2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2

В Сусуман Морозов ехал на перекладных.

Первый грузовик, который остановился, чтобы забрать голосующего, был «на чурках» — Дальстрою пришлось сделать и такие, поскольку бензина резко не хватало; этот дотащил Сергея до Атки и здесь стал на ремонт. В кузове его лежали мешки из плотной ткани с нерусской маркировкой. Американская мука.

От Атки до Мякита Сергей сидел уже в кабине другого грузовика, благополучного. Проезжали самый унылый и печальный участок колымской трассы. Она вилась среди невысоких сопок нагорья. Все долины здесь были перекопаны, изрыты. На промытой породе не прижилась никакая растительность. Холодная, безмолвная пустыня без людского жилья и даже без пеньков. Процедив породу, заключенных повезли дальше, остатки лагерей растащили на топку; мертвые надежно укрыты породой. Более чем на сто километров тянулась эта безликая, со сметенным снегом, голая земля. Тут и глазу не на чем было остановиться, разве что на белеющих по редким размывам костях — напоминании о цене, которая уплачена за золото.

Ехали молча, шофер непрерывно курил, Сергей изредка приоткрывал дверцу, чтобы проветрить, но холод был страшенный, и он быстро захлопывал дверку.

В кузове лежали ящики, похожие на гробы — белые, струганные, чистые.

- Что в них? — спросил у шофера.

- А, колбаса. Еще не едал? Та еще колбаска, твердая, копченая, лежит в ящике рядами, свиным салом залитая. Один мой кореш как-то разбил ящик, вроде уронил, ну мы и разговелись. Я и спирт ихний возил, может, видел? В белых оцинкованных бочках. Кое-что подбрасывают союзники. Смотри, капиталисты, иксплотаторы, а не без понятия. Подохли бы без них на Колыме.

До своего поселка Сергей пересаживался еще дважды. У одного в кузове были какие-то железки, разобранная техника, другой вез продукты с нерусской маркировкой. Домой приехал среди ночи, осмотрелся. Ярко светила крупная луна, снег казался зеленым и синим, дикий мороз щипал лицо, Морджот белым конусом дырявил высокое небо. Агробаза светилась редкими огнями.

Он пошел от трассы напрямую, вдоль ручья, и тут увидел новостройку, сложенный сруб. Это был их будущий дом. Отоптанный вокруг снег, доски, бревна свидетельствовали, что работа идет споро. Уже стояли первые стропила, внутри сруба было темней. Оглядел все-таки. Передняя, кухня, одна комната, вторая… Хоромы! Два года хлопотал!

С приподнятым настроением прошагал он с грузом на плече по берегу ручья к своему домику. И почти сразу встретился со сторожем.

- А я гляжу и дивлюсь, кто это по стройке ходит, высматривает? С прибытием вас, Сергей Иванович!

- Ты больно легко одет для охранения, — сказал Морозов. — Здравствуй, Васильевич. Как вы тут? Мороз к пятидесяти. А в Магадане хоть в снежки играй. Ветер с моря, корабли туда-сюда, возят грузы, трасса гудит. Дома у меня спокойно?

- Порядок. И жена ваша на ногах, ходит в теплицы, лук сажает. А я с напарником стерегу агробазу и ваш домик, чужих-шатающих отгоняю.

Стучать ему не пришлось, Оля услышала разговор, угадала — кто, и открыла сразу. Из двери наружу хлынул теплый и влажный воздух.

— Наконец-то! А ты говорил — на три дня. Замерз, поди?

- Ничего, привычка. Развязывай поклажу, я умоюсь пока.

Второй раз говорить об этом не пришлось. Ничего отрадней для молодой женщины нет, как обновы. Оля уже раскладывала и рассматривала добытые через Тоню Табышеву теплые заморские сапоги, платья, какие-то банки. На одной из них был изображен ананас.

- Господи, чудо-то какое! Только в романах и читала об этих ананасах! Небось, дороговизна страшная.

Выглядела она хорошо, была радостной. Ночь уже шла к концу, а они все разговаривали. Конечно, Оля примерила платья, и Морозов еще раз убедился, как хорошая одежда украшает красивую женщину. Слава Богу, он дома, в семье, и скоро их семья прибавится. Это и есть счастье. Во искупление пережитого и всего грешного, что переживают сейчас люди.

Из лагеря донесся первый удар по куску рельсы. Подъем. Потом еще и еще удары. Звон этот напоминал заупокойный, кладбищенский. Другие звоны — колокольные — в городах и весях христианской страны уже стали забываться. Зато распространился — и не только на Колыме! — вот такой звон, он подымал по утрам миллионы рабов, загнанных в лагеря. И если когда-то люди отзывались на звоны церковные крестным знамением, короткой молитвой, то теперь в бараках можно было услышать только матерщину и проклятия. Куда гонят тебя, тысячелетняя Россия?..

Сергей и Оля все-таки заснули, агроном мог позволить себе выйти несколько позже. По ту сторону ручья уже раздавались голоса, гудела водогрейка, доносился высокий жадный визг циркульной пилы, около которой всегда громоздились кучи бревен и пеньков. Рабочий день набирал силу.

Морозов не пустил жену на работу. Да она и сама не особенно рвалась, хотелось еще и еще рассмотреть подарки, она так долго не видела ничего красивого, не носила ничего нового. Тонкие, как паутинка, чулки натягивала с великой осторожностью и потом долго рассматривала, ощущала, как невесомо обтягивают они, приятно щекочут ноги. Ведь ее лучшие годы прошли в тюремной камере, в бараках, она знала, что такое одежда «б/у» — иначе говоря, «бывшее в употреблении», неизвестно с чьих плеч… А тут такое красивое новое белье, такие платья, туфли… Вот теперь она не откажется пойти с мужем в клуб, пусть смотрят и завидуют! Она придирчиво осмотрела, даже примерила и синюю куртку на молнии и с мехом, которую купил себе Сергей. В таких ходят только летчики.

В тот же день Морозов сказал начальнику совхоза, что неплохо бы информировать Кораблина о разговорах с генералом, которому Кораблин прямо подчинялся. Капитан с готовностью схватился за телефон. Хотя говорил он сбивчиво и не очень толково, Кораблин понял, о чем речь, и сказал:

- Приходите с Морозовым к четырем. Подготовьте заявки для совхоза.

Он принял их сразу, хотя в приемной и сидели четыре посетителя. Пожал руки, мельком прошелся взглядом по распахнутой куртке агронома, показал взглядом на вешалку, где капитан уже пристраивал свою шинель.

- Входим в контакт с авиаторами? — спросил Морозова, имея в виду куртку.

- Летчики тоже не стесняются торговать на магаданской барахолке. Как и моряки.

Странная улыбка возникла и погасла на лице Кораблина. Не сдержался, спросил:

- Тут ходят слухи, что магаданская молодежь выстраивается в очередь, чтобы попасть на корабли? Правда это?

— Я не был в порту. Но разговоры слышал. В двух средних школах из девятых и десятых классов ушла чуть не треть учеников, сыновья крупных деятелей. У них с документами порядок. После кратких курсов они становятся матросами. Пять-шесть рейсов туда-сюда — и можно жить без образования. Дворяне…

- А что же родители?

Морозов опустил глаза.

- У меня в кабинете подслушивающего устройства нет. Не бойтесь.

- По-моему, родители как раз поощряют, устраивают. Престижно, выгодно. Говорят, лови момент, школу можно и потом.

- Да таких родителей…

- До них трудно добраться. Они свою мораль исповедуют. Смену себе готовят.

Капитан не проронил ни слова. Сидел с испуганными глазами.

— Так что за разговоры были у генерала Комарова?

Сергей начал рассказ о встрече, о проблемах, положил на стол заявки на стекло, на машины для поля, на пасеку, на семена овощей и клевера, на коров и быков.

- Клевер-то зачем? Вымерзнет.

- Для пробы. Сеют же в Архангельске пермский клевер? У нас есть отличная земля из теплиц. Устроим в поле пробную площадку, вот на ней и посеем. Если удастся, тогда будем пропускать всю землю из теплиц через клевер. Хоть раз за семь лет. Оздоровлять. Трава — самый лучший лекарь земли.

- Вы нацелились жить здесь долго?

- Напротив. Я хочу начать… Придут другие агрономы и продолжат дело. Ведь плодородная земля нужна не только нам с вами.

- Это верно, — раздумчиво произнес Кораблин. — Жалко, что Федор Вячеславович в отъезде. Ему полезно услышать подобную мысль. Заявки постараемся протолкнуть, раз сам Комаров задал тон. А как там настроение в нашей колымской столице?

- Кажется, приподнятое. Корабли ходят, новые дома строят. И даже заключенных возят. Я видел колонну женщин…

Когда они шли обратно, капитан все хмыкал, переживал. Остановившись, сказал:

- Слушай, а он с тобой на равных разговаривает! Ты почуял?

- А почему бы и нет, — вдруг сердито ответил Морозов. — Мы из одного теста.

- Ну, не скажи! Ты вон какую страсть прошел. Так что насчет равенства это… Или про лагерь забыл?

- Нет, конечно. До конца дней своих не забуду. Но сегодня мне поручена серьезная работа. Вот, ездил в Магадан на совет. Из шести главных — пять бывших, как и я. А с какой страстью обсуждали мы проблемы агрономии на севере! Ведь эти проблемы далеко не решены. Ни Эйхвальдом, ни даже Вавиловым, который пропал. А тут богатейший континент, неизученный, но с перспективой. Лагеря не вечны, обычные люди будут жить. Что все возить и возить с материка? Нужны свои продукты, много и хороших. Нужна творческая жизнь, она сильней смерти или ее опасности. Страх лагеря? Конечно, он остался и дает о себе знать. Может, я и выжил потому, что была страсть к делу.

- Так! Значит, мне повезло, — капитан с каким-то удовольствием прихлопнул ладонью о ладонь и потер перчатки. Ошутил свою причастность к переменам в совхозе.

До поездки в Магадан Морозов довольно часто уходил по вечерам работать в свою конторку, чтобы не мешать Оле спать спокойно. Собрался и в тот день, но она вдруг запротестовала:

- Мне страшно, когда тебя нет. Не уходи!

- Я же рядом, окно в окно, через ручей. Чуть — что, и я вот он.

- Нет уж! — ее тон был решительным. — Я спокойней засыпаю, когда ты за этим столом. А лампу можно повернуть, чтобы свет падал только на бумагу. Сиди и работай здесь. Или пойдем в контору оба. Буду топить печку.

И Сергей сдался. С этого вечера садился к столу, поправлял абажур и склонялся над книгой Сумгина или Эйхвальда, Прянишникова или Докучаева. Ему много чего хотелось знать. Оля засыпала, ночные часы летели, и только когда возникала тупая боль в глазах, Сергей закрывал книгу, оставлял тетрадь и забирался под одеяло.

Сторож на агробазе говорил ему утром:

- Опять до первых петухов, Иваныч? Чего торопишься?

- Упущенное догоняю. Много чего упущено не по нашей с тобой вине.

Близилась весна. Война шла с прежним ожесточением. Все ждали открытия второго фронта. Теперь за судьбу России уже меньше тревожились, понимали, что вместе с Америкой, Францией и Англией немецкий фашизм удастся уничтожить. За этой мыслью рождалась другая: а как будем жить? Вот прорезалась на горизонте светлая полоска победы, но лагеря как были, так и остаются, как гибли в них люди, так и гибнут, чекисты не сложили руки, то там, то здесь кого-то арестовывали, особенно тех, кого рассчитывали сразу уморить в лагере, а они все держались за жизнь. На «Серпантин», по слухам, свозили старых большевиков, чем-то связанных с первыми советами. Оттуда они, конечно, не возвращались.

Все больше, все страшней разрастался контингент инвалидов. Расстреливать их, как в тридцатые годы?.. А если разойдется по миру?.. Машины с приисков «Ударник», «Мальдяк», «Челбанья», «Мяунджа», «Беличан», «Бурхала» везли инвалидов в Чай-Урью. Там, на берегу реки Берелех, разрастался огромный инвалидный лагерь, а за бараками — столь же обширная поляна смерти. Могилы тут не рыли, взрывами сбздавали огромные рвы, куда и сваливали несчастных с фанерной биркой с номером, привязанной на ногу… Могил на Колыме не было.

Несколько благополучней было только в совхозном лагере. Хоть и здесь царствовал «уставной режим» Севвостлага, питание все же отличалось хотя бы тем, что ботва овощей, капустные листья летом и квашеная капуста зимой позволяли как-то разнообразить еду, сдерживать болезни. Конечно, попадали и овощи из теплиц, с поля, на вахте не всех обыскивали, что находили — забирала охрана и лагерные придурки. Но и в бараки проникало.

В первых числах июня, когда на полях хорошо зазеленело, Сергей собрался съездить к совхозным строителям на участок у речки Челбаньи, где строили второе парниковое хозяйство и разведочную теплицу. Строители только что закончили дом для семьи главного агронома. Сергей и Оля переехали за считанные часы — к полному удовлетворению Ольги! На душе Морозова стало теплей. Просторно и уютно!

…Он подходил к конторке, когда ему сказали, что кто-то ждет главного агронома.

На скамейке сидела скромная миловидная женщина с тем добрым, извиняющимся лицом, которое лучше всего говорит о воспитанности и чувстве такта.

Она поздоровалась и сказала:

- Я к вам. По делу.

- Еще пять минут — и я бы уехал до темна. Идемте в дом. Там и расскажете, какое у вас дело.

Знакомясь с Ольгой, гостья сказала, что зовут ее Наталья Васильевна Савельева, что она врач и начальник Чай-Урьинского инвалидного городка-лагеря. Сказала так, словно ощутила неловкость за слово «начальник» и за свою должность, как за нечто нескромное.

Они сели. Морозов не мог догадаться, какое именно дело привело к нему доктора, так не похожего на лагерных — грубоватых и не слишком обремененных знаниями эскулапов, которых он встречал. Было в ней что-то мягкое, интеллигентное и доброе, что не дается ни образованием, ни практикой, а идет от кровных связей с семьей, с традициями русской врачебной школы.

Гостья понимающим взглядом оглядела фигуру Оли, хорошо улыбнулась и вздохнула. Перехватив взгляд Сергея, сказала:

- Вижу, что вы торопитесь. Так что сразу о деле. Мы задумали создать у себя огород, большой огород. Надо как-то улучшить питание нашим несчастным, их привозят в таком состоянии, что… Ну, вы знаете. В управлении Кораблин назвал вашу фамилию. Не откажите в любезности, проконсультируйте нас на месте, посоветуйте, где выбрать землю под огород, что делать на первых порах. Кажется, необходимы теплицы и парники. Словом, я прошу вас приехать, как только найдется более или менее свободный день. Тут двадцать с чем-то километров, пришлем за вами полуторку.

Из кухни потянуло запахом ароматного кофе. Сергей привез из Магадана три коробки зарубежного, Оля очень скромно расходовала его. Но для такой симпатичной гостьи…

Наталья Васильевна с удовольствием приняла чашечку, вдохнула полузабытый аромат, отпила глоток-другой.

- Настоящий, — сказала с видом знатока.

- Да, колумбийский. Из американских грузов. Я побывал в Магадане и там на базаре…

- Я так и подумала. Спасибо вам, Олечка. Так вы приедете, Сергей Иванович?

- Конечно, приеду. Послезавтра у нас воскресенье. Вот и присылайте машину с утра.

- Благодарю вас. И не стану задерживать, вижу, что заботы. Если не возражаете, мы тут с Олечкой поболтаем немного, она, конечно, не была на консультации, поблизости только один достойный врач — в Берелехе…

Сергей попрощался и ушел. За первым блоком уже стояла его оседланная лошадка, увидев его, она заржала. Крупной рысью пошла по полевой дороге на Челбанью. Морозов улыбался, представляя себе, какой разговор идет сейчас в доме.

Часам к одиннадцати в назначенный день Морозов был уже на территории Чай-Урьинского управления. За мостом через протоку открылся огромный инвалидный лагерь. С низовьев реки подувал свежий ветер, а ближе к лагерю от десятка бараков уже расходился тот особенный дух неопрятности, тления, запущенности, который всюду сопутствует полуживым больным и голодным, доживающих в полумраке свои по-страшному урезанные жизни. Как и на двадцать третьем километре.

По территории лагеря ходили втроем. Высокий и красивый мужчина с выразительным крупным лицом и крепкими рабочими руками встретил их, поклонился, невнятно назвал себя и сразу поотстал, но главврач укоризненно глянула, представила:

- Николай Иванович Герасименко, наш ведущий хирург.

Морозов с удовольствием пожал ему руку. Сказал:

- Наши профессии сродни: вы исцеляете больных людей для труда на земле. Мы пытаемся исцелить слабые земли, чтобы земля кормила род людской. Не так ли?

- Связь вечная и прямая, — тихо ответил хирург. И тут же добавил: — Прошу прощения, ко мне коллега.

Молодой человек в темном халате что-то шепнул на ухо хирургу, Герасименко кивнул и обратился к Наталье Васильевне:

- Там мое присутствие обязательно. Вы извините…

- Да-да, пожалуйста. Наш гость пробудет здесь до вечера.

Два или три часа ушло на поиск подходящей земли для огорода. Заросший жесткой травой бугор оказался первым, где Морозов сказал: «То, что вам нужно». С севера эту землю защищал тополевый лес с подлеском. Темный гумуссированный слой достигал толщины в десять сантиметров: наносы реки.

- Возите сюда навоз, тонн по сорок-пятьдесят на гектар, разрабатывайте. Мы можем дать на время рельсовую борону, диски. А весной посеете морковь, свеклу, редис, редьку, брюкву. Потом и капусту.

- Мало нам этих гектаров, — вздохнула Савельева. — И навоз: где его взять?

- В вашем управлении сколько приисков?

- Восемь.

- И на каждом лошади. Значит, завалы навоза. Потребуйте от начальства, чтобы возили сюда транспортом с самих приисков. Мы у себя утвердили закон: сколько получим навоза от хозяйства, столько продадим овощей. Действует! Тонна за тонну. Спасение больных-что может быть благородней!

- Ну, благородство здесь давно вымерзло, — тихонько сказала Савельева. — Им рабочие руки нужны, вот на что будем нажимать.

Территория инвалидного лагеря была огромна, ее разрезали три протоки. Подходящими оказались еще три участка.

- Вас не затапливает река? — спросил Морозов.

- Нет, но вода подымается почти вровень с берегами.

- Оставьте вдоль берега дернину. Попробуйте разыскать у себя агронома, гидролога, может быть, почвоведа, чтобы не на глазок, а по науке.

- В бараках кого только нет, — Савельева вздохнула. — И знатоки мертвых языков, и генералы из Испании, но многие уже не работники. Вот тот барак за изгородью — умалишенные.

Они постояли, прислушиваясь к гулу, исходящему от того барака, Сергей только представил себе…

- Пойдемте, — Савельева тронула его за рукав. — Поговорим еще у меня. Да и покушать время.

Жила она в отдельном домике, по дороге туда встретили Герасименко, заговорили о каком-то тяжелобольном. И вот тут Сергей вспомнил то обязательное, что держал в памяти, когда ехал сюда: узнать что-нибудь об Орочке и Денисе Ивановиче.

- Тут такое дело, — сказал он доктору. — У нас на агробазе забрали и осудили двух очень хороших людей. Совхоз лишился опытного топографа и мастера по железу. А вдруг они у вас, Наталья Васильевна?

- За что их?

- За религиозную деятельность. Денис Иванович Бугров — бывший сельский священник, Орочко — верующий человек, московский интеллигент. Молитвы пели, а под боком сексот явился. Новый срок, конечно.

- О, Господи! Сейчас я распоряжусь. Пожалуйста, еще раз их имена.

Она написала в блокноте несколько слов, посмотрела на хирурга.

- Я отнесу, — сказал Герасименко. И ушел.

Тогда доктор Савельева не без смущения спросила:

- Вы не будете возражать, если я приглашу к обеду и Николая Ивановича? Дело в том, что он… Ему еще около трех лет до освобождения. Пятьдесят восьмая.

Морозов невесело усмехнулся.

- Я по той же статье. Особое совещание. Освободился в сороковом.

- Значит и вы? Такой молодой!.. Мне почему-то казалось, что вы по комсомольскому набору. Ведь ваше положение… Вы фактически руководите совхозом, ваш начальник, я говорила с ним, ну, как бы это сказать…

- Он неплохой мужик, помогает там, куда мне входа нет. Не ссоримся.

- Ну и отлично. А ваша супруга меня просто очаровала. Не беспокойтесь за нее. Когда придет время, окажем всяческую помощь.

Домашними делами у Савельевой ведала пожилая женщина. Она с интересом поглядывала на Морозова.

- А я вас знаю, — сказала, когда он мыл руки на кухне. — Я работала у вас на ферме, освободилась, а домой не пустили. Осталась у Натальи Васильевны.

Ее благожелательность, доброта были приятны. Помнит — значит, уважает.

Пришел Герасименко, доложил:

— Его благородие, лейтенант Изюмский, оказался на месте. Спросил, чем приглянулись нам эти двое. Я ответил: специалисты. Обещал через час-другой сообщить.

Сели за стол. Герасименко поначалу чувствовал себя стесненно. Хозяйка завязала шутливый разговор. По едва заметным взглядам, словам Сергей догадался, что врачей связывает не только профессиональный интерес, что они, вероятно, близкие люди. Хозяйке с трудом давалась роль, когда приходилось обращаться к хирургу на «вы». Но когда их взгляды встречались, они открывали гостю больше, чем слова. Конечно, им приходилось таиться, скрывать свою близость. Член партии и «враг народа» — это влечет за собой исключение из ВКП(б) и непредсказуемые последствия для обоих. Нелепое и страшное разделение людей, трагедия. Наказуемая любовь!

На кухне раздались голоса. Наталья Васильевна встала и вышла, закрыв за собою дверь. Вернулась с листком в руках. В ее глазах Сергей увидел предчувствие беды.

- К сожалению, вести плохие. Вот выписка из картотеки УРЧ: заключенный Денис Иванович Бугров, 52 лет, прибыл сюда с прииска «Большой Хатыннах» с острым приступом стенокардии. После инфаркта на прииске. И в конце мая этого года — летальный исход. Это — священник?

- Да, — осевшим голосом подтвердил Морозов. — Царствие ему небесное и вечный покой!

- Аминь! — тихо промолвил хирург.

— Аминь! — еще тише произнесла Савельева.

Помолчали. Морозов спросил:

- О втором, Александре Алексеевиче Орочко, нет сведений?

- У нас он не был.

Обед прошел без застольных разговоров, домашняя хозяйка даже упрекнула их:

- Ну что вы, мои дорогие, как на поминках!

- Мы и впрямь поминаем, Дашенька, — сказала Савельева.

- А-а… Ну, тогда простите меня, глупую бабу.

Вечером, еще до темноты, Морозов приехал домой. Оля открыла дверь, заулыбалась.

- Ну, как твоя поездка? Сумел помочь соседям? Расскажи.

- Веселого мало. Инвалидный лагерь, где две тысячи заключенных доживают свои дни. А врачи хорошие, только мало, что они могут. Главный хирург — заключенный, представляешь?!

- Как ужасно! Больных надо домой отправлять. Даже при царях на каторге и то отпускали.

- Ну, не при всех царях. Вспомни декабристов. Правда, разрешали женам осужденных навещать мужей и жить там.

- Значит, наш вождь более жесток, чем тот, Первый Николай.

- Ладно, ладно, политик. Ты лучше расскажи, о чем толковала с доктором Савельевой. Тоже секрет?

- Между прочим, она мне сказала, что все нормально, что будет девочка. И как видят? Она обаятельна! И одна! Тогда мужчины здесь просто ничего не видят. Знаешь, тут, в Берелехе, есть, оказывается, врач, который умнее всех, так говорит Савельева. Кандидат наук Субладзе. Она ему скажет обо мне.

О кончине отца Дениса Морозов жене не сказал. Разволнуется… Менее чем через две недели Морозов отвез испуганную, притихшую жену в Берелех, где была базовая больница.

Принял ее хирург Субладзе, спокойный и представительный молодой грузин, едва ли не одногодок Сергея.

- Целуйтесь и марш домой, — приказал он Сергею. — Здесь я за нее в ответе. Телефон у вас есть? В конторке? Посадите около него дежурного. Приезжать — когда скажу. Все будет в порядке!

На пятый день Оля родила девочку. Назвали ее Верой.

Из конторы позвонил плановик Романов.

- Ты, Сергей Иванович? Здесь тебя ждут. По-быстрому!

- Сейчас приду, — Сергей не удивился. Такие вызовы нередки. У входа в контору сидела Наталья Васильевна Савельева. Виновато улыбнулась, протянула руку.

- Вы знаете, такая неожиданность. Я еду в Москву.

- Командировка?

- Пришла телеграмма с приказом прибыть в Медсанупр НКВД.

Билет на самолет забронирован. Автобус из Берелеха в три часа. Решила заглянуть к вам. Как Оля? Как малышка? Еще в больнице? Сегодня же проведую молодую маму.

Оставив озадаченного плановика строить догадки — кто, почему и зачем? — Морозов и гостья пошли на агробазу. Сергей взялся за обед, Наталья Васильевна помогала ему. И оба гадали, зачем Савельева понадобилась лубянским эскулапам высокого ранга.

- Вернее всего, — предположила она, — это будет краткий семинар лагерных врачей. Обычно мы используем такие поездки для выколачивания дефицитных лекарств, инструментария. У меня уже есть длинный список, составленный Колей… — она вспыхнула, проговорившись, и тут же поправилась: — Николаем Ивановичем. Вдруг что-то удастся выбить? Наэерху наши запросы редко удовлетворяют, но, тем не менее, очень боятся эпидемических вспышек. При таком скоплении заключенных, при таких условиях все возможно. Поэтому со скрипом, но кое-что выделяют.

- На это время за вас остается Николай Иванович?

- Официально один из врачей-договорников. Фактически, конечно, он. Редкий по работоспособности человек. И, знаете, талант! Как мы говорим, «хирург Божьей милостью». Без него смертность в зоне, наверное, удвоилась бы.

И, встретив изучающий взгляд Морозова, покраснела.

- Он работает, как рядовой хирург, но постоянно с какими-то новшествами. Освоил одну из сложнейших операций на костях. Новая методика, прекрасные результаты. Я уговорила его написать об этом статью для журнала «Хирургия». Там главным редактором академик Бурденко.

- Тот самый Бурденко?..

- Да, один такой в стране. Говорят, что он вхож даже к Сталину, ну, словом, на высоте. Когда-то знавал Николая Ивановича, вот что интересно. До ареста Герасименко года полтора работал в его клинике. Впрочем, я не о том… Я взяла эту статью с собой, постараюсь передать ее из рук в руки самому академику. Статья очень ко времени, ведь среди раненых на фронтах множество с костными переломами, требующих сложных операций. Герасименко предлагает простые и эффективные, абсолютно новые разработки. Еду с надеждой — вдруг Бурденко поможет своему бывшему ученику и вытащит его…

- Дай Бог, дай Бог, — сказал Сергей.

- Вот и я молюсь. Да, молюсь. Кажется, с таким же трепетом и надеждой, как в девичестве, когда уже верила.

На глазах ее заблестели слезы. И тут глянула на часы. Время!

Морозов проводил гостью до машины, пожелал успеха.

В доме Морозовых Наталья Васильевна снова появилась только через месяц. Была очень утомлена, дотащилась до агробазы. Оля тут же уложила ее спать, а Сергей пошел звонить в Чай-Урью, чтобы прислали машину.

Перед отъездом гостья рассказала о семинаре и о военной Москве. И подробней о встрече с Бурденко.

— Его там все ищут, все просят и все страшно боятся. Он такой недоступный. Генерал! Главный хирург Красной Армии. А по природе своей мужик, даже хамоватый, не верится, что ученый. Со всеми на «ты». Но голова! И руки золотые. Это общее мнение врачей. Какие операции — уму непостижимо! Я его караулила и у дома, и в институте нейрохирургии, и в редакции журнала. Гонялась по Москве. Надо же передать рукопись, это главное, почему согласилась лететь за восемь тысяч километров. И вот удача. Он спускался по лестнице, я стала на пути, сердце в пятках, рукопись в руках. Идет на меня тараном, я говорю: «Товарищ генерал-полковник, вы помните своего талантливого ученика Николая Герасименко?». Он удивился моему нахальству, губы выпятил, думаю, ну — сейчас матом… А он вдруг спрашивает: «Кольку-то? Помню. Ты кто ему? Жена? Где он?» — «Я ему не жена. А он в лагере, на Колыме» — «Враг народа? Ну, понятно. Иди на Лубянку, там объясняйся и требуй освободить, если такая храбрая». — «Вот его рукопись. Новая методика костных операций. Для вашего журнала», — и сую ему в руки. Вокруг уже десяток сотрудников, меня оттирают, а он стоит на лестнице и читает. Страницу, вторую. Оторвался, командует: «Иди за мной!» — и в кабинет. Там прочитал до конца, уставился мимо меня, не видит, о своем думает. Тронул кнопку, вошел полковник, он ему: «Вот рукопись, отправь срочно в набор. И в номер». Меня спросил: «Как он там, мой ученик?» — «Работает», — и коротко рассказываю, вся почему-то дрожу. «Ты вот что, — говорит уже спокойней. — У меня сотня знакомых и учеников по лагерям. С Самим я говорил, даже ругался, так что помочь Кольке Бурденко не может, вот так и скажи ему. А статья отличная, она будет напечатана, для полевых хирургов на фронте — огромная помощь. Неважно, кто ее написал — враг или друг. Важно солдата спасти. Привет от меня передашь, поздравишь. А теперь иди. Будет его статья и его фамилия в журнале будет. Осложнения и все такое беру на себя».

Наталья Васильевна раскраснелась, губы ее дрожали, чашку едва удерживала, вновь переживала все пережитое.

— В какое время мы живем, дорогие мои… На войне убивают, здесь доводят до смерти изуверски. В тюрьмах, как я слышала, расстреливают или морозят, чтобы патроны не тратить. Свои — своих… Ни с каким монголо-татарским игом теперешнее сравнить нельзя. Безумие безумных! Я делаю обход бараков, заранее наглотавшись валерианы. Вот они, умирающие. А помочь не могу. Им куриный бульон и сухарики нужны, через неделю поднялись бы, а через месяц-два людьми стали бы. Нет же, пусть умирают, за высокую смертность в Дальстрое не наказывают, напротив… Такие инструкции от Берия. Вы слышали, что заместитель Никишова, генерал Корш застрелился? Думаю, что совесть убила.

Морозовы уговорили Наталью Васильевну пройти по теплицам, отвлечься от переживаний. Она пошла, дивилась обилию красных помидоров, в удивлении остановилась в коридоре второго блока, где всюду были цветы, а у выходов подымались до стекла древовидные красные и зеленые растения клещевины. Тропический лес…

- Труд создал человека, а человек свободный воссоздает красоту. Но ведь это оазис только, а вокруг — зоны, как и у нас…

- Труды Оли и ее подруг, — Сергей не скрывал гордости. — Геологи, горняки приходят, просят разрешения посидеть здесь хотя бы полчасика, вспомнить, что на белом свете существует красота, а не только голый камень, лед и кровь…

- Ох, как бы мне хотелось устроить нечто подобное в своем хозяйстве! — вздохнула Наталья Васильевна. — Боюсь, что не удастся. Не позволят, чтобы в концлагере, куда привозят умирать, люди увидели цветы… Как посмели? И все-таки, помогите мне в этом, Сергей Иванович. На зло всем чванливым полковникам!

- Скорей стройте теплицу, добывайте лес, кирпич, стекло. Чертежи у вас. За мной дело не станет.

Он проводил ее к машине. И тихо сказал:

- Не повредите себе или Николаю Ивановичу. Будьте осторожны. Дождемся конца этого ада кромешного!..

Прошло совсем немного времени, и в один ненастный дождливый день, уже под вечер, к Морозовым постучались. Дверь открыла Оля и увидела на крыльце Наталью Васильевну.

Ока была неузнаваема. Осунувшееся, постаревшее лицо, взгляд человека, который едва владеет собой то ли от нервного перенапряжения, то ли от чрезмерной усталости.

- Не ждали? — спросила, слабо улыбнувшись. — Я из Магадана. Автобус дошел до Берелеха и сломался. Куда деваться? Вот и пошла к вам.

- Пешком?

- Да, пешком. Боюсь ездить с незнакомыми шоферами.

- Входите скорей, раздевайтесь, — Оля заторопилась. — Сейчас я устрою душ, а вы пока полежите, снимите усталость. Сережа придет поздно, у них сегодня сбор в теплицах, пока закончат да на склад отправят…

К приходу Морозова Наталья Васильевна успела отдохнуть. Закуталась в халат Оли и с удовольствием села за стол перед чашкой горячего чая. Оля не спешила расспрашивать ее, возилась с дочкой, кормила, жаловалась, что молока у нее мало, и слушала советы гостьи.

Вошел Сергей, поднял в приветствии руки.

- Вот приятный сюрприз! Здравствуйте. Опять в путешествие?

Из… Значит, туда ехали мимо и не сумели заглянуть? Что нового?

Он ждал рассказа о создании огорода, строительстве теплицы. Но Наталья Васильевна вдруг сказала:

- Меня исключили из партии. В политуправлении Дальстроя. В присутствии самого Никишова.

И опустила голову.

Молчание повисло в доме. Оля тихонько прошла в спальню, уложила заснувшую дочку, подошла к гостье и обняла ее, прижавшись щекой к щеке.

- Значит, журнал со статьей Герасименко вышел? — сказал Сергей.

- Да, его прочитали на Лубянке, потом в Дальстрое — с соответствующим указанием о расследовании. Редкостное дело: заключенный с Колымы выступает во всесоюзном журнале! Мне задали вопрос: кто отправил рукопись в Москву? Я не стала лгать, ответила, что отвозила лично, когда летала по вызову. Вот тогда и началось! Ушат гадости на мою голову. Я тоже не молчала, сказала, что любой врач сегодня больше всего думает о раненых солдатах на фронте, что гуманность и желание помочь… Ну, и все такое. Кажется, погорячилась. Никишов наорал на меня, пригрозил тюрьмой. Я сгоряча и бухнула: «Это вы умеете. А вот лечить…». Тут возникла пауза, Никишов побагровел, за сопел, но промолчал. Я положила, как было приказано, билет на стол. И не дожидаясь, пока погонят, вышла из кабинета. Похоже, они опешили. Никто не остановил, не приказал вернуться. Привыкли к иным судилищам, когда на колени падают, молят о пощаде и каются.

Передохнув от длинной речи, она добавила:

— Лишь позже я подумала о последствиях. На мне они уже отыгрались. Теперь возьмутся за автора статьи, за Николая. Вот о его судьбе я вгорячах не подумала. Страшно за него. Все время страшно. Завтра приеду, а его уже нет. Ну а если дознаются, что у нас с ним близкие отношения, нам обоим не сносить головы.

Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

- Ведь мы любим друг друга! Любим! Что они сделают с нами?!

- Ничего не сделают, — сердито и громко сказал Сергей. — Они ничего о ваших отношениях не знают. И не узнают. У них только одно на уме: журнальная статья. Вы точно выложили им нравственную сторону своего рискованного шага. Об этой стороне они давно забыли. Это забота о раненых на фронте, о человеке вообще. Не мешало бы сказать и о Бурденко, его имя сбило бы с них спесь.

- Ох, как же я не сообразила!

- У вас еще будет возможность. Приедете к себе, вас вызовут в политотдел. Насколько я помню, есть такой порядок: исключают из ВКП(б) в той парторганизации, где коммунист на учете. Так?

- Кажется, так.

- Вот там вы и скажете, что статью отдали самому начальнику медицинской службы Красной Армии, академику, генерал-полковнику Бурденко. И посмотрите, извиняюсь, на рожи ваших судей. Скиснут! И ничего вам не сделают. А вот Николая Ивановича могут отправить в другой лагерь. Если эта мысль будет высказана, вам, наверное, следует напомнить им, что Бурденко знает о судьбе автора этой важной для фронтовых врачей статьи. Все чекисты Дальстроя как огня боятся попасть на фронт. Конфликт с человеком такого ранга, как главный хирург Красной Армии, для здешних полковников опасен. Вот и все. Вы уже доказали свою смелость и решимость. Не теряйтесь перед мелкой сошкой. Они — трусы!

- О, Господи, я так растеряна, так напугана! Мне бы на том заседании сказать все это, мысль бродила в голове, а вот забыла. Вы правы, Сергей Иванович. В конце концов, напишу в Москву редактору журнала. Если у него взыграет самолюбие, он и самого Берия не побоится.

- Козыри в ваших руках. Не так страшен черт… Давайте я вам горячего чаю налью, этот уже остыл. Или, может быть, мы с вами по рюмочке, за счастливый исход дела? Смотрите, какую закуску несет нам Оля!