1

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1

В центре Ягодного Сергей постучал по кабине, машина остановилась, он спрыгнул, поблагодарил шофера и шагнул на пешеходную дорожку.

Печать новостройки ощущалась во всем облике Ягодного. Его возраст едва ли перевалил за пять-шесть лет. В этот тихий и теплый день одноэтажные дома плотной рубки, в три и шесть окон, желтыми своими стенами и белыми крышами гляделись на фоне темной зелени очень уютно, даже красиво. Кое-где за двором и штакетником просматривались маленькие огороды, поблескивали стекла самодельных тепличек и парников. Прорисовывались и параллельные улицы, и разномастные цепочки домишек справа и слева от центральной улицы.

Конечно, не всех колымчан держали в лагерях до смерти, бытовиков и кое-кого по пятьдесят восьмой освобождали, когда кончался срок, а при Берзине даже за хорошую работу день засчитывался за два. Так на Колыме постепенно зародилась и оформилась категория советских граждан второго, пожалуй, даже третьего сорта. Вторыми тогда считались несудимые по какой-то причине горожане-работяги и крестьянская колхозная масса без паспортов.

Понятно, что бывшие заключенные не всегда торопились уехать на «материк». Они не искушали судьбу и оставались на месте. Мастерили себе жилье на окраинах поселков. В дело шли брошенные или краденные доски, старый брезент, ржавые листы железа, ломти дерна с ближнего болота. Устраивали крошечные оконца из стеклянных кусков, навешивали дверь, обитую брезентом или мешковиной, и учились жить «на воле», подрабатывая, кто чем может, только не в осточертевшем забое.

Ягодный был центром Северного горнопромышленного управления. В две стороны от него в те годы работали прииски «Ат-Урях», им. Горького, «Хатыннах», им. Водопьянова, «Бурхала», «Штурмовой» с сетью отдельных лагерей и забоев, большая часть из которых шахтного типа. Деревянное двухэтажное здание в центре поселка занимало Управление, оно стояло чуть в стороне от шумной колымской трассы. По ней ежесуточно проходили сотни автомашин.

Морозов устал от тряски в кузове, ему хотелось лечь, «покемарить» хоть час-другой. Он огляделся, увидел маленький истоптанный сквер, эстраду, выкрашенную в грязно-коричневый цвет, ряды скамеек перед сценой и жалкие остатки кустов по сторонам.

Минут пять он сидел, оглядывался, зевнул раз-другой и не удержался, положил сверток под голову, ладонь под ухо, колени к животу — классическая поза умудренного невзгодами странника — и уснул.

Менее чем через час его сон был прерван грубым окриком:

— Встать!

Сергей мгновенно сел, еще не понимая, где он и что случилось.

- Руки на колени! — послышалась команда.

Перед ним стояли два охранника, а командовал третий с лычками сержанта на погонах. Широкое скуластое лицо выдавало в нем калмыка или киргиза.

- Кто такой? — кобура на поясе сержанта была отстегнута.

- Проезжий, — хрипло ответил Сергей. — В Сусуман еду.

- Документы! — и протянул лапу.

Сергей полез в карман. Как он ненавидел сейчас этого человека! Должно быть, его чувство отразилось и на лице, было замечено во взгляде; калмык вдруг сделал шаг назад, а ладонь его легла на кобуру.

Командировочное удостоверение старший патруля разглядывал минуты три, его узкие глазки недоверчиво сверкали. Потребовал паспорт. И тоже читал, перелистывал медленно и не без подозрительности.

- Что делаешь в Ягодном?

- Жду попутную машину.

- Она к скамейке подъедет?

- Устал от дороги, уснул. Сейчас пойду на трассу.

Бдительный наряд мог бы и уходить, но черный штамп в паспорте все-таки насторожил сержанта.

- За что сидел? — спросил он.

- За пьянку, — все более сердясь, брякнул Морозов. — Алкоголик я. Когда выпью, не помню, что делаю.

И сержант успокоился, подобрел. Он протянул паспорт. С такими бродягами все просто. А вот с врагами народа, даже если у них паспорт… Скажи Сергей правду, его непременно отвели бы в райотдел НКВД, там очень просто мог отсидеть в камере, до выяснения личности, и день, и неделю. И никто не понес бы наказания «за бдительность».

Наряд ушел, Сергей опять лег, потянулся, но сна уже не было, досада, даже злость владели им. Вот такая жизнь «на крючке».

В шоферской столовой пришлось показывать командировку, после чего ему дали обед. А вскоре он уже сидел в кузове грузовика на тяжелых мешках с крупой. По сторонам мелькали серые и голые сопки, уныло смотрелись в долинах перемытые бугры пустой породы, лес показывался только в узких распадках. В этом каторжном краю было грустно и просторно.

Впереди замаячила одинокая остроголовая гора; сквозь версты проглянул знакомый Морджот.

На каком-то крохотном поселке дорожников пассажир из кабины вышел, Сергей перебрался на его место. Молодой шофер прежде всего узнал, кто он и откуда. И проявил повышенный интерес. Агроном?.. Первый раз везет агронома. Вдруг придется побывать в его совхозе, где огурцы-помидоры. С некоторой неловкостью сказал мечтательно:

- Слышь, а я уже начисто забыл, какой у огурцов запах. Четвертый год здесь, почти два провел за проволокой, столько же — за баранкой. И все на крупе и всухомятку.

- Куда теперь едешь? — спросил Сергей.

- Далеко. На Аркагалу. Не бывал в тех краях? Шахты угольные и еще какие-то. Одним словом — каторга.

- Лагеря?

- Каторга, — повторил он. — Настоящая. Для тех, кому был дан расстрел, а его заменили пятнадцатью, а то и двадцатью годами. И в шахту. Наручники, цепочка — и к тачке. Хватай-катай-вози. Смена кончается, их по собачьему проходу из проволоки — прямо в барак, на ноги кляц-кляц — железки, лезь на нары. Телогрейки черные, на спине и шапке — белый туз, ну, как в старых картинках про декабристов. Чтобы целиться верней, если оступился и не туда пошел. Сам видел, когда дрова к ним в зону привозил для начальства. Во местечко!

- Не верится, — подавленно сказал Сергей. — Чтобы в двадцатом веке, да еще у нас… Ну, ладно, насильники, убийцы там. А эти кто такие?

- Которые на товарища Сталина покушались. Шпионы которые. Ну, вредители тоже. Грамотные. Только грамота им ни к чему, так я понимаю. Живыми оттуда не выходят. Ногами вперед — и в яму.

- А кто же уголек добудет, когда всех ногами вперед?

- Других привезут. Карусель, будь здоров!

Минут пять ехали молча. Сергей глубоко вздохнул, отогнал страшное видение. Сказал: — Ну, брат…

- Ты вот что. Никому про это самое… Иначе нас обоих, понял?

- Не беспокойся.

Опять помолчали. Шофер прокашлялся и вспомнил об огурцах.

- Если заеду, угостишь?

- Спросишь агронома. — И назвал себя. — Угощу.

- Я не так, не задарма, — поспешил сказать шофер. — Я за деньги. Почем они за кило?

- Не продаются. А угостить — угощу. Вспомнишь и запах, и вкус. Сам-то из каких краев?

- Клепиковский я. Есть такой городок близко от реки Оки. В лесах-болотах. Не слышал?

- Бывать не бывал, а знаю. Я ведь тоже рязанский. Из Скопина.

- Ну, земеля! — шофер и ладони от баранки оторвал. — Непременно заеду! Потолкуем про родные края. Вот куда нас турнули. На край света.

- Аркагала — край?

- Была — край. А теперь трасса оттуда пошла заворачивать дальше на запад, еще одна ветка на север, туда нынешним летом везли и везли. Кого только нет! Все из новых областей, потом от Балтийского моря, которые присоединились. Здоровые мужики, а уж напуганные — страсть! Чего не спросишь — ни слова не скажут, только белыми ресницами хлоп-хлоп. И отворачиваются.

- Не понимают нашего языка?

- Вроде понимает. Не хотят они разговаривать с русскими. Во, какую мы славу себе заработали! Потому как — штыком работали.

На Колыме уже ходил слух о том, что происходило на Западной Украине, в Литве, Латвии, Эстонии, куда вошли наши войска и встали лицом к лицу с германскими войсками на новой границе. Вспомнились польские солдаты и офицеры, работающие сегодня на прииске «Светлом». Сколько же лет должно пройти, чтобы редкие уцелевшие, их дети и внуки могли глянуть на русского человека с улыбкой дружелюбия? Холодная Колыма постепенно становилась тюрьмой не только для «врагов народа», но и для соседних славянских народов — международным концлагерем! И это в сороковом году, когда сам воздух уже был пропитан ужасом близкой кровопролитной войны, которой миновать нельзя…

Трасса огибала дальние подступы к Морджоту, снеговая шапка на его вершине с южной стороны была несколько приподнята, с противоположной опускалась ниже, как белая панама, залихватски одетая набекрень.

Перед самым Берелехом Сергей увидел новую дорогу, узкую и щебенистую, в ухабах от множества автомашин. Она уходила точно на север.

- Не знаешь, куда по этой дороге?

- К черту в пекло, — бросил шофер. — Там один за другим прииски. «Мальдяк», «Ударник», «Хатакчан», «Буркандья» и еще какие-то поменьше, где не был, не пришлось. Веришь, нигде деревца не увидишь, на десяток километров — все порубили, чтобы обогреться. Уголь приходится туда возить. А он курной, без поддувала не горит. Мерзнет народ в бараках, лед на стенах, не согреешься. А начальство новые и новые лагпункты открывает. Чуть становится меньше золотишка на старом, бросают забой, а зеков везут на новые, где побогаче. Сливки снимает, за килограммы им ордена дают, вся грудь у чекистов в орденах. Ну, и стараются, а за спиной у них кладбища вырастают. Да кто эти кладбища приметит — ни холмиков, ни крестов. Сбросят в отработанный забой, пяток зарядов аммонала рванут — и уже ничего не сыщешь, если и захочешь. Концы — в воду.

В Берелехе, где большая ремонтная база и столовая, уже в поздний час Сергей с шофером поели холодной, давно сваренной кеты, выпили чай. Мотор не глушили, забрались в кабину: до Сусумана — рукой подать.

- Ночуешь у меня? — предложил Морозов.

- Не-е… Мне к утру быть в Аркагале. Ты покажи, где живешь, чтобы найти, если придется мимо ехать.

За мостиком через ручей остановились. Над долиной светилось бледно-зеленое безоблачное небо, подкрашенное на востоке жиденькой малиновой полоской. Скоро рассвет. Вышли из кабины, постояли. Воздух был холодный, ядреный. Ветки лиственниц приспустились из-за обильной росы. Метрах в трехстах тускло светилось стекло на теплицах. В нетронутой зелени напротив чернел домик.

- Вот в том домике я живу. Придешь на агробазу, спросишь меня.

Ну, будь! Непыльной дороги!

С трудом разминая моги, Морозов пошел к дому, постучал в окно. Орочко вскочил, закашлялся, открыл дверь.

- Наконец-то! Долго ты там. Рассказывай.

- Потом, потом… — Сергей лениво раздевался. — Никакого «ЧП» не случилось?

- Трактор вчера провалился.

- Куда провалился? Где?

- Прямо на поле. Около дороги на Челбанью. Там такая низинка… К вечеру вытащили. Тракторист живой, но испугался до немоты. Понимаешь, под огородом оказалась ледяная линза. Она успела вытаять, а почва с турнепсом осталась, только прогнулась. «Универсал» с культиватором по этой крыше и пошел. И рухнул. Труба чуть выглядывала. Ну, воды, конечно, хоть отбавляй. Бригада близко работала, вытащили мужика, Хорошев пригнал ЧТЗ, срыли одну сторону, выволокли тракторишко. Я завтра буду просматривать всю целину, нет ли там просадок. Этот, из НКВД, как его? Ну, Тришкин, примчался на «эмке», допрашивал, почему аварию допустили. Я ему сказал почему: пути Господни неисповедимы. Тем более, на этой неведомой земле, которую мы в пашню превратили. Все-то им надо, к каждой бочке затычка.

- Не в первый раз. Бдительность и еще раз бдительность! Теперь придется объяснительную писать. Дело… Как Александр Федорович?

- Трудно ему без тебя. Все спрашивал — когда вернешься. Он от зари до зари на ногах. Я как-то походил с ним с самого утра и до вечера.

Удивительно, как умело он настраивает на работу людей, как подымает дух человеческий. Потому что сам любит дело и другим старается внушить эту любовь. И как противен ему дух подозрительности, который постоянно исходит от местного райотдела НКВД — прежде всего там, где возникает что-то новое, интересное. Сами того не понимая, Тришкин и его команда выходят «на охоту» за каждым чем-то выделяющимся человеком, вольным или заключенным, только потому, что любые поиски кажутся им опасным явлением, способным поколебать нынешний строй жизни: «от и до, никуда дальше».

Эта мысль давно не давала покоя Морозову; испытал давление и на себе, понимал, что Тришкин не оставит его в покое, как и Хорошева. И все-таки не собирался стать таким — «от и до» — исполнителем приказов. Противно.

Совхоз разрастался. Строили третий тепличный блок. Нашлись мастера в лагере, которым поручили создать большой засольный цех для квашения капусты — со всей возможной механизацией. В любой новизне агрономы находили удовлетворение, выход инициативе, работа в совхозе имела целью улучшить питание в поселках и лагерях, пусть не всем, пусть не до конца, но все же…

Опять удалось привлечь к работе двух ученых со страшными буквами — статьями Особого совещания — и наладить изыскания на новых землях. Ведь «ЧП» с трактором могло повториться и на нови, только что освоенной совхозом. Опять поставили палатку на старом месте, ученые жили в ней круглые сутки, вели таблицы изменения температур — на разных глубинах, в разных местах. Они обнаружили еще два очага чистого льда, погребенного под наносами. И одним этим оправдали свои обязанности и свой хлеб.

При обходе полей Хорошев привел капитана Сапатова к одной из раскопанных ледяных линз и сказал:

- Здесь можно утопить три трактора. Видите, какая глубина?

- Кто нашел? — строго спросил начальник совхоза и приоткрыл рот, как всегда в неожиданных ситуациях.

- Наши ученые, которых взяли из последнего этапа. Знатоки земли.

Он заглянул в палатку, задал несколько вопросов, увидел бедный скарб, истощенные лица двух зеков и, кажется, что-то в его душе стронулось. Ничего не сказал, но на другой день их вызвали в лагерь и там выдали белье, новые бушлаты, одеяла и кое-какие продукты. Даже сапоги. В Севвостлаге сапогами пользовались только охранники и привилегированные блатари.

Вот тогда Морозов и сказал этим ученым:

- Готовьте свою палатку для зимовки в ней. Раз начальник раздобрился, мы поверили в возможность составить годовой цикл почвенной температуры и водного баланса на огородах. Словом, утепляйте, как можно. И о лагере пока забудьте.

Едва ли не через месяц, уже по холодам, к этой утепленной палатке, конечно, в ночное время, прибыл майор Тришкин и три его опричника. Они подняли ученых, приказали одеться, обыскали, перевернули всю палатку и безо всяких разговоров отправили их в камеру тюрьмы при райотделе НКВД. Там им учинили допрос — кто и почему освободил их от предписанного режима, тут же переодели в тряпье и с угрозой дополнительного срока отправили под конвоем в пересыльный лагерь за рекой. Оттуда была одна дорога — на прииск.

Хорошев и Морозов пришли к зданию управления задолго до появления начальства, ждали в подъезде. Первым подъехал Нагорнов и, увидев агрономов, заулыбался: только вчера генерал Комаров в разговоре с ним похвалил подполковника за дела совхозные. По этой причине Нагорнов был в состоянии несколько благодушном и встретил посетителей по-дружески.

- Раненько вы, товарищи агрономы. Ну, пошли…

Через несколько минут, выслушав жалобу Хорошева, разозленный самоуправством майора, он схватил телефонную трубку и, начав с елейных слов о здоровье майора, вдруг обрушил на него такой отборный мат, что агрономы потупились, опустив глаза. Властный чекист на том конце провода услышал, что совхоз исполняет приказ генерала Комарова и самого комиссара Никишова о получении продуктов на месте, а он, муд-дак, ставит совхозу палки в колеса. «Тебе лишь бы инструкция, статья-срок, тебе в башку не придет, что надо использовать знания людей для нашего деда, а за огурцами присылаешь, будто в свой огород…». Тришкин оправдывался, но Нагорнов привык, чтобы его слушали и отвечали: «есть!». Он заявил майору о его несоответствии, о чем и доложит начальнику секретно-политического отдела, и вообще «кто хочет работать со мной, тот должен советоваться и получать добро, не то…».

- Немедленно исправь свою дурацкую ошибку. Люди эти нужны совхозу и никакие твои доводы, понял?..

- Над-до же, — сказах Нагорнов, положив трубку и как обычно заикаясь в раздражении, — с самого утра испортил мне настроение. Скажите Сапатову, чтобы позвонил мне и доложил о возвращении ученых. Все. Идите. Больше он к вам носу не сунет.

Шли по дороге в совхоз молча, пока не освободились от впечатлений кабинетного разговора.

- Нажили мы себе врага, — вот первое, что произнес Хорошев. — Ведь отыграется…

- Во всяком случае, не скоро сунется к нам в огород, — и Сергей засмеялся. — А хорош он, этот Тришкин! Вот в таких ситуациях и познается человек.

- Вы ему льстите, Сергей Иванович. Человек? Да в нем ни капли человеческого уже нет. Лишите его погонов — босяк, не больше. Из тех людских слоев, что поднялись наверх в тридцатых… Ненавидят всякого думающего. Мы с вами несчастливо попали в годы, когда мыслящие люди были едва ли не целиком зачислены в недруги власти. Смотрите, кто в лагере… Впрочем, это уже отвлеченный разговор. Вы проследите, чтобы наши почвоведы не оставались долго в лагере.

Идти на вахту Сергею не пришлось. Двух испуганных, недоумевающих седоголовых докторов наук конвоир привел на агробазу и ушел.

- Трагедийная ночь, — слабо проговорил один из них. — Шекспировские страсти по-лагерному. Куда нам теперь?

- Идите к себе в палатку. Харчи вам привезут. Потом поговорим, постарайтесь успокоиться. Недоразумение.

- Жаль одежду и сапоги, — вздохнул его коллега. — Теперь не сыщешь.