Олег Даль. «Я — следующий…»
Олег Даль. «Я — следующий…»
Так жизнь промчится
Одиноким зверем. Нигде свой путь
Не отмечая вехой,
Питая душу призрачною верой,
Что память о тебе
Останется в степи безмолвной
Гулким эхом…
В день похорон по Таганской площади отрешенно бродил неприкаянный, тихий Олег. Когда его останавливали знакомые, он указывал сухими глазами на здание театра, куда бесконечным потоком текла людская река, и повторял: «Ну вот, теперь моя очередь… Я — следующий…»
Хозяйка «Современника» Галина Борисовна Волчек, утирая слезы, тронула за руку Михаила Козакова и, указав на Даля, безнадежно шепнула: «Может, хоть это его остановит?..» А потом, уже на Ваганьковском, когда зарывали в землю гроб с телом Высоцкого, она по-прежнему не отрывала глаз от осунувшегося лица Олега и думала: «Он в свою могилу смотрит…»
В июле 1980 года дневник Олега пополнился записью: «Год очень нехороший, трагический. Много плохого, но и многое проясняется. Пора обратить все мои внешние поступки вовнутрь. Ну что ж, играть, может быть, и одному. Бывает, и один — много. А одиночество и ирония в искусстве — дело стоящее. Продолжать жить».
25 января 1981 года — в день рождения Высоцкого — Даль, проснувшись, пришел на кухню завтракать и вдруг сказал жене: «Мне сегодня Володя приснился. Он меня так зовет…» Елизавета Алексеевна попробовала свести все к шутке: «Ну, он подождет. Не спеши…» Потом Олег сидел в низком кресле перед телевизором, где крутили мультики. Жена подошла, сзади ей показалось, затылок у него такой грустный был. Она погладила мужа по голове, а Олег обернулся к ней и сказал: «Не знаю почему, но мне так жалко вас». — «Почему, Олежка? Мы счастливы с тобой». — «Со мной… А без меня?».
Буквально через несколько дней, разговаривая с товарищем, Олег заметил: «Не надо меня врачевать, мне теперь все можно — мне теперь ничего не поможет, ведь я не хочу больше ни сниматься, ни играть в кино».
И чуть слышно, в который уже раз сегодня, повторил про себя слова Высоцкого:
Я умру, говорят, —
Мы когда-то всегда умираем…
* * *
В черновике автобиографии, который отыскался в архиве Даля после его смерти, Олег Иванович писал:
«Мой отец Иван Зиновьевич Даль — инженер, умер в 1967 году. Моя мать — Прасковья Петровна — учительница, сейчас на пенсии.
Окончил среднюю школу в 59-м году, и в этом же году поступил в Государственное училище при Государственном академическом Малом театре СССР, которое закончил в 63-м году. Сразу же по окончании училища был принят в труппу театра «Современник», в котором работал до 9 марта 1976 года.
В 1960 году начал сниматься в кино, снимаюсь и по сей день.
Пока все.
О. И. Даль».
Прекрасный питерский прозаик Виктор Конецкий точно определил происхождение Олега: из пригородно-футбольно-хулиганистого сословия послевоенных мальчишек.
Рос болезненным — в детстве сорвал сердце, без устали играя в баскетбол. Но никогда не был пай-мальчиком, и ребята его уважали. Потом Олега из-за болезни легких не взяли в армию. Болячки его безжалостно преследовали. В середине 60-х, когда Даль уже служил в «Современнике», врачи обнаружили у него туберкулез. Лечиться взялся по своей методе: бросил все к черту, уехал в глухомань, в Кимры, жил в хлеву. Вернулся, рассказывали, совсем другим человеком — очень жестким и безмерно требовательным.
Узнав о желании сына податься в актеры, отец решительно воспротивился: необходимо сперва приобрести надежную рабочую профессию, к примеру, как у него самого. У мамы были свои резоны — ее смущала врожденная картавость сына, куда с такой дикцией на сцену? Однако Олег серьезно занимался, исправляя недостаток. И добился успеха, не прибегая к помощи логопедов.
На вступительных экзаменах в училище довел членов приемной комиссии до истеричного, почти неприличного хохота, исполнив монолог Ноздрева, и тут же окончательно покорил мэтров, с блеском прочитав отрывок из лермонтовской поэмы «Мцыри».
Олег серьезно относился к своей будущей профессии. В его дневнике остались вопросы без ответов: «Как стать единственным? Где неповторимость? В чем она?».
Однажды студентам «Щепки» преподаватель предложил тему для этюда: вы застряли в лифте, что вы делаете? Молодежь старалась кто во что горазд: кто-то хохмил, другой изображал испуг. А Даль? Даль описался. Не понарошку — натурально.
Мастер курса Николай Анненков отмахивался, когда его спрашивали об Олеге: «Да я и не учил его почти. Он же все время снимался!..». Напрасно скромничал старый актер. Его уроки Даль накрепко усвоил: «Он говорил нам: «Что ты делаешь? Вот отсюда надо извлекать суть, изнутри, из солнечного сплетения: где мама?». На его режиссерском языке это означает: «Где твое человеческое начало, твоя всамделишная сущность?». Это я запомнил навсегда и принял. Честно говоря, по молодости лет многие роли я сыграл легко и лихо, с налета, без особых раздумий, но в каждом случае — из солнечного сплетения, как учил меня Анненков. Когда стал старше — стал больше размышлять, однако принцип «Где мама?» остается неизменным».
А с кино у Даля и впрямь завязался нешуточный роман именно со студенческих лет.
… Летом 1961-го вся Москва, что там Москва, все поголовно — от Владивостока до Прибалтики — зачитывались повестью Василия Аксенова «Звездный билет», которой «выстрелил» июньский номер журнала «Юность». В ту пору еще не прописались в русском языке заморские словечки типа «бестселлер», «топ», «хит» и пр., но, пользуясь новоязом, скажу, что произведение молодого писателя успешно потеснило в «рейтинге» всю прочую прозу маститых литераторов. Остро чувствующий конъюнктуру, кинорежиссер Александр Зархи, прочитав повесть, тут же предложил автору создать на основе его сюжета художественный фильм, пробил договор с киностудией, и с помощью опытного литератора Михаила Анчарова они втроем быстро сочинили сценарий будущей картины с нейтральным названием «Мой младший брат».
Местом съемок был определен почти закордонный Таллин.
«Однажды мы сидели в кафе, — ностальгировал Василий Аксенов, — и к нам подошли туристы с желтыми журнальчиками под мышкой.
— Простите, юноши, — сказали они моим героям, — но вы очень похожи на героев одной новой повести, которая только что появилась вот в этом журнале.
Юноши просияли. Это были Александр Збруев — Димка, Андрей Миронов — Юрка и Олег Даль — Алик Крамер. Их тогда еще не узнавали…»
Для Аксенова Алик Даля навсегда остался тощим юношей с выпирающими ключицами, с глазами, застывшими в постоянном и несколько оловянном любопытстве, прирожденным героем 60-х, безусым юнцом-интеллектуалом из московской подворотни. (Кстати, с той поры в миру все знакомые и незнакомые Олега так и называли — Алик.)
Вот он рассуждает о Корбюзье, о Райте, о «телеграфном стиле современной прозы», рисуется перед девчонками, и вот он втихомолку плачет, слушая органную музыку, сжавшись в комочек под стеной Домского кафедрального собора. Казалось, этот новый артист, еще не покинувший студенческой скамьи, создан именно для таких ролей, для образа молодого героя нашего, именно нашего времени.
Он помнил наизусть строки Аксенова, и ему казалось, что писателю удалось волшебным образом подслушать его внутренний монолог: «Я попадал в ночь и оставался наедине с самим собой. Я мог бы остаться там, где светло, или пойти в кофик, или на берег, где все-таки видны огоньки проходящих судов, но я сознательно уходил в самые темные улицы, а из них в лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме. Надо мной все шумело, а вокруг слабо шуршала тишина. Я думал, что здесь меня может кто-нибудь довольно легко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть тут в одиночестве. Страх появлялся и уходил, и меня охватывала тоска, а потом злоба, презрение и еще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться…»
Даль мгновенно, по-снайперски точно поймал свой образ и не упускал его из «прицела» до конца картины. На необычную внешность, фигуру, манеру игры, голос начинающего актера профессионалы тотчас обратили внимание, запомнили.
Буквально через несколько месяцев режиссер Надежда Кошеварова пригласила Олега на съемки фильма «Каин XVIII» по сказке Шварца. На пробах Даль всех очаровал, но руководство училища встало на дыбы: он учиться когда-нибудь будет или нет?!.
Чуть позже Сергей Бондарчук вызвал Даля попробоваться на роль юного Пети Ростова в «Войне и мире». Однако в «прокрустово ложе» режиссерской концепции Олег не укладывался. Переживал, но отшучивался: «Слишком был хорош. Подходящей компании не нашли — вот и не взяли…»
К тому же у него в кармане уже все-таки был свой «звездный билет». Все впереди, какие наши годы!.. Тем более подоспела премьера фильма «Человек, который сомневается». И критики вновь отметили, что Олег сыграл своего героя «остро и выразительно».
Заветы еще одного из самых дорогих своих учителей Даль помнил всегда: «Когда-то Борис Андреевич Бабочкин сказал: «Не надо играть. Надо жить». Понимаете, просто жить! Зрителю все видно, особенно на экране: пустые у актера глаза или он верит в то, что делает, отдает себя целиком или так, походя проговаривает текст, в который не слишком-то и вдумался. Бесспорно, очень важно, ч т о играешь. Но не менее важно и как играешь. Для меня хорош тот зритель, которого я могу приравнять к истинному ценителю футбола. Истинный ценитель не вопит во время матча, не вскакивает, не размахивает руками, нет! Он сидит почти неподвижно, все эмоции сжигает внутри себя и смотрит, смотрит: ну-ка, как они это совершат? Как это будет исполнено? Я был на фестивале театров в Эдинбурге и видел, как английские театралы смотрят «Гамлета». Пьесу они знают наизусть, им важно, как на этот раз она будет сыграна. Если кто-то рядом хихикнул или ойкнул, он окинет соседа уничтожающим взглядом: дескать, о чем это вы?
Слова Бориса Андреевича врезались мне в память, в душу, в сердце, и я дал себе слово: только жить, а не играть. Тогда станет существовать ЧТО (если, конечно, это что — достойная драматургия)».
* * *
В старом, добром «Современнике» изначально прижилась традиция: опытные, авторитетные актеры театра обязательно посещали дипломные спектакли выпускников московских театральных училищ, присматривая среди них самых ярких, талантливых ребят, потенциально способных пополнить их труппу.
Актрисе Алле Покровской в 1963-м достался просмотр дипломников Щепкинского училища. На учебной сцене Алла Борисовна сразу выделила Олега Даля. По ее мнению, парень, с одной стороны, был смешной и нескладный, а с другой — отличался какой-то несоветской, неплебейской данностью. У него были изящные аристократические руки, приятный голос, абсолютный слух, тонкие черты лица. Еще Покровской запомнилось, что Олег обладал удивительным качеством — что на него ни надень, все ему было к лицу. Даль выглядел аристократом. В то время на экране и сцене было много совкового, а он поражал своей природной интеллигентностью.
Кстати, в «Современнике» 60-х именно «интеллигентность», «гражданственность» и, простите великодушно, «жопа» были самыми ходовыми словами.
Покровская без сомнений рекомендовала Даля худсовету своего театра. На показе — «вступительном туре» — Даль со своим сокурсником Виктором Павловым исполнял отрывок из «Голого короля» Евгения Шварца. Людмила Гурченко, которая тоже была в числе соискателей, рассказывала, как, услышав в фойе, где проходил показ, заглянула и увидела Олега, который, стоя на высоком подоконнике, что-то выкрикивал под всеобщий хохот — оконные рамы скрипели и пищали, — а потом слетел с подоконника чуть не в самую середину зала, описав в воздухе немыслимую дугу. Ручка из оконной рамы была вырвана с корнем. Всем все было ясно.
Кроме Олега Николаевича Ефремова, который как-то неопределенно протянул: «Ну-у-у, я не знаю…» Однако остальные настолько пылко вступились за новичка, что главный режиссер сдался: «Да, конечно, господи!». В те времена в труппу «Современника» актеров принимали демократично — путем голосования, и все дружно сказали: «Да!».
Сидя на черноморском песочке под Евпаторией в перерыве между съемками «Плохого хорошего человека», Высоцкий слушал рассказ Олега о поступлении в «Современник» и смеялся:
— Да, я на своей шкуре испытал эти их «туры». Зеленый новичок, я допустил роковую ошибку — взял для показа отрывок из спектакля «Два цвета», в котором блистал Женя Евстигнеев, что уже изначально означало провал, а потом еще и нахулиганил — понес отсебятину, вставлял в текст фамилии своих друзей, которые сидели в зале и болели за меня. Там был какой-то приблатненный текстик, и я, значит, говорю: «А ты знаешь Левку Кочаряна?!. А Толяна Утевского?!». А они как раз в зале от хохота корчились так, что на них с осуждением оглядывались… В общем, все сказали: «Нет!». Такая вот со мной приключилась печальная история, Олежек… С тех пор у меня на «Современник» зуб имеется. А что, Волчек еще не отменила эти туры?
— Не знаю, — как-то неопределенно пожал плечами Даль. — Я как-то все больше от них отдаляюсь…
— И дальше? — не удержавшись, скаламбурил Высоцкий. — «За далью Даль», да?
В театре многие замечали, что рядом с Далем не всегда было уютно — он слишком многого требовал от окружающих, от партнеров. Но к самому себе подходил с еще гораздо более высокой меркой.
Галина Борисовна Волчек говорила: «Возможно, в жизни Олега случались разные периоды… Если у него не было настроения, он так и говорил: «Извини, что-то я сегодня не в форме»… Другое дело, что по природе своей он был одиночкой, а театр все-таки дело коллективное…»
Увы, но факт: первые пять лет Даль почти не участвовал в знаменитых ефремовских спектаклях — «Вечно живые», «Голый король», «Обыкновенная история» и других. Однако не чувствовал себя ущемленным, а самого Олега Николаевича он поначалу просто боготворил. Но затем обиды выплеснулись через край и горькими строками легли в зеленый блокнот-дневник:
«Только фальшивые отношения могут предполагать бесконечное, бескрайнее, а потому недостойное человека терпение».
Долго-долго Даль не мог простить Ефремову «предательство» взлелеянного им же «Современника» и ухода во МХАТ. Однажды, случайно оказавшись с мэтром в одном самолете, он не удержался и зловеще процедил: «Олег Николаевич, а почему вы не застрелились?..»
* * *
«Лицедейство — кредо всякого начинающего актера. Но дело в том, что лицедействовать научить нельзя — над этим противоречием размышлял Даль. «Актером и идиотом нужно родиться», — сказал философ. В этих словах есть определенная доля истины. Но ведь идиотом человека может сделать среда…»
Спасательным кругом от театральных неудач для Даля по-прежнему оставалось кино. Даже в свою первую жену — актрису «Современника» (!) Нину Дорошину Олег влюбился не в театре, а на съемках фильма «Первый троллейбус».
Киноэкспедиция базировалась в Одессе. В свободные минуты актеры, естественно, спешили на берег Черного моря. Нина в одиночку решила окунуться, заплыла подальше и вдруг поняла: тонет! Стала кричать. Услышав истошные вопли, участники съемок, занятые шашлыками, тут же постановили: кто Дорошину спасет, с тем она и уйдет.
Спас ее Олег. Она стала первой женщиной в его жизни. Разумеется, молодой человек сразу решил: женюсь! Нина пыталась объяснить пылкому влюбленному, что торопиться некуда. Разобиженный Даль на следующий день не явился на съемочную площадку. Всезнающий режиссер отчитал Дорошину: «Это все ваши штучки, Нина. Завтра Даль должен работать. На вас ответственность за срыв съемок».
Она безуспешно пыталась найти Олега. В конце концов дозвонилась на студию, где Даль озвучивал роль в другой картине: «Завтра Олег обязательно должен быть на съемках «Троллейбуса». — «А кто говорит?» — «Его жена», — хмыкнула актриса. Утром Олег стоял у гостиницы и смотрел на окна ее номера…
По возвращении в Москву Даль продолжал настаивать на официальном бракосочетании. На последние 15 рублей они купили одно кольцо. Для Даля. Для невесты денег не хватило.
Многие считали, что первая женитьба была испытанием, которое Даль сам для себя придумал. Олег стал мужем Нины Дорошиной, актрисы яркой, а по жизни — женщиной опытной (она была на семь лет старше жениха), эпатажной, эксцентричной, ровно на… один день. Ведь у нее все еще длился роковой роман с Ефремовым. В театре все об этом знали, кроме разве что Даля.
Свадьба была странной и напоминала фарс, трагикомедию. Гулял, конечно же, весь «Современник». В разгар торжества невеста вдруг швырнула на пол надувной матрац: «Ну что, прилечь, что ли?..» Мэтр Олег Николаевич Ефремов, лениво опрокинув очередную рюмочку, поманил ее пальцем, властно усадил к себе на колени и громко, как бывало на репетициях произнес: «А любишь, лапуля, ты все-таки меня…»
Жених круто развернулся и вышел за дверь. И исчез на целых две недели. Его не было нигде. Так он потом никому и не сказал, где пропадал, где зализывал раны. Кто-то сказал: если талант Даля требовал разгадок, то характер был виден, как на витрине. А Ефремов на каверзные вопросы, не провел ли он брачную ночь с невестой тезки, только чертыхался и отмахивался:
— Да зачем мне это было нужно? Зачем я стал бы?.. Пошли вы все!
Потом Даль вернулся в театр, скажем так, раненым героем, и его сценические, и экранные образы стали соответствовать подлинному Олегу Далю.
Прошло какое-то время, и он увлекся другой примой «Современника» — Татьяной Лавровой. Но их брачный союз продержался совсем недолго. Татьяна жаловалась подругам: «Олег пьет и меня заставляет…» А он говорил: «Злая она…»
* * *
В поисках себя Олег неожиданно решил заняться режиссурой. Завлит Ляля Котова предложила ему для постановки пьесу Драгунского «Сегодня и ежедневно». Проведя несколько репетиций, Даль понял, что это не его призвание, и все забросил…
Свой театральный «звездный билет» Даль вытащил лишь в 1968 году, блеснув ролью вора Васьки Пепла в спектакле «На дне». Его партнершей в роли Наташи выступила все та же Алла Покровская. Галина Волчек как-то не спешила приступать к репетициям, и актеры, наслаждаясь прогулками по Москве, разбирали по косточкам свои роли. Олег говорил Алле, что ее Наташа — это «пугливая коза», которая не головой, а физикой своей чувствует и опасность, и любовь. Покровская верила его интуиции.
После премьеры она говорила, что Даль был удивительным Пеплом, ни до, ни после ей ничего подобного видеть не приходилось. С одной стороны, его — высокого, худенького, с тонкой шейкой — становилось безумно жаль, с другой — в герое Олега чувствовалось мощное мужское начало. Он играл человека, доведенного до отчаяния, находящегося на грани срыва, который хочет, но уже не может изменить свою жизнь…
Один из основоположников «Современника» Олег Табаков тоже не скрывал своего восхищения Пеплом в исполнении Даля: «Худо, дрянно, сволочно складывалась жизнь Васьки, но так страстно желал он приобщиться к чистоте, что вся роль была как вскрик, как предощущение новой жизни… И Олег Даль жил неблагополучно, если понимать благополучие как уравновешенность, самоуспокоенность. Сама его устремленная вверх фигура — тонкая, ломкая — рождала ощущение тревоги. Стабильность, душевная «остойчивость», как говорят кораблестроители, была, казалось, противопоказана и самому Далю и его героям на сцене и на экране…»
Потом последовал блистательный сэр Эндрю Эгьючик в шекспировской «Двенадцатой ночи». И — все. Он чувствовал себя невостребованным. Да и некуда особо было востребоваться. «Современник» должен был жить в ногу со временем. А в период махрового застоя с этим театром происходило примерно то же, что и с другими: острота, социальная напряженность легко вытеснялись конъюнктурными постановками. Нет бы выждать, пережить, перетерпеть мрачные времена трилогии «Большевиков», «Декабристов», «Народовольцев». Только Далю это было не по нраву. Он с большим удовольствием сыграет крохотную, бессловесную роль караульного офицера Петропавловской крепости в фильме «Звезда пленительного счастья» (тоже, кстати, о декабристах).
Олега Даля не покидала тревога, когда он размышлял о состоянии современного искусства: «Пустые фантазии, попытки взглянуть на жизнь и всеми силами придать ей сценическую форму изгоняли, если не изгнали из нашего искусства истинное изображение…»
К нему приходит осознание того, что «соцреализм — гибель искусства… сжирание искусства хамами, бездарями, мещанами, дельцами, тупицами на высоких должностях. Соцреализм — определение, не имеющее никакого определения…»
Когда в театре вывесили приказ о назначении на роли в будущем спектакле «Вишневый сад», Даль был разочарован. Он не видел себя Петей Трофимовым, зато много думал о Лопахине. Долгие, нервные переговоры, споры ни к чему не приводили. В конце концов Даль пошел «на вы» и явился в дирекцию для решительного разговора. Мало того, в «дипломат» упрятал примитивный кассетный магнитофончик, на который ему хотелось записать реакцию вчерашних единомышленников. Даль сказал, что Трофимова играть не собирается. А если товарищ Волчек и товарищ Табаков настаивают, то он просто уйдет из театра.
В ответ услышал: «Ну и уходи…» Он встал и ушел. Язва Валентин тут же откликнулся:
Уходит Даль куда-то вдаль.
Не затеряться бы в дали.
Немаловажная деталь:
Вы все же Даль, а не Дали!
Позже Олег не раз пытался разобраться в происшедшем разладе, пока не пришел к выводу: «Я прошел различные стадии своего развития в «Современнике», пока не произошло вполне естественное, на мой взгляд, отторжение одного организма от другого. Один разложился на почести и звания — и умер, другой — органически не переваривая все это — продолжает жить».
Он трижды уходил из «Современника». И трижды возвращался. Как блудный сын, всегда был принят и прощен. Иного беглеца назад вряд ли приняли бы. Но и Ефремов, и Волчек знали цену профессионализму Даля.
«Куда-то вдаль…» А куда? Олег Ефремов, к тому времени уже возглавлявший МХАТ, но продолжавший ревностно следить за всем, что происходит в его «Современнике», тут же протянул Далю руку и предложил роль Пушкина в спектакле «Медная бабушка».
Расхваливал: материал — интереснейший, автор пьесы — Леонид Зорин, режиссер — Михаил Козаков. Все сулит большой успех… Начинаются репетиции. Но неожиданно Даль отказывается от участия в спектакле, обозвав всех карликами и шаманами. И пьеса-де плохая, и режиссер — тоже, но хуже всех — Ефремов, который спекулирует на судьбе Гения со своей посредственной постановкой.
Адьё, господа! Вы уж как-то без меня…
* * *
— Когда вместе с Булатом Окуджавой я закончил сценарий военной трагикомедии, — рассказывал кинорежиссер Владимир Мотыль, — кандидата на главную роль в памяти сразу не нашлось… Вспомнил лишь, как когда-то на роль Кюхли мне рекомендовали незнакомого молодого артиста из «Современника» — худого, длинного, интеллигентного. Качества эти неосознанно перекочевали к задуманному герою «Жени, Женечки и «катюши»… Приступая к новой работе, я отправился по следам не пригодившихся для «Кюхли» рекомендаций. Даль оказался первым.
Решение снимать именно его, и только его принял сразу и фактически больше никого не искал. Встреча с Олегом обнаружила, что передо мной личность, что сущность артиста совпадает с тем, что необходимо задуманному образу. Это был тот редкостный случай, когда артист явился из воображения, уже сложившего персонаж в пластический набросок… Тогда мне казалось, что съемку можно назначать хоть на завтра…
Цепкий глаз режиссера сразу заметил: актер был облачен в вызывающе броский вельветовый пиджак, весьма экстравагантный по тем временам. В отличие от своих сверстников-коллег, с которыми Мотыль работал ранее и которые очень хотели понравиться, Олег держался с большим достоинством, будто он вовсе не заинтересован в этой работе, будучи по горло завален подобными предложениями. Он внимательно слушал, на вопросы отвечал лаконично, взвешивая слова, за которыми угадывался ироничный подтекст: «Роль вроде бы неплохая. Если сойдемся в позициях, может, и соглашусь». Нахал…
Мотыль, режиссер многоопытный, проницательный, сразу разгадал уловки Даля. Ему вспомнился знаменитый монокль Михаила Булгакова, которым писатель пользовался лишь в тех случаях, когда дела его шли из рук вон скверно, Есенина, который во фраке, в перчатках и с цилиндром приходил к издателю и, развалившись в кресле, небрежно доставал из портсигара дорогую сигару, купленную на последние гроши…
Вельветовый пиджак для Даля был кольчугой, латами, призванными защитить от напастей, не дать обнаружить слабину. Ведь тогда у Олега все шло наперекосяк: ради съемок спровоцировал скандал и ушел из театра. Дома тоже были нелады. Вот и держался на людях с апломбом…
Затем обнаружилась еще одна проблема. На первую кинопробу Олег явился, деликатно говоря, не в лучшей форме. На вторую — тоже. Директор картины уже хмурил брови, ассистенты предлагали других исполнителей. Но Мотыль поверил Далю и дал еще один шанс. Хотя потребовалось время, чтобы режиссерское видение образа совпало с позицией актера. Далю было органически чуждо подчинение чьей бы то ни было воле. Творить он мог лишь в условиях полной свободы…
Актер Георгий Штиль вспоминал, как внимательно Мотыль следил за самочувствием Даля на съемках. Порой командовал: «Стоп! У Олега глаз мутный — прекращаем снимать». У Даля в трезвом состоянии глаза были, как у женщины, — голубые, прозрачные, но стоило пару рюмок выпить, сразу мутнели.
— Даль был актером от бога, — считал Штиль, — по большому счету, и режиссер ему был не нужен — он сам всегда знал, что и как играть. Но дисциплину нарушал часто. Ну, а как выпьет, бывало, его и заносило: «Я — Даль, а вы тут кто такие?!». Олег не умел пить, сразу же терял лицо и становился другим человеком, порой не очень хорошим. Я, кстати, был одним из немногих, кто мог его от этого удержать. Но стоило мне уехать со съемок на пару дней, как сразу находились люди, которые его подпаивали.
Когда в праве на премьеру в Доме кино создателям фильма отказали, Окуджава договорился с дирекцией Центрального Дома литераторов, и «Женечку» пустили там.
— Нас не представили перед просмотром, как это положено по кинотрадициям, — усмехался Мотыль, — зато после титра «Конец фильма» зал взорвался овациями, вызывая создателей картины на сцену уже по традициям театральным. Прознав о новой военной трагикомедии (жанр редкий), авторов пригласили в Главное политуправление армии и флота, где, к немалому удивлению, с легкой руки генералов фильм получил доступ на широкий экран. И хотя критика не скупилась на хулу, зритель в кинотеатры валом валил.
Сам же Даль весьма скептически оценивал свои киноработы. Кроме разве что роли Шута в фильме Григория Козинцева «Король Лир». После некоторых проходных ролей актер дал себе слово: «Не работать с режиссерами, пытающимися навязать свою волю. Но если он командует мной, то у нас должна быть общая платформа».
Такую «общую платформу» Даль обрел именно с Козинцевым. Появление Олега на площадке случилось благодаря… беременности Алисы Фрейндлих. Поначалу режиссер именно ее видел в роли Шута, но актриса была на восьмом месяце…
Так Шутом стал Даль, для которого съемки прошли под знаком «Наконец-то!». Маститый режиссер сразу оценил тонкий актерский дар, оберегая дарование Даля, как хрупкий и бесценный музыкальный инструмент. Беспощадный к нарушителям дисциплины во время работы, Григорий Михайлович для Олега делал исключение, прощая срывы да еще приговаривая при этом: «Уложите осторожно на диванчик. Пусть проспится… Мне жаль Олега. Он — не жилец».
Старший коллега Даля по «Современнику» Олег Табаков считал, что «сам факт выбора на эту роль — не есть ли он высшая оценка неповторимой актерской индивидуальности, данная выдающимся режиссером? Даль оправдал выбор Козинцева. И теперь вот думаешь с болью: сколь много он бы мог сделать, каким был умелым и разнообразным актером!».
Козинцев видел Шута юным узником Освенцима, которого заставляют играть на скрипке в оркестре смертников, бьют, чтобы он выбирал мотивы повеселее. «Олег Даль помог мне еще больше полюбить этот образ, — говорил режиссер. — Измученный мальчик, взятый из дворни, умный, талантливый — голос правды, голос нищего народа, искусства, загнанного в псарню с собачьим ошейником на шее. Пусть солдат, один из тех, что несут трупы, напоследок пнет его сапогом в шею — с дороги! Но голос его, голос самодельной дудочки, начнет и кончит эту историю, печальный, человеческий голос правды».
Песню Шута в «Лире» Олег сымпровизировал сам. Посмотрев уже отснятый материал, Дмитрий Шостакович, которого режиссер пригласил для написания музыки к «Лиру», лишь пожал плечами: «А актер все уже спел. Осталось только написать сопровождение».
Кстати, знавшие Даля смолоду восхищались тем, как прекрасно он пел. «Пел вовсе не по-певчески и не по-актерски, — говорил Табаков, — а радостно, раскованно, получая удовольствие от самого процесса пения. Какой это был удивительный большой талантливый ребенок! И как не могут быть необаятельны дети, так не мог быть необаятелен Олег Иванович Даль». Михаил Козаков вспоминал, как весной 1964 года Москву навестил американский актер и певец (правда, уже с гражданством ГДР) и решил побаловать советских коллег своими талантами: «Сидели в гостинице «Россия». Рид пел, и пел неплохо. А потом Даль вдруг попросил гитару — и запел. Рид сразу начал у него интересоваться, сколько у него дисков и т. д.».
Олег Даль с благоговением и благодарностью относился к Козинцеву как к своему единственному режиссеру, но 11 мая 1973 года был вынужден написать в своем дневнике: «ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ… Нет ГРИГОРИЯ МИХАЙЛОВИЧА КОЗИНЦЕВА». А утром следующего дня послал телеграмму в Питер родным великого режиссера: «Я всегда буду ненавидеть вчерашний день».
Съемки «Короля Лира» стали дороги Далю еще и радостным знакомством со своей будущей женой — Елизаветой Апраксиной-Эйхенбаум, работавшей монтажером картины.
Итак, 19 августа 1969 года, Усть-Нарва. Лиза с друзьями празднует в местном ресторане свой 32-й год рождения. «Для меня до сих пор в этом что-то мистическое: если бы этот фильм снимал не Григорий Михайлович, а кто-то другой, но снимался бы Олег, — мы бы не стали мужем и женой, — рассказывала она. — Что-то тут было… Я помню приход Григория Михайловича на очередной просмотр материала и его слова, обращенные ко мне: «Лиза, какой у нас вчера был Олег на съемке!!!». Я подумала тогда — почему Козинцев говорит об этом мне, может быть, он что-то знает больше меня?.. Тогда у меня самой еще не было никаких серьезных мыслей о нас с Олегом…»
Даль совершенно случайно зашел именно в тот ресторан перекусить. Увидев знакомых из киногруппы, подошел поздороваться. «Когда я его увидела вживую, не на экране, рядом, — вспоминала Лиза, — у меня было ощущение, что это что-то бесплотное, нематериальное; худой — казалось, до прозрачности… Просто легкая конструкция. Но лицо было безупречным. Просто удивительно идеальные черты…»
Из ресторана они вышли уже вместе, долго гуляли по городу, в гостинице попрощались. Утром, выйдя в коридор, Лиза споткнулась о лежащее на полу тело — Олег! На все попытки поднять его он только размахивал руками и кричал: «Это моя улица! Где хочу, там и лежу…» Но ей таки удалось поставить его на ноги и доволочь до номера. За окном лил, наводя какую-то неосознанную грусть, дождь. Потом Олег протрезвел и стал петь песни.
Но дальше романсов не пошло. А вскоре Даль уехал в Москву, на прощание мимоходом пригласив Елизавету в гости в Москву, например на ноябрьские праздники. Она, неожиданно для себя, ответила: «А ты приходи ко мне в Ленинграде, я покажу тебе, что такое счастье». Позже удивлялась, откуда у нее появилась уверенность, что она может создать для этого человека семейное, домашнее счастье? После свадьбы Олег признался Лизе, что, увидев ее на съемках, для себя сразу решил: «Это будет моя баба».
И вот к 7 ноября она рискнула, прикатила в столицу и позвонила в театр. Его позвали к телефону: «Олег, здравствуй, это Лиза». Будучи еще там, на сцене, он зло, раздраженно бросил: «Какая еще Лиза?!.» Оскорбленная в лучших чувствах женщина тут же вернулась в Питер. Только потом узнала: если Даль занят на репетиции, для него никого и ничего вне подмостков не существует.
К тому же в тот период в «Современнике» у Олега далеко не все складывалось гладко. Хотя партнеры, и особенно партнерши, им по-прежнему восхищались. Анастасия Вертинская не скупилась на комплименты своему партнеру по спектаклю «Двенадцатая ночь»: «Олег был в трико. И вот эта необычно тонкая конструкция… принимала на сцене фантастическую позу. Он откидывался как-то назад и долго стоял вот таким «крючком». Публика реагировала тут же гомерическим хохотом… Он был артистическим типом актера, а не «суперкачком», какие в моде сейчас. В нем было скорее «теловычитание», чем телосложение. Ему нравилось репетировать…»
Людмила Гурченко, которая играла вместе с Олегом в спектакле по пьесе Аксенова «Всегда в продаже», смотрела на него и задавалась вопросом: «Чем питался Даль, не знаю. И вообще, ел ли он? И если ел, то что и когда? Не видела ни разу. Он держался, казалось, одним воздухом. Откуда брались силы на спектакли, на съемки? Загадочный актерский организм!.. Даль — артист! И этим все сказано. Испытывал ли он приступы отчаяния? Не знаю. Ведь отчаяние бывает, когда рушатся иллюзии. По моему ощущению, у Даля иллюзий не было изначально».
Он не переносил досужей болтовни. Мог подняться на общем собрании труппы и сказать: «Я могу идти? Мне скучно, и мне здесь просто нечего делать». Олегу все списывалось. Все знали: злобы он не испытывает ни к кому лично.
Настоящих друзей среди коллег у него, по сути, не было. Разве что Валентин Никулин, с которым они хорошо общались. В том же ночном кафе «Современника», где актеры сами и торговали, и подавали, а после спектаклей собирались веселыми компаниями. Правда, не всегда там бывало так уж благостно. Хватив лишку, Олег мог слишком активно ухаживать за женщинами, за что и по физии мог схлопотать. Хотя, как и большинство пьющих людей, Олег не был ходоком. Если кем-то и увлекался, то мимолетно.
Терпеть не мог восторженных поклонниц, которые его одолевали. По улицам ходил в кепке, с поднятым воротником — не любил, когда узнавали.
— На съемках половина группы — от ассистентки до премьерш — как правило, была влюблена в Олега, — рассказывала актриса Любовь Полищук. — Не говоря уже о тех самых поклонницах. Однажды в Одессе режиссер Евгений Татарский зашел к Далю в гостиничный номер. На стульях сушилась мокрая одежда. «Что случилось, Олег?» — «Да вот, шел по набережной, какие-то бабы на меня накинулись, кричат: «О, Олег Даль, Даль!». Вот и пришлось прыгнуть в море. Потом уже выплыл около гостиницы и пошел к себе».
Рассказывают, как-то в Киеве Олег забрел в кафе хлебнуть пивка. Одна из воздыхательниц как бы случайно села за соседний столик. Кашлянула, чтобы привлечь внимание артиста. Ноль реакции. Тогда девица уронила сумочку, громко воскликнув:
— Ой!
Даль обернулся и мрачно сказал:
— Дорогая, моя слабость — не женщины, а пиво!
Валентин Гафт знал, что Олег считал: артист — это тайна. Он должен сделать свое дело и исчезнуть, должен показывать свое лицо в работе, как Александр Вертинский свою белую маску, — а потом снимать эту маску, чтобы его не узнавали…
В актерской среде существует естественная конкуренция, как в театре, так и в кино. В конечном счете, когда режиссер останавливает свой выбор на одном из исполнителей, оставшийся «с носом» вряд ли испытывает теплые чувства к конкуренту.
«Дорогой мой, любимый друг Славик!.. У меня много событий, в основном не очень хороших, — писал Высоцкий весной 1972 года Станиславу Говорухину. — Например: утвердили меня в картину «Земля Санникова», сделали ставку, заключили договор, взяли билеты, бегал я с визой для Марины, освобождение в театре вырывал с кровью у директора и Любимова, а за день до отъезда Сизов — директор «Мосфильма» — сказал: «Его не надо!» — «Почему?» — спрашивают режиссеры. «А не надо, и все! Он — современная фигура» и т. д. в том же духе. А рядом сидящий Чухрай, чья смелость и принципиальность кончились вместе с культом личности, этот Чухрай, который накануне говорил мне: «Вы, и только вы и никто более, иначе нет фильма!» — на этот глупый аргумент дирекции заявил: «Да нет! Он у нас не утвержден!» Словом, билеты я сдал, режиссеры уехали все в слезах. Умоляли меня пойти похлопотать и так далее…
Видишь ли, Славик, я не так сожалею об этой картине, хотя роль и интересная, и несколько ночей писал я песни… нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я — одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не фильм, а всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую я обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью…»
Высоцкий в роли Крестовского в картине был спешно заменен на Олега Даля, который ранее уже проходил пробы, и между ними, конечно, могла пробежать черная кошка. Но заблудилась, пробежала мимо.
…После очередных «Антимиров» дружной компанией актеры завалились в любимые «Гробики» (ресторан «Кама», располагавшийся рядышком с «Таганкой», где успешно гробили свое здоровье и Высоцкий, и Золотухин, и Смехов, и Бортник, и Шаповалов, и все остальные). Сюда же приводили гостей театра. Таковым в тот вечер являлся Даль.
Чувствуя себя в какой-то степени неловко из-за «Земли Санникова», Олег теребил Высоцкого:
— Володь, ты не обижайся на меня, так получилось. Они меня в последний момент дернули… Я не предатель.
— Да ну, какая ерунда, — улыбался Высоцкий. — Ты-то тут при чем?
— Картина все равно ни к черту не годится, — приободрился Даль. — Эти ребята способны разве что дешевое шутовское зрелище снять с песнями…
— Угу, — кивнул Высоцкий. — Знаешь, я не так сожалею об этой картине, сколько о благополучно похороненных моих песнях. Я их несколько ночей подряд писал — и «Белое безмолвие», и «Балладу о брошенном корабле»… А «Кони привередливые» не слышал еще?
Олег отрицательно мотнул головой. Владимир огляделся по сторонам, оценивая местную публику:
— Ну, тут я петь, конечно, не буду. Как-нибудь в другой раз…
— Знаешь, Олег, — продолжил Высоцкий, — от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко — у министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора не заключают… Вообще, если дальше так все пойдет, мне и до проб будет не добраться, вырубят меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. Но в другую меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, я на чужой земле не зацвету, да и не хочу я…
А Даль все никак не мог отвязаться от «Санникова». Клял себя, что легко согласился сниматься в этой паршивенькой, в общем-то, ленте, хотя сценарий был серьезный: «Эти режиссеры просто клинические недоноски со скудным запасом серого вещества, засиженного помойными зелеными мухами. Здесь лечение бесполезно. Поможет полная изоляция…».
— Мы во время съемок, — рассказывал он, — даже отправили хулиганскую телеграмму дирекции «Мосфильма» с требованием заменить режиссеров (это читалось между строк): «Сидим в говне на волчьих шкурах. Дворжецкий, Вицин, Даль, Шакуров». Но руководство студии «пошло своим путем»: провели индивидуальную воспитательную работу с каждым из «подписантов».
— Я, — скромно признался Даль, — сдался последним.
— А как у тебя сейчас? — поинтересовался Высоцкий. — С «Современником» уже всё?
— Думаю пока, — неопределенно ответил Даль. — Я же в Питер сбежал, к Лизе. Вот уже второй сезон маюсь в Театре имени Ленинского комсомола, у Гены Опоркова. Сейчас репетирую там арбузовскую пьесу «Выбор». Словом, вы-би-раю… Зато в Ленинграде у меня есть дом, малые радости семейного бытия…
* * *
После неудачного «путешествия из Петербурга в Москву», оскорбительного разговора с Далем по телефону («Какая еще Лиза?»), гордая девушка больше не предпринимала попыток связаться с Олегом.
Сам он объявился в Питере только в мае 1970 года. В коридоре «Ленфильма» бросился к ней навстречу с такой радостной улыбкой, что она тут же растаяла, забыв про недавнюю обиду.
Хотя, вспоминала Лиза, как раз в это время у нее намечался романчик с непризнанным писателем Сережей Довлатовым, служившим тогда секретарем у одной маститой литераторши. Однажды вечером Довлатов вместе с Лизой жарили мясо у нее дома на Садовой и пили водку. Позвонил Олег, попросил разрешения прийти. Хозяйка не отказала. И два поклонника весь вечер пытались пересидеть друг друга. «В какой-то момент я вызвала Олега в коридор, — рассказывала Лиза, — и предложила ему уйти вместе с Сережей, а затем самому вернуться. Он так сердито на меня посмотрел, но послушался… Я увидела в его глазах, что это ему жутко не понравилось. Потом, когда хорошо узнала Даля, поняла, что он не любил и не умел хитрить. Никогда и ни в чем. Даже в мелочах. Так вот: Олег с Сережей ушли вместе, а потом Даль позвонил мне из автомата. Спросил очень строго: «Ну и что ты скажешь?». Она ответила просто: «Приходи».
В ту ночь он остался ночевать у нее. А на рассвете, в пять утра, разбудил Лизу и ее маму Ольгу Борисовну, чтобы торжественно и старомодно попросить руки ее дочери. «Для меня это было довольно неожиданно, — признавалась Лиза, — хотя должна сказать: если мужчина у меня оставался ночевать, то это значило, что я в него влюблена. Я не стремилась к семейной жизни. К чему?»
На вопрос, нужна ли такая спешка, Олег ответил: «В нашей стране надо жить по закону. Без штампа — ты ведь будешь везде со мной — не обойтись. Мы будем много ездить, жить в гостиницах. Селиться в разных номерах, что ли? Это оскорбительно. Так что, будь добра, пока я буду на гастролях, оформить свой развод» (Лиза фактически уже не жила со своим первым мужем, но формально еще состояла в браке).
Утром следующего дня на «Ленфильм» примчался отвергнутый Довлатов. Отыскал Лизу: «А я видел, как Даль возвращался к тебе… Что это значит?» — «Ты знаешь, я выхожу за него замуж», — ответила Лиза.
— Сережа, — позже вспоминала она, — очень удивился: «За этого крашеного щенка? (Даль для роли Шута обесцветил волосы.) А зачем так уж сразу замуж?..
На что Елизавета сказала: — Так получилось…
А из Москвы она получила телеграмму от Даля: «Разрешите вас поцеловать».
С Ольгой Борисовной, дочерью знаменитого филолога Эйхенбаума, Олег сразу подружился и стал называть будущую тещу Олей, Оленькой. Свадьбы как таковой не было: стандартная процедура регистрации, кафе-мороженое, бутылка шампанского на двоих. «Медовый месяц» продлился лишь три дня (у Олега начинались гастроли), которые Лизе показались самыми счастливыми в жизни.
Как честный человек, Олег предупредил Лизу: «Я дом не люблю. Я — бродяга. Так что домовитости от меня не жди». Хотя позже, завершив «экскурсию» по ее жилищу, рассматривая всякие картинки, вазочки на полочках, рисунки на стенах, признал: «У вашей квартиры есть лицо».
— Почему я вышла за Олега, хотя видела, что он сильно пьет? — размышляла молодая жена. — С ним было интересно… На съемочной площадке он бывал весел, он шутил, он был очень остроумен, он был балагуром, очень чувствовал язык и удивительные какие-то выдумывал штуки… Когда моего деда не стало, я думала, что таких людей больше нет. И вдруг в Олеге я открыла похожие черты… Вот точно так же дед раскланивался с женщинами. Так ходил. Так извинялся. Так шутил и каламбурил.
Она чувствовала себя счастливой, говорила: «Когда в моей жизни появился Олег, у меня возник смысл существования в своем доме. Он был первым, кто понял, оценил и принял мою домашность. Более того, он стал ее культивировать. Когда она сообщила другу семьи Шкловскому, что Даль приехал верхом на пылесосе, тот поразился: «Далик принес в дом пылесос?! Лизочка, поздравляю: это верный признак оседлости мужчины».
Так постепенно у них строился дом, в котором всегда было очень чисто и очень вкусно.
Но через три года все-таки она приняла решение расстаться с Олегом. Потому что все шло именно так, как в старой песне любимого Володи Высоцкого:
За пьянками-гулянками,
за банками-полбанками,
за спорами, за ссорами, раздорами…
Лиза говорила: «Он пил по-страшному просто, это было трудно… В таком состоянии его грабили, избивали, забирали в вытрезвитель. А дома он превращался в зверя: сколько раз я спасалась от него бегством!..»
Олег сам осознавал свою вину и изливал душу на бумаге: «День самосуда. Жрал грязь, и еще жрал грязь. Сам этого хотел. Подонки, которых в обычном состоянии презираю и не принимаю, окружали меня и скалили свои отвратительные рожи… Они меня сожрут, если я, стиснув зубы и собрав все оставшиеся силы, не отброшу самого себя к стенке, которую мне надо пробить и выскочить на ту сторону…»
Как-то во время встречи со зрителями в конце приснопамятного 1980 года Далю пришла записка с вопросом: «Олег Иванович, а у вас есть друзья? Кто они?». Олег, подумав секунду-другую, ответил: «Друзей у меня нет. То есть они у меня были — Влад Дворжецкий, Володя Высоцкий…» И мрачно добавил: «Я чувствую — они меня ждут…»
Говорят, подлинный талант всегда одинок. Но ответственность за его гибель не может быть возложена только на него одного. Где, как не рядом, должны быть его современники?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.