне удалось добыть несколько серьезных исследований о бурятах и монголах; часть этих книг я нашел в самом Селенгинске, а остальные мне прислали из троицкосавской публичной библиотеки. Одним словом, подготовительную работу к изысканиям, которые мне мерещились наяву, я вел с большой настойчивостью, точно от этого усердия зависел успех задуманного мною плана.

Все же мое безделице в ссылке, отсутствие живой общественной работы меня сильно угнетало. И в этот период полнейшей неопределенности и какой-то острой внутренней неудовлетворенности я уделял очень много времени переписке со Штернбергом и моими колымскими товарищами. Хотя наши письма шли очень медленно – два, а то и три месяца, – все же мы поддерживали между собою очень оживленный обмен корреспонденцией. Собственно говоря, эти послания были не обыкновенными письмами, а целыми тетрадями в десять, пятнадцать и даже двадцать листков, где в одно и то же время описывались все мелочи невеселой будничной жизни ссыльных на берегу Ледовитого океана и трактовались самые сложные и острые общественные и даже политические вопросы, которые интересовали автора письма, а то и всю колонию ссыльных.

Богораз присылал мне часто вместе со своими яркими, содержательными письмами плоды своего поэтического творчества – целые пачки стихов. И я должен отметить, что все письма, которые я получал, были проникнуты очень бодрым настроением. Некоторые из них блистали остроумием, и мне глубоко жаль, что вся эта своеобразная и полная исторического интереса литература погибла, когда весь мой архив был захвачен большевиками.

Но особенно интересные и блестящие письма писал мне Штернбрег с «острова скорби» – Сахалина. Его характеристики встреченных им там товарищей и его описания суровой сахалинской природы бывали иногда настоящим художественным произведением. И вспоминая о сотнях писем, которыми мы обменялись друг с другом в годы нашей ссылки, я должен отметить, что они для нас всех были неисчерпаемым источником бодрости и глубокой радости.

Я не могу при этом не подчеркнуть, что хотя наша корреспонденция обязательно проходила через контроль местной администрации, я не помню ни одного случая задержки наших писем. Мой опыт позволяет мне даже утверждать, что, как правило, администрация на местах относилась к политическим ссыльным куда лучше и гуманнее, чем этого хотел и требовал от нее департамент полиции.

*?*?*

Случай дал мне наконец возможность сделать нечто полезное для селенжан. Произошло это так.

Как-то завелось, что некоторые мои знакомые брали у меня аккуратно газеты и журналы для чтения. Иногда я давал тому или иному из моих приятелей и доступные для них книги. Но таковых у меня было очень мало. И я не раз задумывался над тем, как бы обеспечить моим знакомым и ученикам возможность систематического чтения.

Лучшим разрешением этого вопроса было бы, конечно, устройство хоть небольшой библиотечки с хорошим подбором книг. Но возможно ли этого добиться в Селенгинске, а если возможно, то как? Мысль эта меня сильно занимала.

Однажды я узнал, что у местного старожила Старцева, родственника мною выше уже упомянутого Старцева, имеется очень много книг, которыми никто не пользуется. Книги лежат в какой-то кладовой под толстым слоем пыли. О Старцеве я слышал очень много хорошего, но был с ним мало знаком, так как он вел очень замкнутый образ жизни. Как и китайский Старцев, он был учеником декабристов и хранил почтительную и трогательную память о них.

Селенжане очень высоко ценили доброту и благородство его характера. Но он всегда держался в тени и вел очень одинокую жизнь. Объяснялось такое его поведение необычайной его скромностью, а между тем он был вполне интеллигентным и даже образованным человеком. И к этому милому человеку я решил пойти посоветоваться о моем плане создать в Селенгинске небольшую библиотеку.

Встретил меня Старцев очень тепло. Он как бы обрадовался случаю со мною познакомиться ближе. После краткой беседы об обыденных вещах я обратился к Старцеву с просьбой, не может ли он мне показать свое книгохранилище.

– Конечно! – заявил он. – Но простите, они уже много лет хранятся в кладовой и очень грязны от пыли.

И он повел меня, довольно смущенный, в большую кладовую, где книги лежали грудами и в большом шкафу, и на полу.

– Вы видите, – сказал Старцев, – книг много! Я в молодости был библиофилом, а сейчас они лежат в полном беспорядке. Я был бы очень рад, если бы они вам пригодились. Вы можете ими пользоваться, когда хотите.

Я взялся лихорадочно за просмотр книг. Чего только там не было! Масса французских книг, начиная с произведений энциклопедистов и кончая авторами шестидесятых и семидесятых годов. Значительная часть этих книг была наследием декабристов. Но больше всего в этом складе, которому позавидовал бы любой букинист, было русских книг: классики, научные книги и старинные журналы за много лет: «Современник», «Дело», «Отечественные записки» и др.

Разбираясь в этой массе книг, я сразу подумал, что с их помощью можно уже заложить основу небольшой библиотеки. С некоторой осторожностью я спросил Старцева, разрешил ли бы он селенгинской молодежи брать его книги на дом при условии, чтобы читатели их аккуратно возвращали.

– Конечно, – ответил Старцев, и добавил со стыдливой улыбкой: – По правде сказать, я не раз думал, что поступаю нехорошо, храня книги в кладовой без всякой пользы для других. Мне даже казалось, что моими книгами можно бы положить начало небольшой библиотеке, но я не знал, как за это взяться.

– Значит ли это, – спросил я его, – что найдись люди, которые пришли бы вам на помощь своим опытом, вы бы пожертвовали все эти книги для общего пользования?

– Конечно! – сказал он. – Я был бы этим людям только благодарен.

– Если так, – заявил я ему, – то позвольте мне заняться этим делом. Я уверен, что мы его доведем до успешного конца.

– Пожалуйста! – воскликнул он, заметно оживляясь. – Книги мои в вашем полном распоряжении. Я уверен, что вы их используете наилучшим образом.

Мы расстались очень тепло, и в тот же день я позвал к себе трех молодых приятелей и сообщил им о результатах моего визита к Старцеву. При этом я поделился с ними моим планом, как превратить старцевское книгохранилище в маленькую библиотеку.

– Если бы среди селенжан нашелся переплетчик, – сказал я им, – то я бы все старые журналы разрезал по отделам: беллетристики, литературной критики, истории, общественных наук, естествознания и т. д., и разрозненные статьи соединил бы в соответственные сборники. Для селенгинского читателя это было бы очень удобно, и в то же время мы имели бы систематически подобранные статьи по разнообразным отраслям знания.

Выслушав меня, один из моих собеседников, Иван Васильевич Мельников, заявил к моему большому удовольствию, что он недурно знает переплетное мастерство и готов взять на себя всю работу по приведению журналов в тот вид, который я рекомендую.

Остальные двое тоже нашли мой план и целесообразным и выполнимым и дали свое согласие принять деятельное участие в нашей работе. Не теряя времени, мы все взялись за дело.

Было решено, что до поры до времени мы никому не скажем о нашей затее. Мы боялись, что преждевременное оглашение нашего плана могло испугать исправника и он своим «начальственным» вмешательством мог бы нам испортить весь наш план.

Немало дней мы глотали пыль, перебирая старцевские книги. Мы составили сначала общий список книг, а затем принялись разрезывать журналы и составлять из разрозненных частей сборники. В течение многих месяцев Мельников усердно переплетал эти сборники, и не раньше, чем через год, мы располагали многими десятками томов, недурно переплетенных и тщательно подобранных по отделам.

Я уже не помню, каким путем городской голова получил разрешение открыть общественную библиотеку в Селенгинске, но библиотека была открыта, и ее заведующим был назначен вполне заслуженно тот же Мельников.

*?*?*

Шел месяц февраль 1892 года. Стояли еще большие холода. По ночам термометр падал до 20–25 градусов ниже нуля по Реомюру. Сильные ветры, дующие в это время года в Селенгинске, уже смели тонкий слой снега с полей, и обнаженная степь наводила безотчетную грусть. Порывы ледяного вихря гнали по серому небу темные облака. Ветер гудел и свистел и, вздымая песок с земли, сердито швырял его в окна домов.

Эта погода невольно действовала на нервы. Работа не клеилась. Передо мною лежала открытая книга, но я ее не читал. Мои мысли унесли меня далеко от Селенгинска. Это был момент, когда страстно хотелось греться под горячим солнцем юга, когда сердце тосковало по ласке матери, по добром, бодрящем слове друга, очень дорогого и близкого. Порыв ветра с особенной силой поднял горсть песку и швырнул ее в мое окно. Я выглянул на улицу и заметил совершенно незнакомого мне человека, направлявшегося к дому, в котором я жил.

– Кто бы это мог быть? – спросил я себя.

Раздался стук в дверь, и на мой окрик «Войдите!» в комнату вошел господин, возбудивший сразу мое любопытство. Живой, подвижный, он громко со мною поздоровался и тут же объяснил цель своего прихода.

– Я пришел к вам с просьбой. Я сейчас возвращаюсь из Монголии, где я провел несколько месяцев. Еду я в Баргузин, так как занимаю там должность окружного врача. Моя фамилия Кирилов. В пути у меня испортился барометр. Вы, я слышал, заведуете здешней метеорологической станцией и, конечно, имеете хорошо выверенные инструменты. Так не разрешите ли мне проверить мой барометр вашим?

Мой гость сразу произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Все в нем мне нравилось: его открытое лицо, его громкая, добродушная речь, его мягкий голос, простота и неподдельная жизнерадостность.

Я дал ему мой барометр, и он в несколько минут внес нужную поправку в свой инструмент. А затем у нас началась беседа, которая, как это будет видно ниже, имела для меня огромное значение.

Что меня особенно поразило в Кирилове, это его внешность и манера говорить. У него был резко выраженный еврейский тип: карие, чисто восточные глаза, черные вьющиеся волосы и жестикуляция типичного жителя черты оседлости.

– Откуда все это у него? – мысленно спрашивал я себя.

Кирилов точно отгадал мою мысль, так как поспешил мне сообщить, что отец его был евреем из бывших кантонистов. Тогда все стало для меня ясно. Затем Кирилов мне объяснил, с какой целью он предпринял свое путешествие в Монголию. Оказалось, что он очень интересуется тибетской медициной, изучает ее уже в течение нескольких лет, и в Монголию он поехал, чтобы собрать материал по интересующему его научному вопросу у нескольких знаменитых монгольских лам-лекарей, которые черпают свои знания из тибетских медицинских книг.

– Продолжительные беседы с этими ламами, – сказал мне Кирилов, – обогатили меня ценнейшими сведениями, и я намерен выпустить специальную книгу о тибетской анатомии и о методах лечения разного рода болезней согласно предписаниям тибетской медицинской науки.

– А что вы тут делаете? – спросил меня Кирилов, неожиданно переменив тему нашего разговора.

– Ем, пью, сплю, читаю книги и ежедневно брожу целыми часами по окрестностям Селенгинска.

– Вы пишете что-нибудь?

– Нет.

– Я слышал, что вы имеете диплом юриста. Почему бы вам не заняться какой-нибудь научной работой?

– Рад был бы, но к той работе, которую я себе наметил, я не могу приступить, пока я прикован к Селенгинску, как каторжник к тачке.

– То есть?

– Это значит, что мне очень хочется заняться изучением юридического быта, этнографии и религии селенгинских бурят, но я смог бы приступить к этим исследованиям лишь тогда, когда я имел бы возможность свободно разъезжать по всему Селенгинскому округу. Но этой возможности, как вам известно, у меня, как у политического ссыльного, нет.

– Но вы очень легко можете получить это разрешение от губернатора, – воскликнул Кирилов.

– Не может быть! До сих пор я без согласия исправника не мог отлучаться из Селенгинска даже на один день.

– Я знаю очень хорошо, что вы ограничены в праве передвижения, – возразил мне Кирилов. – Но я знаю и то, что губернатор с большим сочувствием относится к деятельности Русского географического общества, и я убежден, что он весьма благоприятно отнесется к вашему желанию заняться научной работой. По его мнению, такая работа отвлекает мысли ссыльных от революционных планов и фантастических проектов о побегах. Настойчиво советую вам написать губернатору «докладную записку», что вы намерены заняться изучением этнографии селенгинских бурят и что вам для этого нужно иметь разрешение свободно разъезжать по всему Селенгинскому округу. И я вам ручаюсь, что вы очень скоро получите такое разрешение. Но должен вас предупредить, что о бурятах, и иркутских, и забайкальских, уже очень много написано, имеются даже целые монографии о них.

– Это мне известно, – сказал я Кирилову. – Но я собираюсь прежде всего исследовать экономический быт и обычное право бурят. Это, мне кажется, мало еще исследованные стороны бурятской жизни. Что же касается этнографии бурят, то я надеюсь, что мне удастся и в этой области найти немало нового.

– Ну, вот и отлично! Значит, вы последуете моему совету?

– Спасибо, я напишу губернатору. Может быть, вы правы, и вопрос решится гораздо легче и проще, чем я думал.

– Итак, – продолжал Кирилов, – вы сегодня же пошлете губернатору вашу «докладную записку», а на завтра я приглашаю вас поехать со мною на два-три дня в Гусиноозерский дацан (буддийский монастырь), где я вас познакомлю с двумя очень влиятельными ламами. Это знакомство вам очень пригодится, когда вы начнете свои разъезды по бурятским улусам.

– Доктор, – сказал я ему, тронутый его истинно товарищеским отношением ко мне. – Если губернатор мне действительно разрешит заняться изучением бурят, то вам будет принадлежать заслуга, что вы вывели меня из тупика, из которого я сам не сумел выбраться.

Мы простились дружески и условились на другой день утром снова встретиться, чтобы вместе поехать в дацан. В тот же день я отправил губернатору «докладную записку», в которой я в весьма сжатой форме изложил мотивы, по которым я просил разрешения свободно разъезжать по улусам селенгинских бурят.

На другой день я поехал с Кириловым в дацан, где я с удовольствием провел целых три дня – частью в очень интересных беседах с ламами, а частью в разговорах с Кириловым, который оказался весьма оригинальным и приятным собеседником.

Через несколько недель исправник получил от губернатора бумагу, уведомляющую его, что мне разрешаются разъезды по всему Селенгинскому округу для исследования бурят. Более того, в этой бумаге исправнику предлагалось оказывать мне всемерное содействие, чтобы я мог успешно выполнить взятую мною на себя задачу.

Чтобы понять, какое впечатление на меня произвела губернаторская бумага, надо себе представить мою одинокую жизнь, мою оторванность от всего света, мое самочувствие перед перспективой еще почти целых десять лет оставаться в маленькой деревушке, по недоразумению именовавшейся городом, перед перспективой, что десять лучших лет моей молодости пройдут почти без всякой пользы. Мысль об ожидающей меня столь печальной будущности моментами мне казалась непереносимой. И вдруг – передо мною открылись новые горизонты. Работать, исследовать новые, неведомые мне слои людей, учиться их понять, заглянуть в их души, узнать их нужды в настоящем и их надежды на будущее, установить внутреннюю связь между их далеким прошлым и настоящим…

Я принялся лихорадочно готовиться к предстоявшему мне путешествию. Прежде всего, я обратился в Восточно-Сибирский отдел Русского географического общества с письмом, в котором я сообщал ему, что имею в виду с наступлением лета заняться изучением селенгинских бурят, и вместе с тем просил прислать мне надлежащие программы для исследования и необходимые инструкции.

Затем я засел за изучение монгольского языка, так как речь селенгинских бурят была очень близка к монгольской.

Но труднее всего было организовать мои разъезды по бурятским улусам технически и материально. Кроме моих двенадцати рублей казенного пособия, у меня никаких средств не было. Но как поехать без денег в научную экспедицию, которая могла длиться четыре-пять месяцев?

Тут мне опять-таки пришел на помощь славный Дубровин. Он нашел для меня очень бойкого и неглупого бурята. Бурят этот согласился сопровождать меня в качестве возницы и «переводчика» за пять рублей в месяц. Лошадь и сидейку Дубровин добыл для меня у другого своего приятеля бурята за десять рублей за все лето. Осталось еще разрешить проблему питания моего и моего переводчика в течение всего времени моих разъездов.

К моему большому удовольствию, этот казавшийся мне весьма сложным вопрос разрешался чрезвычайно просто. Оказалось, что как ни беден был бы бурят, он от гостя никогда не возьмет денег за еду и питье. И то, и другое подавалось со всяким почетом в виде угощения. Взамен этого угощения гостю полагалось подносить хозяину юрты и его домочадцам какие-нибудь подарки, хотя бы самые скромные: восьмушку табаку, немного сахару, конфет, дешевые зеркальца, ножики и т. д. Таким образом, обычай гостеприимства у бурят заранее обеспечивал мне и моему переводчику возможность переезжать из улуса в улус столько времени, сколько потребуется, не запасаясь никакими съестными припасами. Молочные продукты, баранина и даже «арака» (молочная водка) были для нас готовы в любой бурятской юрте.

Зная все это наперед, я купил в знакомой лавке в кредит рублей на сорок всякого рода «подарков», заготовил мешок сухарей из черного хлеба, запасся стопкой тетрадей, книгой о буддизме с «картинками» и программами и инструкциями Географического общества. И 20 мая 1892 года я начал свое странствование по бурятским улусам, полный самых радужных надежд, хотя я не имел никакого представления о том, что задуманная мною при столь необычных обстоятельствах «научная экспедиция» мне в конце концов даст.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.