Глава шестая Кабинет Горемыкина

Глава шестая Кабинет Горемыкина

Как можно было ожидать, Дума с самого начала не только приняла враждебную позицию по отношению к правительству, но и ясно показала стремление расширить права, дарованные манифестом 1905 года.

Впервые это обнаружилось в проекте ответа на тронную речь, составленном в комиссии из тридцати трёх членов Думы, целиком принадлежащих к оппозиции.

Этот ответ включал в себя все пункты программы кадетской партии с требованиями уничтожения Государственного совета, установления ответственности министров перед Думой, всеобщего голосования, отмены исключительных законов, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий и т. д. Аграрный вопрос разрешался очень радикально, путем передачи крестьянам всех кабинетских и монастырских земель, а также путем принудительной экспроприации части земель, принадлежащих частным собственникам.

В дальнейшем намечались принципы полной амнистии по политическим и религиозным преступлениям.

Обсуждение проекта ответа заняло неделю и закончилось особенно бурным ночным заседанием, в котором лучшие ораторы кадетской партии – Петрункевич и Родичев – произнесли пламенные речи, упрекая правительство за жестокое подавление революционного движения и требуя немедленного освобождения арестованных в связи с последними событиями.

Ответ на тронную речь был единодушно принят присутствовавшими в заседании членами Думы, а небольшая группа октябристов и консерваторов покинула зал, не осмеливаясь голосовать против.

Принятие этого ответа, несомненно, знаменовало собой стремление Думы присвоить себе права Учредительного собрания и принудить власть пересмотреть манифест 1905 года самым радикальным образом.

Это вызвало чрезвычайное раздражение в правительственных кругах и сопровождалось спорами между представителями народа и монархической власти о способе, которым ответ должен быть представлен императору. Он отказался принять депутацию, выбранную для этой цели Думой, и известил председателя, что может принять адрес не иначе, как только через министра императорского двора. Депутаты сочли это оскорбительным для себя, так как они употребили величайшие усилия, чтобы облечь свои требования в наиболее корректные и даже проникнутые духом лояльности к личности государя формы. Благодаря благоразумному воздействию на Думу со стороны некоторых кадетских лидеров она не настаивала на своей точке зрения. Указывая, что она не будет спорить о форме передачи адреса императору, и отмечая, что предложенный способ передачи одинаков и для Государственного совета, Дума решила отнестись к этому как к простой формальности, требуемой императорским двором.

Но вскоре антагонизм между Думой и правительством снова обнаружился весьма резко, когда в первый раз на трибуне появился Горемыкин, чтобы в ответ на адрес огласить декларацию министерства, которая объявляла абсолютное поп possumus.

Министерская декларация явилась предметом длительных прений в Совете Министров; со своей стороны, я не только горячо протестовал против содержания декларации, но выражал сомнение в праве дачи ответа Думе со стороны правительства. Ссылаясь на практику других парламентов, я пытался убедить моих коллег, что кабинет как таковой не призван вмешиваться в диалог между государем и народным представительством и что единственным последствием подобного вмешательства явилось бы провоцирование конфликта с Думой, весьма опасного и бесплодного в данный момент. Я указывал далее, что было бы хорошо представить на рассмотрение Думы возможно большее количество законопроектов, что создало бы деловые дебаты и устранило бы все покушения со стороны депутатов на расширение прав Думы.

Мои указания, которые были поддержаны только одним Столыпиным, не встретили сочувствия со стороны других коллег, и 26 мая Горемыкин в сопровождении всех членов кабинета с большой помпой отправился в Думу для чтения своей декларации.

Эта первая брешь в отношениях между правительством и Думой была нежелательна со всех точек зрения.

Помимо содержания декларации, которое возбудило негодование большинства Думы, высокомерие и презрительный тон Горемыкина, когда он читал декларацию, вызвали неодобрение даже среди октябристов и консерваторов, которые отказались вотировать ответ на тронную речь, в результате чего Дума снова потребовала расширения своих прав, определенных манифестом 1905 года, и поспешила вотировать в том же самом заседании подавляющим большинством переход к очередным делам. Правительство осуждалось, выражалось требование отставки кабинета Горемыкина и замены его министрами, пользующимися доверием Думы.

Начиная со времени этого заседания, нормальные отношения между правительством и Думой становились совершенно невозможными. Это являлось вполне естественным и подтверждало мои предсказания, но совершенно непредвиденной и неожиданной оказалась форма, в которую вылилась борьба между Горемыкиным и народным представительством. Правительство, очевидно, могло избрать только два пути: или искренне попытаться найти почву для взаимного понимания и сотрудничества с Думой, несмотря на неудачное начало, или прервать всякую возможность дальнейших переговоров путем роспуска парламента и назначения новых выборов. Я склонялся принять первый путь, хотя и видел, что для достижения успеха было мало шансов. В то же время я мог бы понять и противоположное мнение: отправить непокорных депутатов по домам, как это было сделано в 1862 и 1863 годах Бисмарком.

Горемыкин не сделал ни того, ни другого, а занял позицию, которая, я думаю, не имела прецедента в истории, – он просто решил игнорировать Думу, рассматривая её как собрание беспокойных лиц, действия которых не имеют никакого значения, и публично заявил, что он даже не сделает им чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует. Он никогда не показывался на заседаниях Думы и склонял других министров последовать его примеру или в крайнем случае посылать на заседания своих помощников. Кроме того, кабинет сделал ошибку, не подготовив ни одного законопроекта, чтобы представить его на рассмотрение Думы. Чтобы быть точным, следует указать только на два требования о кредитах, которые были представлены Думе: одно касалось вопроса об открытии школы и другое о сооружении паровой прачечной для Юрьевского университета.

Горемыкин не только не изыскивал способов загладить эту ошибку, но находил удовольствие в усложнении её, не считая нужным вносить какой бы то ни было проект в Думу.

Последствия этого не замедлили сказаться. Ввиду презрительной позиции, занятой правительством по отношению к Думе, и за отсутствием материала для практической работы Дума повела политику всевозможных запросов министрам по разнообразным поводам. Таких запросов было более трёхсот, и каждый из них давал повод для ожесточеннейших нападок на правительство, как, например, по вопросу о смертной казни, о провокационных действиях тайной полиции и в особенности об антиеврейских погромах, в организации которых обвинялось правительство. Только один Столыпин принимал вызов и импонировал Думе своим спокойным мужеством и искреннестью своих ответов; другие министры или ничего не отвечали, или посылали своих помощников, которые ещё больше раздражали депутатов. В некоторых случаях представители правительства покидали залы заседаний с величайшей поспешностью, сопровождаемые насмешками и оскорблениями со стороны депутатов.

Другим последствием отсутствия внесения правительством законопроектов явилось то, что Дума, взяв на себя инициативу в этом вопросе, сама внесла на своё рассмотрение очень радикальные законы, особенно в области аграрных мероприятий, которые скоро сделались доминирующим предметом дебатов ввиду большой страстности, проявленной во время обсуждения этого вопроса.

Длительная и горячая дискуссия по этому чрезвычайно важному вопросу закончилась столь решительным столкновением с правительством, что вызвала немедленный роспуск Думы.

Остановимся на минуту, чтобы ознакомиться с историей аграрной проблемы в России.

Её происхождение относится к тому времени, когда император Александр II уничтожил крепостное право в России.

В отличие от стран Западной Европы русские крестьяне получили не только личное освобождение, но им были предоставлены также и земли.

Ожидалось, что таким путем будет навсегда исключена возможность образования аграрного пролетариата и что революция, направленная против частной собственности и благосостояния, сделается невозможной, так как все замыслы европейских революционеров разобьются о наличность общины.

В действительности общинный порядок, далекий от того, чтобы создать прогресс с экономической и социальной точек зрения, поддерживал и освящал положение вещей, которое поистине являлось возвратом к первобытным временам, несовместимым с требованиями новейшей цивилизации, и препятствовало развитию земледелия так же, как и предприимчивости крестьянства.

Вошла ли идея общины глубоко в сознание русского народа? Нужно вспомнить, что она являлась основой воззрения славянофилов и что общинное владение признавалось ими как один из наиболее существенных принципов, на основании которых они отстаивали идею превосходства русской культуры над культурой европейской. Мы видели уже, что все их теории в значительной степени вдохновлялись немецкой философией, и любопытно отметить в этом особенно важном вопросе о земельном порядке, что русский законодатель руководствовался указаниями немецкого "ученого" барона Гаксгаузена, которому было поручено правительством осмотреть земледельческие области России и представить доклад, послуживший основой для земельного закона 1861 года.

Этот вестфальский юнкер, обладавший не большим научным багажом, чем простое знакомство с земельным положением в Пруссии, превратился если не в изобретателя общины, то во всяком случае в наиболее горячего защитника туманных концепций славянофилов, и, таким образом, Россия оказалась обязанной немецкой учености в вопросе о возврате к варварской системе земельного порядка, от которого она долго страдала и последствия которого она столь жестоко испытывает в настоящее время.

Начиная с первого пятилетия XX века, экономическое положение крестьян, которое все более и более ухудшалось в условиях земельной общины, вызвало ряд аграрных беспорядков и причинило много забот правительству. В связи с этим были образованы местные комитеты для предварительного ознакомления с вопросом, работа которых направлялась центральной комиссией под председательством сначала графа Витте, а позже Горемыкина. В 1905 году в результате плохих урожаев, неудач русско-японской войны и вследствие революционной агитации аграрные беспорядки достигли своей кульминационной точки. Требования крестьян базировались на весьма простом фундаменте: они получили часть земли крупных собственников полвека тому назад, но остались бедняками, следовательно, им необходимо получить ту землю, которая оставалась ещё в руках их прежних господ. Этот взгляд крестьянства был чрезвычайно выгоден для революционных пропагандистов, которые без большого труда достигали успеха в призыве крестьян отнять у владельцев землю силой. Правительство не принимало мер к удовлетворительному разрешению аграрного вопроса и направило все свои усилия на энергичное подавление движения силой. Никаких шагов не было сделано для того, чтобы представить Думе какой-нибудь аграрный законопроект, который мог бы служить базой для дебатов, неизбежных с самых первых дней работы Думы.

Мы видели, какую выгоду извлекли из этого положения радикальные и революционные партии, оказавшиеся способными обещать крестьянам полное осуществление – их стремлений, и какой поддержкой заручились они со стороны блока двух сотен крестьянских депутатов, которых правительство необдуманно ввело в Думу.

Дебаты по аграрному вопросу продолжались непрерывно до роспуска Думы и вызвали бесконечное количество речей, которые создавали недовольство правительством среди крестьянских депутатов и в крестьянском населении самых отдаленных уголков России.

Ввиду отсутствия правительственного аграрного законопроекта Дума выдвинула не менее трёх проектов, один другого радикальнее. Все три законопроекта в разной степени, но единодушно выдвигали принцип принудительной экспроприации земель у крупных собственников, принцип, который встретил почти полное одобрение со стороны большинства Думы, но который был категорически отвергнут правительственной декларацией.

Наиболее трезвый из этих трёх законопроектов принадлежал кадетской партии, которая фактически руководила Думой в то время. Автором его был Герценштейн, назначенный этой партией в качестве докладчика в комиссию по аграрному вопросу, избранную Думой.

Этот проект, хотя и провозглашал принцип принудительной экспроприации, признавал необходимость справедливого возмещения убытков земельным собственникам и предвидел образование резервного фонда земли, остающегося в распоряжении государства.

Второй проект, названный проектом 104-х, являлся более радикальным и провозглашал национализацию всех земель империи, с тем чтобы заведование ими находилось в руках местных комитетов, избранных самим народом.

Наконец, крайняя левая фракция Думы представила проект уничтожения всякой частной собственности на землю и объявления её общественным достоянием, которым имеет право пользоваться каждый гражданин без различия пола и в таком количестве, сколько каждый может обработать своим личным трудом.

Правительство, потеряв инициативу в работах Думы, ничего не могло противопоставить этим трем проектам, за исключением бледной речи, произнесенной министром земледелия Стишинским, типичным представителем старого режима, хорошо известным своими крайне реакционными идеями. Его речь ограничивалась туманным обещанием расширения операций крестьянского банка и развития переселения в Сибирь. Это произвело крайне неблагоприятное впечатление в Думе, которое увеличилось до степени величайшего раздражения, когда Горемыкин, обеспокоенный характером, который приняли дебаты, и возбуждением, царившим среди крестьян, и верный своей позиции игнорирования Думы, опубликовал в правительственной газете официальное сообщение по аграрному вопросу, пространно говорившее о том, что правительство не может принять принудительного отчуждения земель. Выбирая такой способ осведомления о взглядах правительства, т. е. обращаясь к стране, минуя Думу, Горемыкин снова с очевидностью подчеркнул своё пренебрежение к народному представительству, и эта форма обращения скорее, чем его содержание, вызвала единодушное негодование депутатов.

Тогда Дума решила отвечать ударом на удар и предложила аграрной комиссии выпустить непосредственное обращение к стране в форме ответа на официальное сообщение в газете. Этот шаг, принятый ab irato, решил судьбу Думы, так как он дал возможность Горемыкину, как мы увидим позже, представить императору это обращение к стране как открытый революционный акт.

Если отношения между правительством и Думой с каждым днём ухудшались, то столь же верно, что и внутри кабинета Горемыкина далеко не царило согласие.

Я уже отмечал его разнородный характер; чем более члены кабинета узнавали друг друга, тем более обнаруживалось различие их мнений, которое препятствовало достижению согласия по вопросам, предложенным их рассмотрению.

Горемыкин, который афишировал своё чрезвычайное олимпийское спокойствие и который, видимо, забавлялся своей ролью, не прилагал усилий, чтобы скрывать отсутствие уважения не только по отношению к Думе, но даже к Совету Министров, рассматривая это учреждение как бесполезное новшество и давая понять своим коллегам, что он созывает их просто для выполнения пустой формальности.

Каждый может легко вообразить себе, что представляли собой заседания Совета Министров при таких условиях: Горемыкин председательствовал со скучающим видом, с трудом снисходя до замечаний по поводу мнений, высказываемых его коллегами, и обычно заканчивал дебаты заявлением, что он хотел бы представить своё мнение императору для решения. Если кто-нибудь обращал его внимание на тревожное положение вещей в Думе и на дурное впечатление, которое это может произвести в стране, он отвечал, что всё это "наивно", и цитировал крайне правые газеты, субсидируемые им самим, в качестве доказательства, что все население предано монархической власти и что поэтому он не придает значения тому, что происходит в Таврическом дворце.

Крайние реакционные министры князь Ширинский-Шихматов и Стишинский делали оскорбленный вид и, когда высказывали своё мнение по различным вопросам, никогда не упускали случая прибавить, что правительственная деятельность станет возможной не раньше, чем будет восстановлена самодержавная власть.

Шванебах проводил время в нескончаемых нападках на графа Витте и на предшествовавший кабинет, никогда не забывая после каждого заседания посетить австрийское посольство, где он рассказывал о деталях дебатов своему другу барону Эренталю, и на следующее утро, несомненно, его рассказ становился известен Вене и Берлину.

Адмирал Бирилев, будучи совершенно глухим, даже не пытался присоединиться к дебатам; генерал Редигер никогда не проронил ни одного слова. Только Столыпин и Коковцов старались придать серьезный и достойный характер заседаниям, ясно и компетентно докладывая о делах своих ведомств, но они привлекали лишь поверхностное внимание своих коллег. Что касается меня, я чувствовал, что мои усилия перебросить мост через пропасть, отделяющую правительство от Думы, были осуждены на неудачу и служили только для того, чтобы создать мне в глазах Горемыкина и его друзей репутацию опасного либерала, которого необходимо обуздать во что бы то ни стало.

Странная линия поведения, принятая Горемыкиным, – не сотрудничать с Думой и не вступать с ней в борьбу, но, так сказать, бойкотировать её – скоро принесла свои плоды.

Малейшая попытка со стороны правительства искренне сотрудничать с Думой была бы встречена одобрением и симпатией в широких кругах умеренных либералов во всех частях страны, в то время как обратная политика, вплоть до роспуска Думы, могла в конце концов удовлетворить реакционеров и, может быть, буржуазию, которым надоело революционное возбуждение и которые всегда были склонны прибегнуть к применению силы; но и "непротивление злу", если придерживаться терминологии Толстого, которое практиковал Горемыкин, рассматривалось как проявление слабости и имело своим последствием непоправимое в глазах самых широких общественных кругов России.

К концу июня общее отсутствие доверия к кабинету Горемыкина обнаружилось наиболее ярко.

Правительство, нуждаясь в средствах для организации помощи населению, пострадавшему от неурожая, решилось впервые представить Думе законопроект, предусматривавший открытие кредита в пятьсот миллионов рублей.

Дума сократила этот кредит до пятнадцати миллионов рублей, предоставляя его на один месяц, а Государственный совет, в котором Горемыкин рассчитывал найти поддержку для восстановления первоначальной редакции законопроекта, согласился с Думой, что означало полное отсутствие доверия к правительству.

Этот вотум недоверия явился серьезным ударом для Горемыкина и окончательно уронил престиж его кабинета даже в глазах консервативной партии.

Ясно видя невозможное положение, в котором находилось правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов умеренной либеральной партии в Думе и в Государственном совете, чтобы посоветоваться с ними, в надежде найти какой-нибудь выход из создавшегося положения.

Наши переговоры, к которым мы привлекли и Столыпина, становились все более интересными день ото дня и убеждали меня в возможности установить взаимное понимание между правительственной властью и народным представительством.

Я решил, наконец, открыть глаза государю на опасность положения и сообщить ему о результатах моих переговоров.

Дело это было трудное: император легко мог отказаться выслушать мнение министра иностранных дел по вопросу, который, строго говоря, не касался его ведения, но в этом случае я решил без промедления подать в отставку.

С большими предосторожностями я пригласил к себе на дом небольшую группу моих политических друзей, и мы вместе составили докладную записку, представить которую императору я решил при первой же аудиенции в Петергофском дворце.

Автором этой докладной записки был Львов, молодой талантливый депутат, принадлежащий к умеренно-либеральной партии.

Я привожу документ этот in extenso, так как он обрисовывает наиболее полно то положение, в котором находилась Россия в это время:

"Отношения между Думой и правительством, которое представлено Советом Министров, совершенно ненормальны и создают действительную угрозу установлению порядка в империи.

Всякие сношения между Думой и правительством прерваны, и между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью.

Ясно, что такое положение вещей устраняет всякую возможность какой бы то ни было творческой работы. Эта разобщенность проистекает прежде всего от состава министерства, который совершенно не отвечает требованиям современного политического положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вызывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных кругов.

Это та самая бюрократия, которая повинна во всех бедах, постигших Россию, – в беспорядке и разрушении, царящих дома, точно так же как в неудачах японской войны, и нельзя отрицать, что эти упреки – правильны ли они или нет – будут всегда направляться против всякого бюрократического министерства.

Настоящий кабинет не только не стремится рассеять это неизбежное недоброжелательство, но увеличивает его целым рядом ошибок, которые он совершил.

Более того, всякое министерство, составленное исключительно из представителей бюрократии, неизбежно обречено на отсутствие доверия со стороны представительных учреждений, без которого невозможно приобрести необходимый авторитет в их глазах.

Не личные качества того или другого руководителя ведомства, не его опыт или добрые намерения способны обеспечить ему необходимый авторитет в политической жизни. Очень часто случается, что одного добросовестного исполнения бюрократических обязанностей оказывается недостаточно для успешного разрешения новых проблем в сложной и весьма разнообразной обстановке. А так как симпатии народа остаются с Думой, вся враждебность направляется против министерства, а это не может не вызвать роковых последствий для управления государством и для спокойствия страны.

Дума, занявшая враждебную позицию по отношению к исполнительной власти, игнорируется этой властью и, встречая с её стороны такое к себе отношение, вынуждена оставаться в оппозиции, не уделяя внимания практической плодотворной работе. Дума такого состава перестает представлять собою мирный законодательный орган и все более превращается в горнило революционных страстей.

Настоящий состав Думы, будучи плохо подготовленным – нужно признать это – к законодательной работе, ввиду недостаточной подготовленности большинства её членов не может быть, однако, охарактеризован как исключительно революционный. Совершенно верно, что он включает крайние элементы, но они не играют руководящей роли. Большинство Думы состоит из сторонников мирной законодательной работы, враждебных революции. Только ненормальное положение и необходимость применять свои поступки к этому положению склоняют Думу к протестам и возбуждению по адресу правительства. Законы, внесенные Думой, заранее осуждены на отклонение.

Поставленная в такое положение Дума теряет мало-помалу доверие к правительственной власти и привыкает рассматривать правительство как враждебную внешнюю силу. Несомненно, что Дума благодаря неудачной избирательной системе не даёт полного представительства всех слоёв русского населения, напротив, имеются значительные и влиятельные круги общества, которые совершенно лишены представительства.

Крестьяне далеки от того, чтобы отражать истинное настроение земледельческого класса. В Думе господствуют так называемая городская интеллигенция и полуинтеллигентные представители земледельческих кругов. По мнению невежественных крестьянских масс, Дума настолько всемогуща, что может передать землю всему населению и избавить его от безработицы и голода.

Одно это обстоятельство делает не только нежелательным, но и весьма опасным открытый разрыв между правительством и Думой. Единственный путь, способный помешать этому, состоит в восстановлении нормальных отношений между обоими учреждениями, что невозможно без замещения нынешнего кабинета новыми министрами.

Необходимо призвать к власти людей, способных приобрести влияние на Думу.

Новое министерство одно только способно спасти авторитет правительства и вполне восстановить к нему доверие и уважение народа.

Нежелательно, однако, составлять новое министерство из представителей какой-нибудь одной политической группы. Только образование министерства смешанного характера будет наилучшим образом отвечать требованиям момента. Это совершенно очевидно, так как в настоящее время правительство должно быть свободно от партийного влияния и от всякой зависимости от узких взглядов и теорий. Действительно, различные группы в Думе не имеют настоящих признаков политических партий в собственном значении этого слова, поскольку они не приняли ещё законченных форм и не являются правильным представительством слагающихся различных социальных группировок в стране.

Министерство, составленное из членов одной партии, было бы парализовано в своей деятельности теми обязательствами, которые были приняты ею в прошлом. Необходимо, чтобы перемены в направлении внутренней политики определялись инициативой монарха и не вынуждались бы у него влияниями той или иной партии.

Император свободен в замещении одного министра другим и, делая это, должен руководствоваться соображениями общего блага, а не требованиями партий, участвующих в политических конфликтах. Это не должно, однако, обозначать, что какой-либо отдельный член Думы не может быть призван для работы в новом министерстве; наоборот, таким путем правительство дало бы доказательство своего решения порвать с прежней бюрократической системой. Настоящее министерство бессильно, потому что оно настаивает на продолжении своих ошибок и традиций, которые уже получили всеобщее осуждение.

Новое положение требует новых людей. Образование министерства с участием членов Думы, помимо того, что произведет благоприятное влияние на общественное мнение, в то же самое время внесет замешательство в ряды оппозиции. Все умеренные элементы объединятся для защиты министерства против нападок крайних элементов, которые будут, таким образом, дезорганизованы, и недоверие, существующее между народом и правительственной властью, будет уничтожено. Наконец, сам факт участия членов Думы в органе исполнительной власти увеличит интенсивность работы самой Думы. Ей станет яснее мысль о сложности проблем, стоящих перед государством, и она почувствует всю тяжесть власти. Это успокоит крайние элементы и создаст тенденцию к умеренности, которая неизбежно появится вследствие чувства ответственности за совершаемые действия. На пост председателя Совета Министров нельзя найти лучшего кандидата, чем настоящий председатель Думы Муромцев, который пользуется громадным авторитетом среди членов этого учреждения. Выбор Муромцева, человека холодной рассудительности и положительного ума, предпочтительнее перед выбором какого-нибудь другого общественного деятеля, так как он не принадлежит ни к одной партии, которая пыталась бы контролировать его политические поступки. Его замечательное самообладание и хладнокровие быстро снискали бы ему авторитет в административных кругах.

То, что Дума потеряет в лице Муромцева образцового председателя, если он сделается председателем Совета Министров, не должно рассматриваться как препятствие, так как в результате этого центр влияния переместится от Думы к правительству и влияние Думы соответственно уменьшится. Правительство, а не Дума примет на себя, таким образом, руководство в деле преобразования России.

Наиболее трудным представляется выбор министра внутренних дел. Ясно, что употребление военной силы и полиции для подавления революционного движения может быть доверено только человеку, который решался бы на энергичные действия только в случае крайней необходимости и в то же самое время восстановил бы в своём министерстве порядок и дисциплину, которые столь необходимы.

Человек, пригодный для этого дела, должен быть беззаветно предан своему долгу перед государством, так как эта служба требует в настоящий момент величайшей самоотверженности. Такой министр мог бы быть найден в лице члена настоящего кабинета Столыпина или в лице Муромцева, который мог бы совмещать обязанности председателя Совета Министров с обязанностями министра внутренних дел при условии, что в этом случае он имел бы в качестве своих сотрудников Муханова и князя Львова [8].

Менее затруднительно было бы распределить другие портфели.

Очень важно было бы включить в министерство Шипова, так как он пользуется большим влиянием среди известных социальных кругов, которые весьма разнообразны по своим политическим симпатиям, и так как он олицетворяет собою движение, имеющее только немногих представителей в Думе, но чрезвычайно влиятельное среди членов земства. Кузьмин-Караваев может быть назначен в качестве министра юстиции. Участие в министерстве Милюкова было бы особенно желательно, так как, хотя он и не является членом Думы, его влияние в общественных кругах и в Думе чрезвычайно значительно. Несмотря на все его недостатки – громадное самолюбие и известную склонность к интригам, он обладает острым умом и чрезвычайно редким политическим чутьем. Его вхождение в министерство являлось бы даже незаменимым, так как он мог бы стать наиболее сильным защитником министерства от нападок на правительство крайней левой фракции.

Участие членов Думы в министерстве не только выразится в замене настоящих министров новыми людьми, но передаст инициативу реформ из рук Думы в руки правительства. Только те мероприятия, целью которых будет парирование ударов революции, будут исходить от исполнительной власти. Этот порядок должен быть принят со всем мужеством и решительностью".

8 июля, после того как я закончил словесный доклад по иностранным делам, который я обыкновенно делал императору раз в неделю в Петергофском дворце, я решительно приступил к теме о внутреннем положении России.

Император выслушал с большой благосклонностью то, о чём я ему говорил, принял докладную записку, которую я достал из моего портфеля, и обещал внимательно ознакомиться с ней. Это казалось мне успехом, и я возвратился в город, полный надежд, что доклад, написанный Львовым, произведет желаемое впечатление на императора, который, как казалось, был в общем расположен к соглашению с Думой.

Через несколько дней после представления докладной записки я был призван императором, который сказал мне, что он прочел её с большим интересом и был поражён силой и справедливостью аргументов, содержащихся в ней. Я воспользовался этим случаем, чтобы расширить со всем тем красноречием, на которое я только способен, главные положения документа и пытаться убедить императора в необходимости срочно провести их в жизнь, заменив кабинет Горемыкина коалиционным министерством, в котором были бы широко представлены члены Думы и Государственного совета.

Я просил его выйти из того узкого круга, которым он ограничивал себя в выборе своих министров. Принадлежа сам к кругам поместного дворянства и земства, я гарантировал, что этот класс не менее лоялен к монархии, чем бюрократия, которая создала непроницаемую стену между царём и народом.

"Единственной целью, которую я и мои политические друзья имеют в виду, – сказал я, – является укрепление исполнительной власти, угрожающе ослабленной революционным движением и ошибками, совершенными кабинетом. Не бойтесь доверять нам, даже если мы покажемся вам сторонниками слишком либеральных идей. Ничто так не умеряет радикализм, как ответственность, связанная с властью. В течение моей долгой дипломатической службы, проведенной среди разнообразных народов под всеми широтами, я видел много общественных деятелей, которые были известны своим радикализмом, поскольку они оставались в оппозиции, и которые становились ярыми сторонниками порядка, когда они призывались к власти. Разве не правильно сказано, что наилучшая полиция рекрутируется из контрабандистов? Разве можно серьёзно поверить тому, что люди вроде Муромцева, Шипова и князя Львова, которые являются крупными землевладельцами и столь жизненно заинтересованы в поддержании спокойствия и в мирном разрешении аграрного вопроса, были бы менее преданными и менее консервативными, чем бюрократы категории Шванебахов, которые не имеют связи с землей и все благополучие которых состоит в получении жалованья двадцатого числа каждого месяца"?

Приведя затем другие аргументы, я как министр иностранных дел обратил внимание императора на впечатление, которое производит наш внутренний кризис на европейские кабинеты и общественное мнение. Я указал, что за границей единодушно осуждается политика кабинета Горемыкина и что никто не ожидает восстановления нормального положения в России, помимо призвания к власти новых людей и изменения политики. Это мешает нам предпринимать различные шаги в наших внешних делах и, как, несомненно, подтвердит министр финансов, подрывает наш финансовый кредит.

Во время моей речи я с удовольствием отмечал, что император казался все более и более взволнованным.

Он сделал, однако, ряд замечаний. По его мнению, в Думе господствовали наиболее крайние элементы, и она больше походила на революционный митинг, чем на парламентское собрание. При таких условиях, какие шансы были на успех того, что мною предлагалось? Не могла ли подобная уступка быть расценена как доказательство слабости со стороны монархической власти и не вынудило ли бы это в самое короткое время приступить к энергичным мерам?

Я возразил на эти замечания, что, даже предполагая, что мы впадаем в ошибку, даже если Дума будет продолжать проявлять упорство, положение было бы значительно улучшено, если последуют нашему совету, так как, даже в случае необходимости роспуска Думы, стало бы ясно, что к этой крайней мере прибегли только после искренней попытки достичь взаимного понимания. Вся страна была бы благодарна государю, и если бы было ясно, что его попытка не удалась вследствие революционной настойчивости со стороны Думы, здоровые элементы нации охотно поддержали бы правительство в его репрессивных мероприятиях. Возможно, что после всех усилий для достижения соглашения государю придётся прибегнуть к объявлению военного положения, но, даже если это случится, всё же такое положение будет предпочтительнее, чем то, которое создано бессильным правительством, являющимся предметом для насмешек в России и за границей.

В конце аудиенции, которая продолжалась более часа, император, не принимая окончательного решения, уполномочил меня войти в переговоры с лицами, указанными в докладной записке, и с другими лицами, которые оказались бы нужными для дела создания коалиционного кабинета.

Было установлено также, что я должен привлечь к этому делу Столыпина, которому император собственноручно написал несколько слов, приглашая его быть моим сотрудником. По возвращении в Петербург я поспешил наметить план действий. С согласия Столыпина я имел секретное совещание с руководящими членами Думы, начиная с её председателя Муромцева, а для своих переговоров с Государственным советом я привлёк моего кузена Ермолова, который играл там заметную роль в качестве председателя умеренной группы, или центра. Ермолов, как и я, принадлежал к классу поместного дворянства и был известен своими обширными познаниями в области агрономии. Его компетентность в этой сфере была известна не только в России, но и за границей, в особенности во Франции, где он опубликовал ряд книг по агрономии. В царствование Александра III он был министром земледелия и оставался на этом посту некоторое время в царствование Николая II. Несмотря на принадлежность к бюрократическим кругам, Ермолов был связан с умеренными либералами в Государственном совете и в тот период, который я описываю, являлся лидером этой партии в верхней палате. Моё секретное совещание с членами этой палаты, которые предназначались для образования нового кабинета, имело место в его доме.

Столыпин участвовал в параллельной конференции, и каждый вечер мы сравнивали результаты.

По мнению всех политических лидеров, с которыми мы советовались, наиболее естественным кандидатом на пост председателя Совета Министров являлся Муромцев, который пользовался наибольшим доверием Думы, но хорошо было известно, что император не питал к нему расположения, и ввиду этого можно было опасаться серьезных осложнений. Другой ценный кандидат, Шипов, особенно влиятельный в земских кругах, имел больше шансов быть благожелательно встреченным в Петергофе, но был более необходим для поста министра внутренних дел.

Наибольшее затруднение представлялось в выборе портфеля для Милюкова, который, как можно было опасаться, вследствие его высокого положения в качестве главы кадетской партии и желания властвовать, не удовлетворился бы принять второстепенный пост, но потребовал бы для своей партии и для себя самого руководящей роли.

Все эти подготовительные мероприятия заняли некоторое время, и мы были уже готовы закончить наши работы, чтобы пригласить на совещание Милюкова, когда события внезапно приняли критический оборот. 8 июля я вручил докладную записку императору; 17 июля Дума приступила к обсуждению предполагаемого обращения к стране, которое, как известно, являлось ответом на правительственное сообщение по аграрному вопросу. Этот случай, который Горемыкин предвидел, послужил поводом для решительной борьбы. Тремя днями позже Горемыкин созвал заседание Совета Министров и заявил, не давая даже себе труда спросить мнения своих коллег, что Дума заняла открытую революционную позицию и что он решил предложить на следующий день императору немедленно распустить Думу. Члены Совета в то же самое время были приглашены собраться в этот день, т. е. 21 июля, на дому у Горемыкина, чтобы ожидать его возвращения из Петергофа с указом о роспуске Думы, который должен быть подписан императором.

Что заставило Горемыкина принять столь поспешное решение? Узнал ли он что-нибудь о переговорах, которые велись нами в большом секрете с членами Думы и Государственного совета? Это более чем возможно, но я никогда не узнал об этом достоверно.

Однако я слишком хорошо знал характер императора, чтобы сомневаться в успехе плана Горемыкина. Я считал все мои надежды разрушенными, и мне ничего не оставалось, как представить свою отставку императору, как только указ будет подписан, и я твёрдо решил сделать это, так же как и Столыпин, который разделял мои чувства и был готов последовать за мной в вопросе о подаче в отставку.

Мы со Столыпиным приняли некоторые меры предосторожности в ожидании грозных событий, которые могли воспоследовать. Он как министр внутренних дел был обязан принять меры к охране общественного порядка, который легко мог бы быть нарушен вследствие разочарования, которое должно сопровождать роспуск Думы, и, считаясь с этой возможностью, он решил вызвать гвардейские отряды, расположенные в это время неподалеку от столицы. Это было сообщено мне, чтобы я был уверен в безопасности посольств при возникновении возможных беспорядков. Особенно необходимо было предупредить враждебные демонстрации против германского посольства, так как общественное мнение подозревало кайзера в даче Николаю II советов реакционного свойства, но, так как было невозможно оказывать покровительство только одному этому посольству, представлялось необходимым принять соответствующие меры по отношению ко всем иностранным посольствам.

На следующее утро я отправил циркулярное сообщение всем послам и главам иностранных миссий, извещая их о том, что на некоторых заводах столицы ожидается стачка, и, так как это может сопровождаться народными волнениями, в соседстве с посольствами в ночь с 21 на 22 июля будут расположены войска, которые окажут им в случае надобности свою помощь. Я прибавил, что войскам запрещено приближаться к посольствам, исключая тот случай, когда они будут призываться ими самими.

Приняв эти предосторожности, я провёл день в работах по министерству иностранных дел с таким расчетом, чтобы в случае надобности сдать дела своему преемнику с возможно меньшей отсрочкой.

Здесь необходимо отметить утверждение, сделанное устно и в печати, указывающее, что, когда сотрудничество Думы с кабинетом Горемыкина оказалось совершенно невозможным, к концу июня генерал Трепов, который был в то время дворцовым комендантом, взял на себя инициативу образования кадетского кабинета, и его неудача в этом направлении непосредственно вызвала роспуск Думы.

Я должен засвидетельствовать, что это утверждение, хотя и имеет некоторые основания, изложено не совсем точно. Насколько я знаю – а я думаю, что совершенно точно информирован по этому поводу, – в тот период, который я описываю, непосредственно перед роспуском не велось никаких других ответственных переговоров относительно образования нового кабинета, кроме тех, которые были поручены императором мне и Столыпину.

Однако вскоре после роспуска по обстоятельствам, о которых я расскажу позже, генерал Трепов имел намерение создать кабинет из рядов кадетской партии и с этой целью вёл переговоры с представителями этой партии. Я, может быть, теперь единственный, кто знал все детали странной роли, которую играл генерал Трепов, и ввиду разоблачений, сделанных по этому поводу в России и за границей, достоверных только отчасти, я считаю своим долгом в следующей главе дать более точную и полную информацию по этому вопросу.

Вечером 21 июля я обедал в британском посольстве с сэром Артуром Никольсоном (ныне лорд Карнок), чьё имя часто будет появляться в следующих главах этой книги. Одним из немногих гостей был сэр Дональд Мекензи Уоллес, который сделал блестящую карьеру как корреспондент газеты "Times" во время русско-турецкой войны и который в это время был дипломатическим корреспондентом этой большой английской газеты. Он считался в Англии величайшим авторитетом в русских делах и написал замечательную книгу о России, которую довел до современных событий. Он свободно говорил по-русски, чего достиг благодаря пребыванию в одной из центральных губерний России, где жил в уважаемой семье сельского священника. Он имел знакомства во всех классах русского общества и, когда император Николай, в то время ещё наследник престола, совершал своё большое путешествие на Восток, был приставлен английским правительством к особе императора в поездке по Индии.

Таким образом, он был лично знаком императору, который относился к нему с таким уважением, что король Эдуард VII решил послать его в описываемое мною время с конфиденциальной миссией в Петербург. Миссия заключалась в том, чтобы ознакомиться с внутренним положением России, которое волновало Лондон, и служить в качестве советника сэру Артуру Никольсону, который был недавно назначен на свой пост и не был ещё au courant положения вещей в России. Сэр Дональд выполнял эту работу с большим умом и тактом. Он был принят в аудиенции императором, которому рассказал с полной откровенностью свои наблюдения, стремясь поддержать позицию умеренных либералов. Я часто беседовал с ним и, так как мы держались одного и того же мнения относительно умеренного либерального движения, рассчитывал на его скромность и сообщал ему о своих переговорах по вопросу об образовании коалиционного кабинета.

Когда мы беседовали с ним после обеда на балконе посольства, откуда открывался великолепный вид на Неву, сэр Дональд заметил моё дурное настроение, вызванное крахом моих надежд, и просил осведомить его о положении вещей. Я не пытался скрывать от него события, которые приняли столь несчастливый поворот, но ничего не сказал ему о том, что ожидается завтра. В этот момент к нам подошёл сэр Артур Никольсон, который спросил меня, какова истинная причина того циркуляра, который был получен им в тот день. Не имея права сообщать ему правду, я ответил, что правительство имеет основания ожидать серьезных беспорядков на следующий день, но что сэру Никольсону нет нужды бояться за безопасность своего посольства.

Из британского посольства я отправился вдоль по набережной к резиденции Горемыкина, где члены Совета Министров ожидали его возвращения из Петергофа.

Там я нашёл всех членов Совета Министров, исключая Столыпина, который оставался в Министерстве внутренних дел, чтобы сделать необходимые приготовления для coup de force, который должен последовать завтра.

Ожидая возвращения Горемыкина, Совет Министров обсуждал мелкие обыденные дела, и, наконец, к полуночи мы услышали звонок, возвещавший прибытие председателя Совета Министров. И тотчас же в раме двери мы увидели его фигуру, поистине наиболее типичную для бюрократа. Приняв придворный вид и стоя на пороге, он обратился к нам по-французски со следующей фразой, которая, несомненно, была подготовлена заранее с величайшей заботой: "Eh bien, messieurs, je vous dirai comme Madame de Sevigne apprenant a sa fille le mariage secret de Luis XIV: Je vous le donne en cent, je vous le donne en mille, devinez ce qui se passe".

Услышав это, я почувствовал слабую надежду, что предполагаемый роспуск Думы отвергнут императором, но моя надежда длилась недолго.