ВЫСТУПЛЕНИЕ ПЕРЕД КОРОЛЕМ
ВЫСТУПЛЕНИЕ ПЕРЕД КОРОЛЕМ
В Руане — как не вернуться туда, чтобы воскресить в памяти позднюю, может быть, последнюю любовь великого Корнеля? — мадемуазель Дюпарк в «Любви Дианы и Эндимиона» Жильбера играет Ночь; на ней туника с разрезами, позволяющими разглядеть прелестные ножки. Мадлена Бежар, в более скромном костюме, изображает Луну. На представлении присутствует старый Корнель, человек уже как будто остепенившийся (ему пятьдесят два года!). Сердце его вспыхивает, он посылает прекрасной Маркизе-Терезе де Горль такую записочку:
«Коль верно сыграны Луна и Ночь недаром,
Какой глупец Эндимион,
Что в серебристый блеск влюблен.
Он мог бы предпочесть скупым и бледным чарам
В далекой темноте, как день, блестящих глаз
Другую красоту, любить другие очи.
Я знаю, выбрал бы, сравнив, любой из нас
Не яркий свет Луны, а тень глухую Ночи».[88]
Это не очень любезно по отношению к Мадлене Бежар, но страсть все извиняет. Отец «Сида» наивен; он верит, что стоит ему только бросить взгляд на провинциальную актрисочку — и она побеждена. Маркиза себя слишком строгой добродетелью не обременяет. Внимание великого поэта ей лестно и забавно. Дерзкая и циничная, она пускает по рукам это рифмованное письмецо или декламирует его перед товарищами. Слышите шутки и смех? Она соглашается, однако, посетить дом Корнелей. Замечательно, что младший брат (моложе на двадцать лет!), Тома Корнель, тоже влюбляется в нее. Братья-соперники! Все как в настоящем фарсе. Пьер, впрочем, увлечен всерьез. Он пишет:
«Маркиза, я смешон пред Вами —
Старик в морщинах, в седине;
Но согласитесь, что с летами
Вы станете подобны мне.
Страшны времен метаморфозы,
Увянет все, что расцвело, —
Поблекнут так же Ваши розы,
Как сморщилось мое чело.
Наш день уходит без возврата
Путем всеобщим бытия;
Таким, как Вы, я был когда-то,
Вы станете такой, как я».
Маркиза не спешит его разочаровывать, кокетничает. Престарелый воздыхатель показывает когти, пытается расставить все по местам, объяснить, как много выиграет Маркиза, приняв его любовь. Ослепленный страстью, ревностью, он грешит против вкуса и такта:
«Среди грядущих поколений,
Где я признанье обрету,
Лишь из моих стихотворений
Узнают Вашу красоту».
Именно этого и не следовало бы говорить в подобной ситуации. Впрочем, разглядывая себя в зеркале, он иногда находит свою внешность не столь уж непривлекательной — и меняет тон:
«И пусть морщины некрасивы,
Маркиза юная моя,
Но старцу угождать должны Вы —
Когда он сотворен, как я».[89]
В конце концов он отступается, но делает это с достоинством; он остается верен себе, несмотря на разыгранную им комедию:
«Я знаю, что с годами стал я стар и сед.
Еще не красил никого избыток лет;
И даже те умы, что ярче всех блестели,
Невзрачны и тусклы в состарившемся теле».[90]
Что думал об этой истории Мольер — сам не вовсе равнодушный к Маркизе, — нам неизвестно. Скорее всего, он забавлялся ею, как ни был занят, и постарался извлечь из нее пользу — для своего театра, не для себя. Он сумеет перенести на сцену комедию, которую разыграл на его глазах бедняга Корнель, но не расслышит в ней предостережения. Эта комедия предвосхищает ту, что спустя несколько лет он сам разыграет с Армандой; только ему не удастся отделаться рифмованными увещеваниями и мадригалами. Примерно тогда же Шапель, с которым он возобновил знакомство, пишет ему: «Великий человек, вам поистине требуются все силы ума, чтобы поддерживать порядок; я уподобил бы вас Юпитеру во время Троянской войны. Вспомните, в каком замешательстве оказался повелитель богов из-за раздоров среди небожителей и как нелегко ему было примирить трех богинь…[91]
«А потому безумец тот, заметь,
Кто полагает, что не труд — уметь
Трех меж собой мирить красавиц разом.
Пускай Гомера мудрого урок
Тебе послужит к пользе и удаче.
Людьми не все решаются задачи.
Той, что Юпитер разрешить не смог,
Простому смертному не разрешить тем паче».[92]»
Три богини, на которых намекает Шапель, — это, очевидно, Мадлена Бежар, мадемуазель Дебри и мадемуазель Дюпарк. Можно не сомневаться, что они доставили немало хлопот юному директору труппы, тем более что он постоянно за кем-нибудь из них волочится. Позднее (в «Версальском экспромте») он с насмешливой нежностью выскажет все, что думает об актерском племени, собственной принадлежностью к которому гордится. Но во всех его делах у него есть верная, надежная союзница — Мадлена Бежар. А ведь он еще до великого Корнеля послал Маркизе стихотворную записочку:
«Черты прекрасны ваши,
Пленителен их вид.
Их нет на свете краше,
И образ ваш затмит
Красу любых Филид.
Вам всё дано на диво.
Глаза умны и живы,
И стан точён и прям.
В моих словах, Маркиза,
Ни лести, ни каприза.
Восторгом этим вам
Лишь должное воздам».[93]
Мадлена умеет закрывать глаза на такие вещи. Она хорошо знает своего Мольера. Она не обманывается насчет его слабостей, но угадывает его гений и так добра и мудра, что будет с полным самоотречением следовать за ним всю жизнь. Слишком мало говорится о том, что для Мольера она пожертвовала своим признанным, неоспоримым талантом трагической актрисы и перешла на вторые роли в комедии, потому что это был жанр, в котором он мог блистать и преуспеть. Как жаль, что из-за нехватки точных сведений нельзя написать повесть их любви, их товарищества. Эти два человека, у которых позади было столько лет общей борьбы и, может быть, разрыв на каком-то жизненном перекрестке, умерли через год друг за другом, день в день. Мольер не был образцом ни добродетели, ни постоянства. Надо представить себе, чем было существование этой женщины, которая ради славы мужчины отказалась от собственных любовных приключений и которой все же суждено было увидеть, как он уходит, бросает ее для кокетки…
Итак, 12 июля 1658 года Мадлена снимает зал для игры в мяч Маре у Луи Редона де Талюэ, графа де Рюи, за 3000 ливров в год. В арендном договоре сказано, что Мадлена проживает «в доме господина Поклена, обойщика, камердинера короля, на Рынке, в приходе Святого Евстахия». Значит, неверно утверждение, что Мольер порвал со своими. Напротив, Жан II способствует его возвращению в Париж; он вовсе не стыдится того, что его старший сын — актер; он предоставляет в своем доме жилище театральной диве, к тому же подруге блудного сына: он ведь не может не знать, что Мадлена и Жан-Батист — любовники. Этот Гарпагон, этот злобный и ограниченный буржуа, каким его делает легенда, не колеблясь дает денег сыну, потом, после краха Блистательного театра, платит его долги и, наконец, подкрепляет сделку об аренде зала Маре своим именем, которое пользуется безусловным довернем. Как приятно (и это случается чаще, чем принято думать) заменять легенду действительностью, далеко эту легенду превосходящей.
Однако зал для игры в мяч — только временный выход. Летом 1658 года Мольер несколько раз тайком (это отмечено у Лагранжа) ездил в Париж. Он предпринимает попытки приблизиться ко двору. Счастливый случай ему помогает. Аббат де Коснак, бывший распорядитель увеселений принца де Конти, купил должность капеллана при Месье — Филиппе Орлеанском, единственном брате Людовика XIV. Мы имели возможность убедиться, что Коснак не скрывает своих симпатий к Мольеру. Благодаря ему Мольер добивается покровительства принца. Его труппа становится Труппой Месье с жалованьем в 300 ливров, которое, впрочем, никогда не будет уплачено. Но главное для Мольера — быть представленным королю и королеве-матери, получить разрешение играть перед их величествами.
Наконец, после столь долгого терпеливого ожидания, 24 октября 1658 года он появляется перед Людовиком XIV на сцене, устроенной в Гвардейском зале (ныне это Зал с кариатидами) Старого Лувра. В этот великий вечер он ставит на карту тринадцать лет труда и все будущее. Если король будет аплодировать, судьба труппы обеспечена. Если они не понравятся королю, наверно, придется возвращаться в провинцию — и навсегда. Мольер сознает всю степень риска и очень нервничает. Мода тех времен и обычаи двора требуют, чтобы он ставил трагедию. Он заранее знает, что не сможет здесь отличиться из-за своей внешности, но рассчитывает на актрис — Мадлену, красавицу Маркизу, Дебри. Он надеется, что благодаря им прием будет сносный. Кроме того, он очень предусмотрительно выбрал «Никомеда» Корнеля — панегирик монархии, как ее представляет себе будущий Король-Солнце:
«Так опасайтесь же забыть ошибку вашу,
Она пробила брешь в могуществе царей,
А потому назад вернитесь поскорей,
Чтоб власти возвратить былые блеск и славу,
Как мной была она получена по праву,
Единой, нерушимой…»[94]
Как он и предвидел, успех весьма скромный. Наметанному глазу придворных видно, что Мольер и его актеры не могут сравниться с «Большой труппой» Бургундского отеля. Аплодисменты — не более чем дань вежливости. Но Мольер подготовил следующий ход. Он угадал, что Людовик XIV, чувственный, пылкий, полный сил и еще не утоленных желаний, в свои двадцать лет томится от скуки среди торжественно-строгих лиц. На этот характер, еще не ясный самому себе, скрытый за наивной важностью, Мольер и делает ставку. Он выходит вперед в костюме слуги, со шляпой в руке, веселый, лукавый, немного неуклюжий, в притворно робкой позе, — уже знакомая, отложившаяся в сознании зрителей фигура, одно появление которой способно их рассмешить на двадцать лет вперед. Он любит эту роль «оратора» — ответственную и нелегкую; ведь, уничтожая барьер рампы, он пытается таким образом установить прямой контакт с публикой, заставить ее непосредственно участвовать в последующей игре. Мольер благодарит короля за «милостивую снисходительность к их деревенским манерам». Он смиренно умоляет о позволении представить «одну из тех забавных пьесок, кои снискали ему некую толику доброй славы и коими он потчевал провинцию». Партия наполовину выиграна. Вскоре становится ясно, что это триумф: молодой король, а за ним и придворные веселятся от души, смотря эту «забавную пьеску» — довольно грубый фарс под названием «Влюбленный доктор». Совершенно покоренный, Людовик XIV поздравляет Мольера и предоставляет в его распоряжение — с завтрашнего дня — зал Пти-Бурбон, примыкающий к Лувру. Без сомнения, если бы Людовик XIV был вдвое старше, ему бы не так понравился этот фарс, и судьба Мольера сложилась бы иначе.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.