Глава 16. Годы ссылки.

Глава 16. Годы ссылки.

В августе 1893 года я направился по долине реки Хилок в Селенгинск, а оттуда в Троицкосавск и Кяхту, чтобы повидаться с политическими ссыльными Чарушиным и Поповым, которые давно уже приглашали меня к себе в гости.

О Попове мне пришлось уже упомянуть. Как народоволец, он был сослан в Забайкалье. Поселившись в Троицкосавске, он занялся там культурной работой. Одна из его больших заслуг на культурном поприще – это создание прекрасной общественной библиотеки в Троицкосавске. Старику Лушникову также принадлежит заслуга, что он, щедро финансируя библиотеку сам и собирая для нее крупные суммы среди кяхтинских богачей, обеспечил ее бюджет и дал возможность Попову обогатить ее теми книжными сокровищами, которые украшали ее шкафы. Мне хочется еще сказать несколько слов о другом политическом ссыльном, жившем в то время в Троицкосавске и завоевавшем мои горячие симпатии и глубокое уважение с первой нашей встречи. Это был Николай Аполлонович Чарушин.

В семидесятых годах он был одним из виднейших членов кружка чайковцев. Арестованный за свою революционную деятельность и преданный суду, он был приговорен к нескольким годам каторги. По отбытии каторги он вышел «на поселение». Через некоторое время ему разрешили поселиться в Троицкосавске, где он открыл фотографию, которая, благодаря близости Кяхты, давала ему недурной заработок.

На первый взгляд, Чарушин производил впечатление обыкновенного, весьма скромного человека, но в действительности он был выше несколькими головами многих других политических ссыльных. Высокообразованный, пламенный идеалист с кристаллически чистой душою, он всю жизнь остался верен выношенному им в юности социалистическому идеалу и служил ему с беззаветной преданностью. Он не любил много говорить, но когда он о чем-нибудь высказывался, то чувствовалось, что каждая его мысль глубоко продумана и чрезвычайно убедительна. После моей встречи с Чарушиным в Кяхте я видел его еще один раз, когда он приехал со мною повидаться в Верхнеудинск, но от времени до времени до меня доходили сведения о нем. Когда вспыхнула революция 1917 года, Чарушин жил уже у себя на родине, в городе Вятке. Несмотря на свой преклонный возраст, он с энтузиазмом отдался творческой общественной деятельности в воскресшей для новой жизни революционной России. Население города Вятки относилось к нему с глубоким уважением и высоко ценило его работу в новом городском самоуправлении. Когда большевики захватили Вятку, Чарушин повел с ними непримиримую борьбу, а так как местное население всеми своими симпатиями было на стороне Чарушина, то большевики его расстреляли.

В Кяхте я случайно встретился с Дмитрием Александровичем Клеменцом, правителем дел Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Раньше я лично его не знал, но слыхал о нем очень много. Его биография настолько интересна и необыкновенна, что на ней стоит остановиться подробнее.

Клеменц принадлежал к тому замечательному поколению семидесятых годов прошлого столетия, которое имело решимость и отвагу начать упорную революционную борьбу с русским царизмом и остатками крепостничества в России, которое еще очень крепко держалось, несмотря на официальную отмену этого права в 1861 году.

Клеменц принадлежал к фаланге революционеров, которую украшали такие имена, как Чайковский, Ковалик, Брешковская, Кравчинский и др. Но даже среди этих героических представителей русского революционного движения Клеменц по своим выдающимся способностям и светлому уму занимал очень видное место.

Как значительная часть революционеров той эпохи, он в молодости находился под влиянием анархических идей Бакунина. Несколько позже он примкнул к партии «Земля и воля» и, серьезно скомпрометированный своей революционной деятельностью, вынужден был бежать за границу. Там он совместно с некоторыми своими товарищами стал издавать журнал «Начало», а затем «Община». По-видимому, Клеменц тогда не предполагал вернуться в Россию, так как целый ряд его ярких и крайне революционных статей печатался в этих журналах за полной его подписью. Спустя некоторое время его, однако, стало тянуть на родину. Роль политического изгнанника его не удовлетворяла. И недолго думая, он отправился нелегально обратно в Россию.

Следившие за эмигрантами за границей шпионы тотчас же осведомили департамент полиции об отъезде Клеменца, и он был арестован тотчас же после своего возвращения.

Ему грозила многолетняя каторга. К его большой радости, он был выслан в Сибирь в административном порядке всего на несколько лет и водворен в таком благодарном месте, как город Минусинск.

Говорили, что Клеменца не судили потому, что департамент полиции высоко ценил его как выдающуюся умственную силу, не хотел ломать его жизнь и преградить ему путь к научной работе. Если этот рассказ соответствует действительности, то он лишь свидетельствует о большой дальновидности чиновников департамента полиции.

В Минусинске у Клеменца обнаружился крупный талант научного исследователя. Обширный район, в котором расположен город Минусинск, обилует курганами и другими памятниками древности, и Клеменц занялся археологическими изысканиями. Как и можно было ожидать, первые же его шаги на этом новом поприще показали, что он обладает широким исследовательским кругозором и подлинной научной интуицией. Он собрал богатейшие археологические коллекции, и тогда же ему пришла в голову счастливая мысль основать в Минусинске музей.

Нелегко ему было осуществить эту мысль, но он не щадил ни сил, ни времени, и ему удалось создать в Минусинске музей, которым гордилась вся Сибирь. Этот музей по богатству своих коллекций и по их замечательному распределению был признан одним из самых образцовых и стал притягательным центром не только для русских ученых-археологов, но и для западно-европейских.

Так пламенный революционер стал европейски известным ученым. Его революционный темперамент нашел выход в неутомимых научных изысканиях, в раскрытии тайн, которые седая древность хранила в темных недрах земли в течение тысячелетий.

Позже Клеменц произвел замечательные археологические исследования по берегам реки Орхон в Монголии. Вместе с знаменитым сибирским этнографом Г.Н. Потаниным он открыл на берегах Орхона развалины древнего монгольского города Хара-Хорум и многочисленные следы существовавшей в этих местах весьма древней и высокой монгольской цивилизации.

Возвращаясь из Монголии, Клеменц остановился на несколько дней в Кяхте. Как раз в это время и я приехал туда. Так состоялась наша встреча.

Должен сознаться, что в первый момент нашего знакомства Клеменц произвел на меня очень своеобразное впечатление. И иначе быть не могло, так как в Клеменце все было своеобразно и необыкновенно.

Он поражал своими контрастами. По внешности он был настоящим монголом. Его узенькие, несколько косо поставленные глаза, сильно выдающиеся скулы и жиденькая борода явно свидетельствовали о том, что в его жилах течет немало монгольской крови. Монгольский тип в нем был так резко выражен, что надень он монгольский тэрлык (халат) и малагай (монгольская шапка), никто не сказал бы, что он европеец. Недаром его товарищи-революционеры дали ему кличку «калмык». Но его высокий и широкий лоб, его глубокий взгляд и манера себя держать явно говорили об его настоящей высокой европейской культуре.

Слушая обыкновенную беседу Клеменца с кем-нибудь, никак нельзя было думать, что это ученый с большим именем. Он был необыкновенно талантливым рассказчиком, и его истории всегда сверкали остротами, прибаутками, поговорками и анекдотами, которые он не стеснялся пересыпать далеко не цензурными выражениями. Клеменц не прочь был в компании немного и выпить, и тогда его талант рассказчика развертывался во всю, и его слушатели покатывались со смеху от его искрившихся неподражаемым юмором анекдотов. И еще удивительная вещь! Клеменц имел большой недостаток как оратор: он экал после каждых нескольких слов. Была ли это дурная привычка, усвоенная с детства, или это экание было нервного происхождения, но на нового человека его экание производило в первый момент довольно тяжелое впечатление. Но через пять или десять минут он настолько захватывал слушателя своей живой, блестящей речью, что тот забывал об этом недостатке и жадно ловил каждое слово.

Три дня я провел в Кяхте в обществе Клеменца, и все время его окружали друзья и знакомые, которые с напряженным вниманием и громадным интересом слушали его увлекательные рассказы о его путешествии по Монголии, его красочные анекдоты и истории.

С большим трудом мне удалось оторвать его от компании на часок, чтобы ознакомить его как правителя дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества с характером моей исследовательской работы и моими планами на будущее время.

В 1897 году я имел случай видеть Клеменца за работой. Мы тогда оба участвовали в научной экспедиции по обследованию Забайкалья. Это был совершенно другой человек: строгий, весьма осторожный исследователь, который превосходно ориентировался в новых, довольно трудных условиях, при которых нам приходилось работать.

Тогда Клеменц уже жил в Петербурге и занимал должность старшего консерватора при Этнографическом музее Академии наук.

Последние годы своей жизни Клеменц занимал ответственный пост директора Музея императора Александра III. Как ни полезен он был на этом посту, все же нельзя не пожалеть, что музей отнимал у него столько времени, что он должен был забросить свои самостоятельные научные работы. Активного участия в политической борьбе, происходившей в это время в России, Клеменц в этот период своей жизни уже не принимал, но посещая его нередко, я чувствовал, что под его едкими шутками и веселыми анекдотами скрыта глубокая трагедия: он не мог примириться с мыслью, что он стоит в стороне от столь ярко разгоревшегося в начале XX столетия революционного движения в России.

*?*?*

Из Кяхты я направился прямо в Верхнеудинск, где мне предстояла кропотливая работа по разборке и систематизации обильного материала, собранного мною в течение 4–5 месяцев.

Мои друзья и знакомые меня встретили очень тепло и не замедлили мне сообщить, что за время моего отсутствия в Верхнеудинске произошло несколько интересных событий. Прежде всего, они порадовали меня известием, что в городе поселился новый политический ссыльный Моисей Васильевич Брамсон, окончивший срок каторги и вышедший на «поселение». Это был один из участников якутской трагедии, в свое время приговоренный к вечной каторге.

Об этом бесчеловечном процессе я писал уже подробно в одной из предыдущих глав. В 1892 году все осужденные в Якутске «за вооруженное сопротивление властям» были отправлены в Акатуевскую каторжную тюрьму Забайкальской области. Случайно я встретил всю их партию на пути между ст. Мысовой и Верхнеудинском, но конвой не разрешил мне даже поздороваться с товарищами. Вскоре, однако, их дело под давлением как русского, так в особенности и заграничного общественного мнения было пересмотрено и всем осужденным каторга была заменена ссылкой на житье. Так случилось чудо, что осужденный в 1889 году на вечную каторгу Брамсон мог уже в 1893 году поселиться в таком большом городе, как Верхнеудинск.

Сообщили мне мои друзья и другую новость, а именно, что в Верхнеудинске обосновалась научно-техническая экспедиция инженеров, которая прибыла в Забайкалье со специальной целью произвести изыскания – в каком направлении удобнее технически и целесообразнее экономически проложить намеченную к постройке забайкальскую железную дорогу. Верхнеудинцы были особенно довольны тем, что местом нахождения своей главной квартиры экспедиция выбрала город Верхнеудинск.

Само собой разумеется, что как только я разложил свои вещи и привел в порядок свою комнату, я тотчас же отправился к Брамсону.

Наша встреча была радостная, чисто товарищеская, и не прошло двух-трех недель, как мы стали очень близкими друзьями. Этому быстрому нашему сближению много содействовала какая-то внутренняя симпатия, которую мы почувствовали друг к другу с первой нашей встречи.

М.В. Брамсон был высокообразованным человеком и в то же время на редкость скромным. Трагедия, которую он пережил в Якутске, оставила в его душе глубокий и болезненный след, но она также научила его смотреть на многие вещи философски. Он не любил много говорить, зато был необычайно внимательным и чутким слушателем. И мне было очень приятно подолгу ему рассказывать о моих странствованиях по бурятским кочевьям и о тех впечатлениях, которые я вынес из бесед со многими очень интересными представителями бурятской своеобразной интеллигенции. Мои рассказы ему нравились, и благодаря его настояниям я стал писать свои путевые впечатления в полубеллетристической форме. В то же время уделял много времени разборке своих материалов и приведению в порядок моих дневников, и Брамсон мне много помогал в этой далеко не веселой черной работе.

Весной 1894 года к Брамсону приехали из Вильны его жена и двое детей. Его радость была безмерна, и, признаюсь, я тоже радовался, глядя на них. Мы сняли совместно небольшой двухэтажный дом. Брамсоны заняли лучший верхний этаж, я же взял себе две комнатки в нижнем этаже, и мы зажили маленькой коммуной. Хозяйство, конечно, вела жена Брамсона, очень интеллигентная и милая женщина, которая принесла с собою бодрое и жизнерадостное настроение. Славные детки их тоже вносили много радости в нашу жизнь. Брамсоны получали денежную поддержку из Вильны, я недурно зарабатывал уроками, и это давало нам возможность жить «по-буржуазному», т. е. мы не голодали, одевались более или менее прилично, и в комнатах у нас было довольно чисто.

По правде говоря, этот сравнительно спокойный и обеспеченный образ жизни мне был крайне необходим, чтобы я мог продуктивно работать. Я достаточно натерпелся лишений за время моих разъездов по бурятским улусам. Жили мы с Маланычем часто впроголодь, купались в грязи, а бурятские блохи и вши нас тоже не щадили. Поэтому я надеюсь, что Господь Бог простит мне мой грех, что я с удовольствием ел хорошо приготовленный обед и отлично себя чувствовал в моих маленьких, но чистеньких комнатах.

Присматриваясь к повседневной жизни Верхнеудинска, я обратил внимание на то, что в ней произошла какая-то перемена, и велико было мое удивление, когда я убедился, что эта перемена вызвана пребыванием в городе небольшой группы инженеров, участников вышеупомянутой экспедиции. Этот факт пробудил во мне как исследователе большой интерес.

Верхнеудинск тогда насчитывал около 8000 жителей. Кроме того, город обслуживал весьма многочисленное население – русское и бурятское – ближайших к нему деревень и улусов. Издавна там выработался определенный темп жизни. Но этот темп менялся один раз в год – во время известной в прошлом Верхнеудинской ярмарки, когда в город съезжались из разных мест всякого рода торговцы, в особенности торговцы пушниной. Какую важную роль играла Верхнеудинская ярмарка в экономической жизни края, можно судить по тому, что на нее съезжались представители крупнейших московских, лодзинских и варшавских фирм. По окончании ярмарки жизнь в городе входила в свои обычные берега. Но вот произошло необыкновенное событие: прибыла экспедиция инженеров, и город заволновался. Обрадовались торговцы, так как в лице инженеров, получавших очень крупные оклады, они приобретали выгодных покупателей. И, действительно, спрос на предметы комфорта и даже роскоши заметно увеличился, но дело этим не ограничилось. Чувствовалось, что пульс всей жизни в Верхнеудинске стал сильнее биться. Это бросалось в глаза в клубе, в библиотеке, это сказалось в том, как более культурная часть местного общества подтянулась и старалась проводить свое время «интеллигентнее». Особенное оживление наблюдалось среди прекрасной половины верхнеудинского общества. Больше музицировали, чаще устраивали домашние концерты, балы в клубе происходили с необычайным подъемом. И эту столь удивительную перемену в настроениях вызвали всего пятнадцать интеллигентных, хорошо воспитанных и хорошо обеспеченных инженеров. «Народные массы» Верхнеудинска, как водится, безмолвствовали, но верхний этаж был чрезвычайно доволен столь счастливо сложившимися обстоятельствами…

Совершенно неожиданно и я был втянут в «движение», создавшееся вокруг инженеров. Случилось это так.

В один прекрасный вечер в мою комнату вбежала прислуга Брамсонов и сообщила мне, что два каких-то господина хотят меня видеть. Уверенный, что это новоприбывшие политические ссыльные, я выбежал к ним навстречу, но велико было мое удивление, когда я увидел перед собою двух инженеров в блестящих мундирах.

Они тотчас же представились. Я помню, один назвал себя Эбергардом, а другой, кажется, Сергеевым.

– Господин Кроль, – сказал мне Эбергард, – я надеюсь, что вы не будете на нас в претензии за наш неожиданный визит. Мы пришли просто с вами познакомиться. Мы здесь никого почти не знаем, а между тем мы стосковались без интеллигентного общества. О вас мы слыхали много хорошего, и вы, конечно, понимаете, насколько естественно наше желание завязать с вами знакомство.

Что я мог ответить на такую речь? Эбергард сразу произвел на меня очень хорошее впечатление; его одухотворенное лицо, высокий лоб, умные, очень умные глаза подкупали сразу. Его приятель мне тоже понравился. И я им сказал следующее:

– После вашего заявления я могу вам ответить с полной искренностью: «Добро пожаловать!»

И мои гости у меня остались до поздней ночи. Они мне много рассказали о жизни в Петербурге, о том, что делается в России. Расспрашивали они меня о Забайкалье, о Верхнеудинске, о моих странствованиях по бурятам. Беседа наша велась непринужденно, точно мы были уже давно знакомы, и я очень скоро почувствовал, что имею дело с очень интеллигентными и весьма радикально настроенными людьми. Не преминул я их предупредить, что их визиты ко мне не понравятся местной полиции, но мое предупреждение их не смутило.

– Нас этот вопрос нисколько не беспокоит, – сказал Эбергард. – Кроме того, полиция с таким почтением относится к нашей экспедиции, что она не осмелится вмешиваться в нашу частную жизнь.

Через несколько дней после этого памятного вечера ко мне явилось с визитом новое лицо. Это был не больше и не меньше как вновь назначенный в Верхнеудинске «товарищ прокурора» Годлевский.

Он сослался на своего друга Эбергарда и добавил, что «выслушав отзыв Эбергарда обо мне, он не мог отказать себе в удовольствии познакомиться со мною».

Признаюсь, эта слащавая любезность мне не понравилась, но позже, когда я узнал ближе Годлевского, я понял, что фраза, так мне не понравившаяся, была не любезностью, а искренним выражением того, что он думал.

Надо сказать, что жизнь далеко не баловала его. Высокообразованный человек весьма левых взглядов, он не вылезал из конфликтов со своим высшим начальством. Что его побудило вступить в магистратуру, я понять не мог. Может быть, его вдохновляла донкихотская идея почистить авгиевы конюшни русской прокуратуры, но его борьба с рутиной ему ничего, кроме крупных неприятностей, не принесла. Годлевский был поляком, а к полякам правящие круги в то время относились, как к пасынкам. Их вообще неохотно принимали на государственную службу, а если их и назначали на должность, то их посылали или в глухую провинцию, или в Сибирь. Эта антипольская политика объясняла тот бросавшийся в глаза факт, что значительное число сибирских чиновников были поляки. Окружным врачом в Селенгинске был поляк Богушевский, лесничим Голимонт, а объездчиком Мацкевич. В Троицкосавске окружным доктором был Гринцевич. Годлевского тоже не столько назначили, сколько выслали в Верхнеудинск. И казалось весьма странным и удивительным, что царский товарищ прокурора печатал свои статьи в социалистическом журнале «Русское богатство», к которому департамент полиции относился крайне враждебно. Не менее удивительно было и то, что тот же Годлевский выпустил за полною своею подписью книгу «История умственного развития Европы», которая по своему духу была глубоко революционной.

Припоминаю вечера, которые мы – я, Годлевский, Эбергард и Сергеев – проводили вместе. Не было, кажется, ни одной серьезной проблемы научной, политической, моральной, которой мы не обсуждали бы. И характерно, что взгляды и суждения моих гостей очень мало отличались от моих. Была лишь разница в подходе к проблемам. Их мнения носили характер политических рассуждений, мои же убеждения обладали, если можно так выразиться, внутренним динамизмом. Я чувствовал потребность проводить свои взгляды в жизнь. Была также большая разница в настроениях Годлевского и двух инженеров. Эбергард и Сергеев были полны жизни и любили жизнь. Поэтому трудно было предположить, что они станут революционерами, готовыми пожертвовать собою ради святой цели. Напротив, Годлевского гонения, неприятности и неудачи ожесточили, психологически он был вполне подготовлен к тому, чтобы в случае надобности перешагнуть границы дозволенного и продолжать борьбу с правительственным произволом революционными средствами.

В связи с хорошими отношениями, установившимися между мною, Эбергардом и Сергеевым, мне хочется рассказать один эпизод, который характеризует беспорядок, царивший в некоторых правительственных учреждениях.

Однажды рано утром приходит ко мне крайне взволнованный Эбергард и сообщает, что он имеет ко мне большую просьбу. Его расстроенный вид и ранний визит меня тоже взволновали. Признаюсь, у меня сразу мелькнула мысль, что у него вышли неприятности из-за знакомства со мною.

– В чем дело? – спросил я его.

– Видите ли, – сказал Эбергард, – история заключается в следующем. Вы знаете, что наша экспедиция ведет свою работу в нескольких местах. Производят обмер, копают землю, чтобы узнать характер почвы. Эти работы производятся большими партиями рабочих под наблюдением десятников и под контролем наших инженеров. Каждую субботу производится расчет с рабочими. Завтра суббота, мы должны были получить крупную ассигновку из Петербурга, но она запоздала и мы сидим без денег. Вы представляете себе, какой скандал разыграется, если мы завтра не выплатим рабочим следуемой им заработной платы. Начальник экспедиции вне себя от огорчения, и я пришел к вам от имени всей нашей экспедиции с просьбой помочь нам выпутаться из нашего тяжелого положения. Вы спросите, как вы можете нам помочь? Очень просто. Вы в хороших отношениях со многими здешними коммерсантами-евреями. Вам они поверят. Нам нужны 10000 рублей – всего на 4–5 дней. Пусть кто-нибудь из них ссудит нам эту сумму; мы ее вернем с глубокой благодарностью. Идите, переговорите с вашими друзьями и вытащите нас из беды.

Должен сознаться, что эта история меня прямо ошеломила. И непростительная неаккуратность учреждения, которое должно было выслать ассигновку, и то, что экспедиция обратилась за помощью ко мне. Для меня было ясно, что идея прибегнуть к моему содействию принадлежала Эбергарду. Несколько секунд я сидел растерянный, но мысль моя тотчас же заработала.

– Деньги будут, конечно, возвращены, как только получится ассигновка. И тот коммерсант, который даст деньги, только выиграет, так как он приобретет богатых и благодарных покупателей. Кроме того, эта услуга будет иметь большую моральную ценность. Верхнеудинские евреи должны пойти навстречу экспедиции.

Вспомнил я, что у сибирских евреев очень был распространен обычай ссужать друг другу деньги на короткий срок под честное слово. Ссужают друг другу тысячи и даже десятки тысяч без процентов. Такие долги считались долгами чести, и я не знал случая, чтобы должники не вернули взятых взаймы денег.

Учитывая все это, я отправился к моему хорошему знакомому коммерсанту Цыгальницкому, владельцу крупного универсального магазина в Верхнеудинске. Я рассказал ему всю историю и попросил его выручить экспедицию, ссудив ей на несколько дней 10000 рублей.

– Хорошо, – сказал Цыгальницкий, – через два часа начальник экспедиции получит 10000 рублей.

И так оно и было. Не прошло и двух часов, как деньги были вручены кому следует.

Так еврейский коммерсант и политический ссыльный спасли честь очень важной казенной экспедиции.

Конечно, Цыгальницкий через несколько дней получил свои деньги обратно, причем экспедиция выразила ему свою благодарность в самых горячих выражениях.

Прошло несколько дней. Я стал уже забывать эту историю, когда около полудня в мою комнату вбежала прислуга и не без волнения сообщила мне, что меня желает видеть очень важный барин.

– Кто бы мог быть этот важный барин? – подумал я и пошел навстречу посетителю. И велико было мое удивление, когда я увидел перед собою начальника экспедиции, известного в свое время инженера Адрианова в блестящем мундире, точно он собрался на бал.

Я попросил его сесть и стал ждать, не объяснит ли он мне сам цель своего посещения. Но мои ожидания были напрасны. Адрианов спросил меня, как я себя чувствую, готовлюсь ли я вновь к разъездам по бурятским улусам, как я нахожу жизнь в Верхнеудинске и т. д.

Я из вежливости также задал ему несколько вопросов. Эта беседа длилась не больше десяти минут. Затем он быстро поднялся и простился со мною, сказав на прощание, что он был весьма рад случаю познакомиться со мною лично.

Я остался немало озадаченным этим визитом. Что за история? – думал я. Мне хотелось смеяться. Но вместе с тем я чувствовал, что этот визит имел какой-то смысл. Наконец, я сообразил, что это посещение Адрианова имело какую-то связь с услугой, которую я оказал экспедиции. И, действительно, через несколько дней Эбергард мне разъяснил, что визит Адрианова был особой формой благодарности за то, что я помог экспедиции выпутаться из беды, хотя обо всем этом Адриановым не сказано было ни слова. Так требовал этикет. К сожалению, я об этих вещах не имел никакого представления. Ни в Налибокском, ни в Житомирском хедере, ни даже в Житомирской гимназии нас хорошему тону не учили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.