Кабинет и мир
Кабинет и мир
Дмитрий Иванович жил так, что к нему трудно применять обычную хронологию. Вся его работа настолько подавляла собою время, что календарные дни, месяцы, годы теряли свое значение. Были целые большие эпохи: эпоха «капиллярности» и «температуры абсолютного кипения жидкостей», эпоха «водных растворов», эпоха «Периодического закона» и связанных с ним «Основ химии».
После окончания «Периодической системы» наступила эпоха «Упругости газов». Истоки этой мысли относятся еще ко времени пребывая Дмитрия Ивановича в Гейдельберге, с этим вопросом он столкнулся при исследованиях капиллярности.
Русское техническое общество предложило Дмитрию Ивановичу средства для опытов над изменением упругости газов в связи с изменением температуры. Предложение это не было только меценатством по отношению к знаменитому ученому, до сих пор располагавшему весьма ограниченными средствами для своих исследовательских работ. Предложение это диктовалось вопросами первейшей государственной важности. России необходимо было обновить свое вооружение и обновить как можно быстрее свою артиллерию. Вопросы артиллерийского перевооружения нуждались в разработке теоретической базы, упирались в вопросы упругости газов. Конечно, предложение Технического общества не было так откровенно сформулировано. Для Дмитрия Ивановича было необходимо под каким бы то ни было предлогом получить возможную обстановку для работы, а, здесь предлагались и помещение, и средства. Условием же ставилась разработка вопросов, издавна интересовавших самого Менделеева. С 1871 г. он занялся во вновь оборудованной лаборатории, помещение для которой выделил С-Петербургский университет в соседстве со старой своей лабораторией, проверкой основных законов о расширении газов Бойля — Мариотта и Гей-Люссака. Здесь он рассчитывал найти новое и важное в научном и практическом отношении, изучая состояние газов в двух предельных условиях: при очень больших, и при очень малых давлениях. При первых он предвидел возможность подойти к предельному объему газов, при котором они представляют особенно сильное сопротивление сжатию. Но всего больше привлекала его область крайних низких давлений, тогда еще мало изученных. В этой области он рассчитывал «дойти до уничтожения упругости газа, т. е. до прекращения в дальнейшем расширения». Как всегда, широко охватывая предмет, он предвидел важные последствия, которые имели бы подобные результаты для космической физики. «Тогда, — говорит он, — должно будет признать существование реальной границы для земной атмосферы, что согласуется с тем фактом, что атмосферы небольших светил несомненно содержат различные газы, что не было бы если бы не существовало предела для расширяемости газов. Тогда должно будет признать также, что упругий световой эфир небольшого пространства составляет вещество, настолько же отличающееся от газов, насколько одно химическое простое тело отличается от другого, т. е. что они не переходят друг в друга».
«Эти мысли отчасти оказались пророческими, потому что именно изучение сильно разряженных газов, особенно прохождение через них электрического разряда привело, как известно, к открытию электронов, природа которых как раз подходит к той предельной форме вещества, появление которой ожидал Менделеев» (Л. Чугаев).
Работу над упругостью газов Дмитрий Иванович старался организовать, насколько хватало средств, удобнее и рациональнее, но и здесь оказалось почти непреодолимое препятствие — не хватало квалифицированных сотрудников. Всех кого мог, Дмитрий Иванович привлек к этому делу, но вопрос был широк, ограничиться одной областью его Менделеев не хотел. Первым результатом работы была статья Дмитрия Ивановича «О сжимаемости газов». В дальнейшем — замечательный труд «Об упругости газов». Одновременно не оставлял Дмитрий Иванович заинтересовавшего его еще в Париже вопроса о метрических мерах длины и веса и стремился совместить опыты над сжатием и давлением газов с опытами над их весом. Здесь Дмитрий Иванович выступает чистым физиком, интересуясь главным образом физическим свойством тел. Проф. Вейнберг замечает о Менделееве: «при помощи механики он пытался проникнуть в мир молекул и посредством физического понятия о силе выяснить их индивидуальные химические различия».
В процессе работы Дмитрий Иванович сконструировал водный и нефтяной термометры, но верный себе и довольный тем, что наука обогащена, ни одной минуты не стремился их запатентовать.
То, что университетская администрация, не внимавшая никаким заявлениям того же Менделеева и других профессоров химии и упорно не увеличивавшая средств и возможностей лаборатории, сразу же пошла навстречу интересам Технического общества, было неожиданно, но понятно. Общество являлось, в своей области, представителем интересов правящих кругов.
Правительство не забывало уроков Крымской кампании и, понимая, что российская научная отсталость гибельна для него, всеми силами стремилось довести разработку теоретических вопросов до европейского уровня, одновременно не забывая о технике и о промышленности.
Все последние годы энергично строились железные дороги, на которых бешено богатели предприимчивые капиталисты. Разрастались фабрики. Оскудевшие в связи с освобождением крестьян дворяне, спешили закладывать именья, вступать в акционерные компании, которых развелось невероятное количество. «И вместе с тем, — пишет в своих «Записках» Кропоткин, — вкусы общества падали все ниже и ниже. Итальянская опера, прежде служившая радикалам форумом для демонстраций, теперь была забыта. Русскую оперу… посещали лишь немногие энтузиасты. И ту, и другую находили теперь скучной. Сливки петербургского общества валили в один пошленький театр, в котором второстепенные звезды парижских малых театров получали легко заслуженные лавры от своих поклонников конногвардейцев. Публика валила смотреть «Прекрасную Елену» с Лядовой в Александрийском театре, а наших великих драматургов забывали. Офенбаховщина царила повсюду».
Лучшие литераторы или сгорели в работе не выдержав, или были в ссылке. Буржуазия, опираясь в методах наживы на пример Запада, разрасталась и богатела.
Разительным контрастом по отношению к богатеющим промышленникам и предпринимателям выступало студенчество. По-прежнему в большинстве это были дети бедных дворян, мелкого чиновничества, много было семинаристов. Бедность, почти нищета были их общим уделом, и этот экономический фактор объединял еще крепче чем совместное ученье. «Общая нужда вызывала потребность в организации касс и кухмистерских, вызывала сожительство товарищескими кружками и приучала людей делиться друг с другом последними грошами. Таким образом, студенческая среда представляла как нельзя более благоприятный элемент для распространения социалистического учения, так как очевидно, усвоить ученье, отвергающее личную собственность, легче было тому, у кого собственности не было и кто обладал к тому же соответственным умственным и нравственным развитием».
Так под влиянием экономических причин крепла связь между кружками молодежи и общим революционным движением в стране. Конец 60-х годов ознаменовался постоянными студенческими волнениями, одним из последствий их было покушение Каракозова на Александра II.
Вскоре после покушения студентами было выпущено воззвание «К обществу». Первый пункт его гласит:
«Мы студенты Медицинской академии, Университета, Технологического института, Земледельческой академии, желаем: 1) чтобы нам предоставлено было иметь кассу, т. е. помогать нашим бедным товарищам…»
Обе стороны общественной жизни равно касались Дмитрия Ивановича: и правительство, поручившее ему опыты, в конечном счете ведущие к упрочению существующего строя, и бедствующее революционное студенчество, с которым он ежедневно сталкивался. Студенчество было близко ему и происхождением, и бытом, и стремлением к науке, в которой работал он, симпатии его были на этой стороне. В правительстве среди министров слишком много было невыносимых для него «верхоглядов и злобников», но и революционность студенчества пугала его. Говоря о «забастовщиках», он всегда подразумевал студенчество или, как он говорил, «студентство». И, выступая против них, выражал свое возмущение по поводу увлечения учащихся вопросами политики, отвлекавшими их от прямой учебы, на которую, по его мнению, должны были быть направлены все их силы.
Молодежи он рекомендовал быть «подальше от политики» и в общежитии любил демонстрировать собственную аполитичность. На вопрос: что ему ближе монархия или республика, он заявлял подчас: «И, батенька, не все ли равно? Я о нужнике не думаю, пока его чистить не начнут, пока не завоняет»[13]. Впрочем, к студенческим нуждам был он всегда чрезвычайно отзывчив.
Студенческие волнения, сраставшиеся уже с начала 70-х годов с организованными партиями как «Земля и Воля», — впоследствии «Народная Воля» — были протестом передовой молодежи против политической системы, возглавленной дворянством, срастающимся с буржуазией. Обеспеченные классы общества, менее заинтересованные в реорганизации государственного строя, духовные свои запросы удовлетворяли по-разному — часть заполняла собою кафе-шантаны и танцклассы, часть уходила в богоискательство и мистику.
Европа увлекалась спиритизмом. Увлечение это не обошло и некоторых в России. Поддались ему не только люди далекие от культуры. Не мало подлинно передовых людей науки и искусства того времени разделили эту участь. В Петербурге, в Москве, в провинции — всюду вертели столики, разыскивали медиумов, искали общения с потусторонним миром. Ловкая авантюристка Блавадская рассылала своя сочинения и переводы, морочила умы необычным, чудесным и действительно отрывая от повседневности, от того, что надоело. Завертела столики и профессура. К чести ее надо сказать, что не многие так легковерно принялись за сеансы, как А. М. Бутлеров, Н. П. Вагнер и близкий к университету, но не преподававший там А. Н. Аксаков. «Вестник Европы» печатал их статьи, волновавшие часть интеллигенции.
«Со всех сторон, — пишет Вагнер, — я и Бутлеров начали получать письма с просьбой о допущении на сеансы с Бредифом (медиум).
Между тем партия априорных скептиков не дремала и начала печатать статьи в опровержение тех фактов, которых они не видали. Медеумические явления объяснялись просто фокусничеством, шарлатанством медиумов и доверчивостью с нашей стороны». «Профессор Менделеев внес в физико-химическое общество предложение о составлении особой комиссии для исследования медиумических явлений. Я не буду здесь описывать весь ход этого qusai-исследования».
Понятно, профессору Н. П. Вагнеру, завзятому спириту, неудобно и не хочется писать об исследовании, но он зато продолжает о самом Дмитрии Ивановиче: «медиумическая комиссия физико-химического общества начала свои действия. Всем, полагаю, известно, что главным двигателем этих действий был профессор Д. И. Менделеев. Если первые шаги комиссии и были беспристрастны или объективны, то эти отношения быстро и резко изменились после напечатания моей и Бултерова статей в «Русском Вестнике». Д. И. Менделеев после первой статьи моей, помещенной в «Вестнике Европы», упрекал меня за то, что я избрал неправильный путь.
— Если медиумические факты, — говорил он, — действительно реальны, то они подлежат научному исследованию, а потому не следовало идти с ними в публику. Это путь ложный. Путь привлечения темной массы, которая не судья ни в каком научном вопросе.
Можно себе представить его негодование, когда в «Русском Вестнике» появилась снова моя статья о медиумизме, в вслед за ней и статья Александра Михайловича. И в особенности ему показался оскорбительным и вызывающим авторитетный тон этой статьи и заключительная цитата из сочинений де-Моргана. «Спиритуалисты, — говорит цитата, — без всякого сомнения стоят на том пути, который ведет ко всякому прогрессу в физических науках; их противники служат представителями тех, которые всегда ратовали против прогресса». Такая фраза казалась Д. И. Менделееву оскорблением, брошенным лично ему, и непримиримая борьба загорелась. На беду те медиумы, мальчики Петти, которые были привезены А. Н. Аксаковым Англии для опытов медиумической комиссии, оказались весьма слабыми и вовсе непригодными для негармоничного кружка таких злостных скептиков, какими было большинство членов медиумической комиссии».
Зря Н. П. Вагнер сводил создавшиеся отношения к голому, априорному скептицизму и дурному характеру Менделеева. Дмитрий Иванович взялся за это дело так же серьезно, как за все, чего бы он ни касался.
Результатом исследования оказался обширный труд «Материалы для суждения о спиритизме»; труд этот составлен из подлинных протоколов комиссии и снабжен подробными комментариями Дмитрия Ивановича.
Спиритические сеансы сначала происходили в обширной профессорской квартире Менделеева, почти пустовавшей, так как Феозва Никитишна с детьми была в Боблове. Большой зал перегородили занавеской, за которой и происходили собрания комиссии, состоявшей из профессоров: И. И. Боргмана, Н. П. Булыгина, Н. А. Гезехуса, Н. Г. Егорова, А. С. Членова, С. И. Ковалевского, К. Д. Краевича, Д. И. Менделеева. Ф. Ф. Петрушевского. П. П. фон дер Флита, А. И. Хмоловского, Ф. Ф. Эвальда. К участию в заседаниях были приглашены: профессор А. И. Бутлеров, профессор Н. П. Вагнер и А. Н. Аксаков.
Вовремя сеансов братьев Петти по их требованию играл музыкальный ящик. Из странных явлений было замечено только одно, что вокруг младшего медиума появились влажные брызги. Картон, укрепленный над его головой, также покрывался им. Проверив брызги лакмусовой бумагой Дмитрий Иванович иронически отметил: «Замечу еще, что у Петти мы видели материализацию — появились слюнные капли».
Со своим всегдашним стремлением все взвесить и все измерить Дмитрий Иванович предложил: во-первых, особого устройства стол для спиритических сеансов, имевший четыре расходящиеся ножки, мешавших ему в наклонах, во-вторых, для записи звуковых волн, туго натянутый на стеклянной банке растительный пергамент со штифтиком, который в силу своей чувствительности должен касаться при малейшем колебании пергамента и тем самым вести запись и, в-третьих, предложил определять давление на стол путем взвешивания усилий, производимых руками.
Ни медиумы братья Петти, ни в последних сеансах г. Клайер не убедили комиссию в действительном существовании медиумических явлений. Эти явления Дмитрий Иванович определил так: «Спирическими явлениями можно назвать те, которые происходят на сеансах, совершаемых чаще всего по вечерам, в темноте или полутьме в присутствии особых лиц, называемых медиумами, явления эти имеют в общих чертах сходство с так называемыми фокусами и потому представляют характер загадочности, необычайности, невоспроизводимости при обычных условиях».
Не найдя вовсе в спиритизме «пути, который вел ко всякому прогрессу в физических науках». Дмитрий Иванович пишет: «Думалось, однако, что помимо вздора есть в медиумизме и что-нибудь действительно заслуживающее научного интереса. Ныне убеждаемся, что только один транс медиумов (если он непритворен), как особый вид нервного состояния, может быть предметом изучения, да и то со стороны врачей-психиатров».
В конце-концов в последний протокол комиссией было записано: «Члены комиссии единогласно пришли к следующему заключению: спиритические явления происходят от бессознательных движений или от сознательного обмана, а спиритическое учение есть суеверие». Ярый противник всяческого суеверия, работник точной, опытной науки, Дмитрий Иванович на первой странице изданных им «Материалов для суждения о спиритизме» написал: «Сумма, которая может быть выручена от продажи этой книги, назначается на устройство аэростата и вообще на изучение метеорологических явлений верхних слоев атмосферы».
В предисловии он продолжает эту мысль: «Хочется получить возможность выполнить заветное желание — побывать выше облаков, внести и туда измерительные приборы. Меня тянет теперь в те места».
Дмитрий Иванович всегда и всюду стремился внести измерительные приборы, не только выше облаков, но и в такое земное дело, как шарлатанство медиумов, и даже его повернуть в пользу науки, собрав на легковерии и увлечении публики «налог» на нужды метеорологии.
Надо полагать в одном был прав профессор-спирит Н. П. Вагнер — упрекая Д. И. Менделеева в «априорном скептицизме». Правда, в данном случае «априорный», т. е. доопытный, характер его суждений о спиритизме опирался на огромный опыт естественника, исключавший представления о потусторонних мирах, и отсюда был с самого начала апостериорным. Но химик Бутлеров, однако, принадлежал к числу защитников спиритизма, естественные науки, двигателем которых он был также как и Менделеев, не спасли его от суеверий. Резкая разница убеждений в этом вопросе двух представителей одной науки, одной эпохи может стать в значительной мере понятной из того факта, что Бутлеров был дворянином и крупным казанским помещиком, принадлежа таким образом по происхождению, связям и с детства усвоенной идеологии к верхушке правящего класса и невольно разделяя его предчувствия грядущих катастроф, ощущение бренности преходящего бытия, искал потусторонней опоры колеблющемуся реальному миру. В то же время Менделеев, типичный разночинец, с детства крепко ощущал тот же мир, как нечто подлежащее трудовому овладению, крайне суровое, но подлинное, доступное лишь действию явных материальных сил, глухое к мистическим абракадабрам, никак в них не нуждающееся. Материализм Менделеева покоился на бодром самосознании подымающихся трудовых масс, связанных тогда в интеллигентской своей прослойке, с растущим и крепнущим классом молодой буржуазии.
Можно было бы удивляться лишь одному — что Дмитрий Иванович не пожалел дорогого времени на девятнадцать заседаний и довел до конца все это дело. Но надо помнить, что спиритическая мода, превращаясь в эпидемию, захватывающую научную среду, становилась реальной угрозой на фронте и без того неокрепшей тогдашней русской культуры. Отдавая свое время на борьбу с ней, Менделеев несомненно сознательно бросил себя на слабый участок общего фронта борьбы с российским невежеством, бессменным солдатом которой оставался он всю жизнь, как педагог, деятель, публицист и ученый.
Вопросы спиритизма растянулись на целый год, а год этот 1875-й оказался для признания в мировой науке значения «Периодического закона» решающим.
В сентябре, во время очередного заседания Парижской Академии наук, знаменитый химик Вюрц, от имени своего ученика и сотрудника Лекока де Буабодрана, предложил вскрыть конверт, сданный им на хранение в Академию наук около месяца назад. Конверт был вскрыт и из заметки, находящейся в нем, выяснилось, что: 27 августа 1875 г. между 3–4 часами пополудни Лекок де Буабодран путем спектрального анализа обнаружил в цинковой обманке из каменоломни Пьерефит в Пиренеях новый, неизвестный элемент, дающий ярко-фиолетовую линию, не принадлежащую до сих пор ни одному элементу. По мере очищения цинковой обманки линия делалась все интенсивнее. Лекок де Буабодран назвал этот неизвестный элемент галлием. Сообщение это вызвало большой интерес в кругах химиков, присутствовавших на заседании и узнавших о нем из печати.
Дмитрий Иванович узнал о новом элементе из присланных ему протоколов Парижской Академии. И уже в ноябре 1875 г. он сообщает в Академию свое предположение, о том, что найденный галлий тождествен с предсказанным им эка-алюминием. Первые исследования 6 добытых центиграммов галлия дали результаты, далекие от его предсказания, но Дмитрий Иванович твердо стоял на своем, считая, что разногласия получились оттого, что исследователь не довел до конца очистку элемента. И действительно, в декабре 1876 г. появилось сообщение о том, что при окончательном исследовании установлено тождество предсказанного Менделеевым эка-алюминия и открытого Лекоком де Буабодраном галлия.
Открытие это сразу же доказало скептикам всю правильность и важность периодического закона и повело за собой признание мировой науки, до этого времени относившейся к работе Менделеева с излишней осторожностью.
Это, несколько запоздалое признание повлияло и на русских бюрократов. Правительство стало прислушиваться к голосу своего ученого, вспомнили его сельскохозяйственные опыты, кое-какие публицистические выступления и главным образом поездки, на бакинские промыслы и Парижскую выставку, результатом которой явилась обширная монография: «Обзор Парижской Всемирной выставки 1867 г.». Авторитет Менделеева в технологии казалось тоже увеличился от признании периодического закона мировой наукой. Во всяком случае министерство финансов предложило Дмитрию Ивановичу посетить Всемирную выставку, открывавшуюся в 1876 г. в Филадельфии, и ознакомиться с состоянием нефтяной промышленности в штате Пенсильвания. Предложение это было Дмитрием Ивановичем принято. Результаты этого путешествия он описал в изданной после поездки книге.
Наблюдательный и любознательный турист Дмитрий Иванович успевал замечать и записывать все, начиная с проходимых широт, долгот, температуры воздуха, количества оборотов пароходного винта до игр, которыми развлекались на палубе пассажиры. «Нам пришлось ехать на пароходе «Лабрадор», капитан Санглие. Плата за проезд в первом классе туда и обратно, от Парижа до Нью-Йорка, 1050 франков сравнительно невелика, так как пароходы этой компании представляют всевозможный комфорт, доступный на морском пути. Мы были не мало удивлены, узнав, что число пассажиров, отравляющихся с «Лабрадором», было сравнительно невелико: в пером классе нас ехало всего 48 человек. Большинство ехавших направлялись в Америку по поводу выставки; были экспоненты, комиссары некоторых стран, инженеры и разные другие лица, ехавшие в Америку для ознакомления со страною, и ее производительностью. Иные возвращались в Америку. Все ехавшие были полны ожиданий видеть много интересного и поучительного, однако, в разговорах иногда слышались различного рода опасения за судьбу выставки, по поводу того промышленного кризиса, который с 1873 г, господствует в Америке. Оказывается, что в Америке торговый и промышленный застой последних лет выразился очень ясно. Это показывает тесную связь американской жизни с европейскою. Рассказывали, — и это оправдалось на месте, — что в Америке недостаток работы выразился за последнее время значительным понижением заработной платы и особенно ясно уменьшением эмиграции в Америку».
«Между нашими спутниками на «Лабрадоре» было несколько лиц, знавших Америку, бывавших в ней, даже живущих там, Но их суждения об Америке были весьма разноречны. Г-н Б., истый француз, не раз бывавший в Америке, имеющий в ней родственников, обо всем американском говорил с восторгом. Он описывал поэтически красоты американских рек, гор и степей, об американской жизни говорил точно так, как говорит г. Циммерман в своей общеизвестной у нас книге об Америке; все известные особенности американской жизни он скрашивал привлекательными чертами или оригинальности, или новости постановки вопросов. Г. Б. и его супруга увлекали многих своими рассказами об Америке. Мы все, не бывавшие в этой стране, часто с большим интересом слушали рассказы г-на Б. Большинство пассажиров было настроено точно так же, благодаря такому же настроению господствующему в литературе. Не будь этого интереса к Америке, и не поехали бы многие в эту страну — в Америку влекло большинство лиц ее хорошая репутация и всем верилось в хорошие рассказы об Америке.
Обычное плавание через океан 10 дней: нам пришлось употребить 11, потому что около Ньюфаундлендских мелей, которые всегда отличаются неровностями погоды, нас в течение нескольких дней провожал туман такой сильный, что на очень близком расстоянии ничего не было видно в море. Надо было бояться столкновения и приходилось убавлять ход корабля. Обычный ход «Лабрадора» был 13 узлов, т. е. 13 морских миль в час (при 58 оборотах винта в минуту, при диаметре винта 5,68 сантиметров, при 2 500 кило угля в час, при машине в 900 сил и при емкости пакетбота 4 500 тонн), а было время, когда вследствие тумана убавляли ход почти наполовину. Особенно сильны и постоянны были туманы перед Ньюфаундлендской мелью, в том месте океана, которое называется «чОртовой пропастью» (Trou de diable). Во. все время от 14 до 20 июня мы были большую часть дня в тумане. Барометр всю дорогу стоял высоко, около 770 мм. Образование тумана зависело по всей вероятности оттого, что мы проходили около мест, где температура воды часто на недальних расстояниях менялась весьма значительно. Там, где мы касались струй южного теплого потока воды (ветвей Гольфштрема), температура воды была выше средней температуры воздуха, а в других местах, наоборот, температура воды была ниже воздушной. Пары, образовавшиеся в теплых полосах моря, давали туманы, приходя в холодные».
Прославленный Нью-Йорк в первый момент разочаровал Дмитрия Ивановича. «Когда мы вдвоем (с Гамильяном, спутник Дм. Ив. — П. С.) сели в карету, за которую, надо сказать, заплатили три доллара, чтобы добраться до гостиницы, т. е, проехать версты две, мы были поражены невзрачным видом улиц знаменитого города. Они не широки, вымощены булыжником и чрезвычайно плохо, хуже даже, чем на худших улицах Петербурга или Москвы. Дома кирпичные, некрашеные, неуклюжие и грязные; по самым улицам грязь. Магазины и лавки напоминают не Петербург, а уездные города России. Словом, первое впечатление въезда было не в пользу мирового города с миллионным населением».
Дмитрий Иванович очень быстро ориентировался в чужой стране, языка которой он почти не знал, и принужден был во многом зависеть от переводчика. Тем не менее почти сразу же он сумел выяснить все интересующие его вопросы нефтяной промышленности в Америке и с удивлением констатировать, что «ни с химической, ни с экономической стороны нет еще у американцев ответов на самые первые научные вопросы, относящиеся к нефти».
«По отношению к нефти, — констатирует Дмитрий Иванович, — филадельфийская выставка дала очень мало; выставочные образцы сырой и перегнанной нефти не представляли чего-либо особенно нового, хотя многие образцы и были отличного качества, особенно отличались образцы разных смазочных масел. Только одно было поразительно и составило новость, а именно, завод Алладин выставил сверх обычных продуктов перегонки нефти, т. е. летучих, осветительных и разных родов смазочных масел и парафина, еще особенное вещество желтого цвета, твердое, порошкообразное, плавящееся выше 300° Ц и названное «петроценом».
В своем труде, явившемся результатом поездки в Америку и на Кавказ — «Нефтяная промышленность в Сев. Американском штате Пенсильвании и на Кавказе», Дмитрий Иванович казалось отметил все, что увидал в Америке — так добросовестен он и подробен. Он задел все вопросы, касающиеся промышленности, начиная от рекламы и кончая статистическими сведениями о промышленности и торговле. Не мог он обойти и важнейшего вопроса о происхождении нефти.
У Дмитрия Ивановича была собственная теория ее происхождения, вызвавшая в свое время жаркую полемику. Считалось вполне доказанным, что нефть является продуктом растительных остатков, подвергшихся влиянию внутриземного жара и подземных давлении. Дмитрий Иванович выдвинул теорию не органического, а минерального происхождения нефти. Он считал нефть продуктом действия водных паров на карбиды тяжелых металлов, присутствие которых внутри земли подтверждают геологи (в особенности американский геолог Дене, автор гипотезы о железном ядре земного шара).
В настоящее время органическая теория происхождения нефти считается признанной. Но и менделеевская теория, вызвавшая оживленные споры, была в свое время многими принята Исследования этого вопроса не прекращались и все время в мировой литературе появлялись результаты опытов, то доказывающих, то опровергающих менделеевскую теорию.
Дмитрий Иванович первый из русских ученых вплотную подошел к этой проблеме, первый произвел микрохимическое исследование нефтяной капли (не давшее впрочем результатов) и первый поднял вопрос о промышленном значении нефти и наирациональнейшей обработке продукта. Для экспериментов он сконструировал оригинальный перегонный аппарат, который оказался первым осуществлением идеи непрерывной перегонки нефти.
Книга о результатах путешествия в Америку была написана Дмитрием Ивановичем чрезвычайно быстро. Он писал ее в кабинете своей университетской квартиры. Материал был собран, обдуман в дороге и благополучно доставлен в основную рабочую крепость Менделеева. Спокойная обстановка кабинета, резко контрастируя с бурлением только что пронесшихся перед глазами океанов и материков, облегчала работу, способствовала и служила ей. К этому было приложено особое старание хозяина, заботившегося о своем рабочем убежище, как об основном условии работы.
Из кабинета Дмитрий Иванович выходил на лекции, кабинет же был связан с лабораторией, где продолжались опыты над расширением газов, проверкой законов Бойля-Мариотта и Гей-Люссака и где под руководством Дмитрия Ивановича работали: А. Н. Каяндер, над расширением газов от нагревания, над опытами с малым давлением — В. А. Гемильян, а над высокими давлениями — Богусский.
Отсюда же, из кабинета, приходилось иной раз обороняться. Из кабинета, например, последовала ироническая благодарность Дмитрия Ивановича за избрание его в 1877 г. членом-корреспондентом Императорской Академии наук, за «высокую честь, какая не соответствует моей скромной деятельности на поприще наук».
Избрание это, действительно, не соответствовало уже мировой славе Дмитрия Ивановича и было так же нелепо, как в свое время пожалование тридцатитрехлетнего Пушкина камер-юнкерским чином.
Кабинет Дмитрия Ивановича можно видеть и в наши дни. Обстановка та же, стоит в том же порядке в каком она была размещена самим хозяином.
Первая мысль, когда войдешь и осмотришься: как скромен был этот человек, как просты его привычки!
Приглядываешься к вещам и видишь, что форма их, устройство, расположение продуманы до последней мелочи. И все подчинено интересам работы. Нет полированного, нет дорогого убранства. Но множество вещей сделано на заказ. Они удобны в использовании. Их удобство — не комфорт сибарита, однако, удовлетворяет требовательной мысли хозяина: служить работе, облегчать ее, устранять ненужные механические затруднения.
На ручках кресла металлические зажимы для пюпитра на случай, если устанешь писать за столом. Средний ящик стола без переднего борта служил, очевидно, для подручного материала, нижние полки в основании глубже чем в верху. Некоторые выдвинуты в середину комнаты, двусторонние, профиль их — трапеция. От этого они чрезвычайно устойчивы.
Для переноски большого количества книг от полки к столу и назад служили маленькие специально сделанные салазки.
Кресло для посетителя стоит возле письменного стола. Над ним когда-то висела большая керосиновая лампа — Дмитрий Иванович не любил электричества. Забывчивый посетитель частенько ушибался о нее головой.
— Какой же вы естественник! Не наблюдательны-с! — замечал при этом Дмитрий Иванович. Но лампы не перевешивал — удобно светила.
Около же письменного стола, со стороны противоположной ящикам, маленький столик. На нем — хронологический каталог в книге и карточный — в маленьком ящичке. Сличив их, видишь, что вся библиотека строго систематизирована хозяином. А взглянешь на полки — какая странная смесь! Разделы как-будто отсутствуют, названия стоящих рядом книг самым отдаленным образом относятся друг к другу, почти все переплетены по заказу хозяина. Но корешки неожиданным образом порой соединяют в толстый том статистические таблицы, техническую статью и беллетристический очерк путешествия. На кое стоит слово: «Смесь». Хозяин, однако, хорошо знал принцип, организовавший это непонятное гостю сочетание. Библиотека повторяла ассоциации, прочно утвердившиеся в мозгу, имевшие всю логическую закономерность, повторяла извилины мозга. Менделеев не дождался распространения американской десятичной системы каталогизации и придумал свою собственную, которая и хранит до сих пор установленный им порядок. Говорят, что эта система превосходит по удобству и легкости пользования десятичную.
Вся библиотека и кабинет в целом являются не только культурным наследством замечательного человека, но и поучительным примером для всякого представителя научного труда. Впечатление, которое выносишь оттуда, подтверждает собственное неоднократное признание хозяина: «я — человек своеобычный!»