СТРЭТФОРД, КОРНУОЛЛ, ОСТРОВ УАЙТ. АНГЛИЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СТРЭТФОРД, КОРНУОЛЛ, ОСТРОВ УАЙТ. АНГЛИЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

«Британия Битова»

Как давно я пишу эту книгу? Формально — с осени 1986 года, а фактически? Заголовок «Кинофестиваль» длиною в…» родился, я рассказывал, хмурым декабрьским вечером в чреве лондонской позолоченной клетки. И многие названия глав возникали так же задолго до возвращения, а иногда и по свежим следам событий, и жили во мне странной призрачной жизнью, ворочались, обрастая подробностями, сопоставлениями, размышлениями по разным поводам, потом входили в подпольный надиктованный дневник… И все-таки это была еще не книга, а лишь заметки к книге, вешки на пути к ней. Каждая вешка была необходимой — сперва как средство сохранить рассудок, лекарство от одиночества и отчаяния, затем как подспорье памяти, как доказательство самому себе, что я жив и не сдался, борюсь и надеюсь… Но до книги, повторяю, было еще далеко.

На пресс-конференции 1984 года я объявил, что книга уже существует, мне так казалось. На самом деле я смог бы тогда подготовить разве что книжечку, собрав и наскоро расширив газетные репортажи. Мне это предлагалось, хорошо, что я воздержался. Не должен был я выходить к читателю с брошюркой-скороспелкой, которая вызвала бы вопросов больше, чем разрешила бы. Обязательно надо было сначала отдалиться от бурных «фестивальных» событий, отделить существенное от маловажного, закономерное от случайного, надо было просто побыть на Родине, поговорить с людьми, разобраться, что им понятно, что нет, что интересно, что нет, — тогда и только тогда можно было приниматься за книгу.

Но тем временем меня неприятно опередили.

Осенью 1985 года лондонское издательство «Вайкинг» выпустило в свет обширное сочинение в броской багровой обложке под заголовком «Британия Битова». Выпустило, как показал анализ, с единственной целью — хоть косвенно, хоть год спустя притушить общественный резонанс, вызванный моим возвращением на Родину и рассказом о пережитом. Был избран прием, которому не откажешь в известной оригинальности: якобы сразу вслед за разоблачительными репортажами я испек и издал в Москве книжку, порочащую Англию и англичан — не спецслужбы, не каких-то мало кому известных капитанов и полковников, а нацию в целом. Все-то в этой стране мерзко и убого, достойно издевки, и вот, не успев сносить купленных в Англии носков, я-де поспешил «просветить» и «позабавить» своих соотечественников серией пошлых анекдотов.

Естественно, «Литературная газета» не могла пройти мимо пасквильного издания. Были опубликованы мой ответ на «Британию Битова» и редакционный комментарий, где, в частности, говорилось:

«Пересказывать цепь событий, приведших к тому, что имя сотрудника «Литературной газеты» оказалось в центре внимания мировой печати, нет нужды. Многим, очевидно, памятны его репортажи «Кинофестиваль» длиною в год» и другие материалы, разоблачающие насаждаемую реакционными кругами Запада политику государственного терроризма, развернутую по их указке охоту за советскими людьми, попытки использовать новейшие достижения науки для разработки гнусных приемов деформации психики, контроля над волей и разумом человека.

Но памятны они не только нам — памятны и тем, кто оказался пригвожденным к позорному столбу. Памятны тем более, что предпринятые отдельными западными газетами «по свежим следам» проверки оглашенных Битовым имен, дат, адресов, номеров телефонов и т. д. дали результат совершенно однозначный: все подтвердилось. Потому-то, наверное, и возникла подлая идейка: если опровергнуть бывшего пленника британской разведки не удается, то хотя бы отомстить ему, выставив безответственным болтуном, невеждой и графоманом…

Вдвойне возмутительно, что фальшивая «Британия Битова» выпущена как книга переводная, якобы изданная и широко читаемая в Советском Союзе. Под «предисловием автора» красуется ссылка на «Литературную газету». Мало того, в тексте многократно подчеркивается, что книга «санкционирована советскими властями», которые, выходит, заинтересованы в том, чтобы советские люди представляли себе Британию пасквильно, карикатурно.

Убеждать, что это не так, — все равно что доказывать таблицу умножения. Книги, подобной «Британии Битова», в нашей стране никогда не было и быть не может. И не только потому, что всем своим содержанием она нацелена не на советского, а на английского читателя, но и по более глубоким, принципиальным соображениям. Не в обычаях наших издательств печатать опусы, полные оскорбительных выпадов в адрес другого народа, поощрять национальную рознь, пренебрежительное верхоглядство и шовинизм. Не в правилах советских людей высокомерно поучать других, какие порядки им заводить у себя дома.

В связи с выходом «Британии Битова» редакция «Литературной газеты» требует от издательства «Вайкинг» публичных извинений и немедленного изъятия книги из продажи как заведомо фальшивой и вредной».[25]

Надо ли говорить, что извинений от издательства «Вайкинг» «Литгазета» не дождалась. Кое-какие отклики, впрочем, были. К примеру, русская служба Би-би-си высказалась в том смысле, что литературная мистификация, мол, вполне законный прием и что мне должно бы «не обижаться, а гордиться». Возможно, и так, если бы речь шла о чисто литературной мистификации, пародии или розыгрыше. Но речь шла и идет о заведомой политической провокации, чего русская служба ухитрилась старательно не заметить.

«Не заметили» в русской службе (уж не разучились ли читать по-русски?) ни единого из составлявших ткань моего ответа аргументов и доказательств. Ладно, что обошли молчанием доводы в пользу прямой причастности «Интеллидженс сервис», — было бы даже странно, если бы признали. Ладно, что не огласили моей догадки относительно личности настоящего автора, а я считал и считаю, что тут не обошлось без того же Харт-Дэвиса из «Санди телеграф». Но одна часть ответа, русской службой также «не замеченная», представляется настолько важной принципиально, что позволю себе воспроизвести ее заново, не изменяя ни слова:

«Прежде всего: правомерно ли само словосочетание, вынесенное на обложку? Существует ли, коль на то пошло, Британия, какую я без насилия над собой согласился бы назвать своей?

Как ни удивительно, да. Правда, она, эта Британия, почти совершенно безмолвна, словно я, сохранив зрение, на год утратил слух, а вернее, — словно в кино, цветном и широкоформатном, отключили звук. Отчего бы? Объяснение, в сущности, просто: страна безмолвна потому, что безлюдна. Не в том прямолинейном смысле, что не населена, а в том, более глубоком и необходимом, что не согрета дружеским теплом, радостью человеческого общения. Тех, кто навязывался мне в благодетели, тщился не мытьем, так катаньем приспособить меня к своей системе ценностей, к своим грязным политическим целям, я со счета категорически сбрасываю. Если угодно, я вообще отказываю им в праве именоваться людьми, представлять свою страну, ее народ, ее характер — это современная нечисть, упыри, тем более страшные, что пооканчивали кембриджи и выучились творить зло, опираясь на магию науки.

Но никаким упырям не под силу замордовать человека так, чтобы он не замечал ничего вокруг, кроме собственного несчастья. Чтобы не запомнил бурые утесы Корнуолла, зеленые холмы Сассекса и многоцветные сполохи парусов над холодноватой гладью Британского канала, известного остальному человечеству под «ошибочной кличкой» Ла-Манш. Чтобы из памяти стерлись вековые парки, похожие на леса, и леса, ухоженные, как парки. И разбросанные там и сям коттеджи и коттеджики, издали равно веселенькие и аккуратненькие, а вблизи затейливые или топорно грубые, кичливые в самодовольном достатке или жалкие в ретиво прикрываемой нищете. И если поискать взглядом, то где-нибудь среди крон или на склоне непременно отыщется угрюмый, поросший мохом и плющом осколок седой старины — феодальная башня, ровесница Робина Гуда, а то и легендарных «рыцарей круглого стола». А разве забудешь серебряные шотландские «лохи», озера-фьорды, иные протяженностью в десятки миль, и над каждой милей висит, переливается своя отдельная радуга, отчетливо достающая концами до самой земли. По крайней мере так было в те дни, когда мне выпало их увидеть, и убежден: именно здесь, при сходной погоде, родилось поверье, что, если копнуть в точности там, куда уперлась радуга, отроешь звонкий горшок с золотом…

Выходит, Британия осталась для меня лишь страной пейзажей? Нет, ни в коем случае.

В книгах об этой стране — а их немало — неуклонно внушается, что она полна закоренелых себялюбов, что истинный бритт одинок и обособлен, как та самая феодальная башня: по пояс в грунт уйдет, а слова не молвит и по сторонам не оглянется. Ну что ж, известная отчужденность каждого от всех и всех от каждого действительно бросается в глаза. Только — как бы выразиться поточнее — слишком уж бросается, чтобы ею все и исчерпывалось. Скорее другое: британец внешне отчужден от себе подобных не потому, что чурается и презирает их, а потому, что врожденно, безоговорочно их уважает и опасается хоть ненароком ущемить. А попробуйте копнуть — держу пари, блеснет на глубине золото. Рискните, остановите первого встречного, неприступнейшего из неприступных, и попросите о помощи, сославшись, скажем, на незнание местных обычаев. Внимательнее и терпеливее британца в этой, казалось бы, раздражающе банальной ситуации на свете не сыщешь.

Жаль, конечно, что не судьба была завести здесь друзей. Но, быть может, именно потому, что волею обстоятельств народ не разделен в моем сознании на семейные и дружеские ячейки, я острее, объемнее воспринимаю его как целое. И это целое — бесспорно положительная и даже привлекательная величина. Привлекательная своей самобытностью, самоотверженной привязанностью к не слишком щедрым своим островам. Глубоко припрятанной, но оттого стократно ценной душевной чуткостью. Готовностью посмеяться — не над кем-то, а в первую голову над собой. Уважительным отношением к братьям нашим меньшим и вообще ко всему живущему на Земле. И — это уже частность, но частность, своеобразно вытекающая из всего остального и очень мне небезразличная, — к спецслужбам ее величества, к джеймсам бондам во плоти, а не на экране здесь относятся весьма прохладно, если не презрительно. Их по возможности обходят подальше как нечто нарочитое, малопочтенное, злокачественно чуждое традициям и интересам страны».

Строго говоря, сохранять кавычки я был не обязан. Но показалось правильным выделить отрывок, оградить его кавычками, потому что он — итоговый, потому что переписать его точнее, чем уже сделано, я не смогу и лучшего опровержения «Британии Битова» найти не сумею. Только добавлю, пожалуй, что родился этот отрывок, накопился и вызрел именно в последний английский месяц.

1200 миль за рулем

У меня было на выбор, я знал заранее, три даты: 10, 17, 24 августа. Три пятницы. Почему пятницы, я уже объяснял: пятница, любая пятница, означала начало уик-энда с вытекающими отсюда послаблениями во всех отношениях и на всех уровнях. А пятницы августовские, исключая самую первую, обещали послабления большие, чем когда-либо: повсюду, в том числе и в спецслужбах, назревали отпуска. Из чего следовало с неизбежностью, что в критических для меня точках — в аэропортах, в том числе и на паспортном контроле, — появятся люди привлеченные, временно замещающие, хуже натренированные, да и затеряться в отпускном пассажирском столпотворении неизмеримо легче.

Кто мне рассказал об этом? А никто. Накопились не просто впечатления о стране, а и умение вычислить, как поведут себя англичане в той или иной ситуации, накопились знания и навыки, чтобы осуществить свой план уверенно, не задав нигде ни одного лишнего вопроса. Да, в Париже я потерпел поражение — по собственной вине. Да, мне и теперь нужна была капелька удачи. Но и права на новое поражение у меня не осталось.

Когда меня вернули из Парижа, шла середина июля — до августа надо было еще дотянуть. Я посетил «Институт грязного белья» и назаказывал кучу всяких материалов, ксерокопий и переводов, заверив Крозье и его помощников, что все это совершенно необходимо для предстоящей работы. И, совершив сию лицедейскую акцию, я сбежал из Лондона, отправился в свое первое и последнее большое автомобильное путешествие по стране. Периодически я позванивал то в институт, некоему уполномоченному на то Рону Бакстеру, то «опекунам» в «Интеллидженс сервис» — Уилмонту или прямо полковнику Хартленду. У Бакстера справлялся, как выполняется мой заказ, критиковал его за нерасторопность, Уилмонта с Хартлендом заверял, что вот-вот тронусь в обратный путь. Я вел себя пай-мальчиком, которого не в чем упрекнуть, не считая того, что, повесив трубку, я не выруливал на лондонскую автостраду, а двигался дальше.

В общей сложности за две недели я накатал примерно 1200 миль. Побывал в местах, какие перечислил в названии главы: в шекспировском Стрэтфорде и в пережившем «ковровую бомбежку» Ковентри, поднялся на северо-запад до Честера, потом часа за четыре спустился без остановок до Экзетера. Потом — дальше на запад и юго-запад, вплоть до оконечности Корнуолла, мыса Лэнде Энд. Под оглушительный ор гигантских раскормленных чаек посидел на бережку, поглядел на Атлантику с третьей для себя стороны (принимая Африку за первую, Америку за вторую). Затем наконец-то повернул назад, поскольку иного выхода не оставалось, дороги в океан не было, но и тут не спешил, а ехал широким зигзагом, пока не занесло меня еще и на остров Уайт…

Была в этом движении, достаточно хаотичном, одна особенность, заслуживающая того, чтобы отметить ее отдельно: почти ежедневно я попадал в порты, включая такие, откуда есть регулярные паромы на континент. Легко себе представить, что в эти дни за мной следовало и меня обгоняло предупреждение: машину под номером NYK993Y и ее владельца ни при каких обстоятельствах на борт не пускать. А я и не пробовал проникнуть на борт. Трепал «опекунам» нервы, не отрицаю, но пытаться тихоходно и рискованно пересечь Ла-Манш — ради чего? Чтобы в лучшем случае очутиться в каком-нибудь Шербуре или Дьеппе, иначе говоря, во Франции, откуда меня только что выставили? Слуга покорный!

В поездке этой я преследовал цель не только потянуть время, подвести его к августовским отметкам, но и другую, более тонкую и совершенно не различимую со стороны. Иностранцев опознают по акценту, это аксиома, но речевой акцент — не единственный. Еще заметнее, да и важнее, акцент в манерах, поступках, в неосведомленности о мелочах быта, учебниками не предусмотренных, в растерянности перед лицом заурядных, а то и чепуховых житейских ситуаций, в которых уроженец Альбиона разбирается не задумываясь, как дышит. И если я так и не сумел избавиться от легкого акцента в разговоре (тут мне англичан было не обмануть), то от акцента в поведении я должен был освободиться напрочь. Это входило в план — поведение должно было стать естественным, не привлекать к себе ничьего и никакого внимания.

Я останавливался в маленьких провинциальных отелях, а еще чаще в пансионах — обычных частных коттеджах, но отмеченных скромной вывеской «би энд би», то бишь «постель и завтрак». Я поневоле вступал в переговоры с хозяевами, с другими постояльцами, да и на улицах приставал к встречным-поперечным с вопросами, какие в голову взбредут. Поскольку мне было относительно все равно, куда ехать, и подробный дорожный атлас оказался выше всяких похвал, сбиться с пути мне было мудрено, и все же я заставлял себя вступать в общение с полисменами и патрульными, с водителями — соседями по автостоянкам и заправщиками на бензоколонках. Я впитывал в себя поведенческие мелочи, копил их про запас. Я не знал, которая из них будет для меня на вес золота, но верил, предвидел, что какая-нибудь сгодится наверняка.

Попутно я доделывал свой магнитофонный дневник, прослушивал через наушник, вносил добавления и уточнения: передать его Сабову не удалось, но не выбрасывать же! Не удалось в Париже — удастся где-нибудь в другом городе, в другой стране, не Сабову, так кому-то другому, все равно кому, лишь бы дневник попал по назначению…

И совсем уж попутно — не ставил я себе такой задачи, но рад, что она сама нашла меня, — у меня складывалось то самое мнение об англичанах, какое легло в основу приведенного выше отрывка. А то ведь могло произойти досадно непоправимое, и я покинул бы страну в убеждении, что она вся насквозь населена уэстоллами, хартлендами да брайанами крозье. Умом бы, скорее всего, понимал, что это абракадабра, несусветица, навязанная мне аберрация восприятия, но угол зрения остался бы резко зауженным и расширить его впоследствии было бы очень трудно.

Я мог бы, вероятно, поднатужиться и нарисовать две-три картинки из этого своего последнего путешествия — но не стану. Даже Стрэтфорд, при всем благоговейном отношении к Шекспиру, описывать сейчас воздержусь. Потому что никакой особой роли в выполнении намеченного плана посещение Стрэтфорда не сыграло, а если бы я стал конструировать эту роль задним числом, то солгал бы. И если бы стал выискивать в шекспировских трагедиях какое-нибудь крылатое выражение, сильно подходящее к случаю, тоже солгал бы. Там и тогда не вспомнилось, значит, не было в нем духовной нужды. Значит, время искать опору в мыслях мудрых, но заимствованных, приспособленных, миновало.

Хотя, если честно, был у тех дней свой литературный рефрен, и стучал он в висках так же неотступно, как стишок про Бармалея зимой в Марокко. Рефреном этим — от Стрэтфорда до Корнуолла, а оттуда до острова Уайт — стали восемь строк Роберта Бернса в волшебном переводе Маршака:

Британский край! Хорош твой дуб,

Твой стройный тополь — тоже.

И ты на шутки был не скуп,

Когда ты был моложе.

Богатым лесом ты одет —

И дубом и сосной, брат.

Но дерева свободы нет

В твоей семье лесной, брат.

«Кинофестиваль» завершается

А назначил мне точный срок возвращения на Родину, выбрал из трех пятниц одну, среднюю, — он удивится, но это факт, — самолично Брайан Крозье.

Когда я вернулся в Лондон, выяснилось, что он заболел. Мне померещилось, что его болезнь мне на руку, и я попробовал еще продлить прежнюю тактику: забраковал половину подготовленных переводов, запросил десяток справок, ни малейшего отношения ни к чему не имеющих и совершенно мне не нужных. Номер не прошел. Бакстер созвонился с Крозье, и тот, тоже по телефону, поставил ультимативный срок: «анализ» выступлений «Шпигеля» должен быть завершен к двадцатому и ни на день позже.

Так определилась дата. Ее надлежало застраховать от капризов судьбы и дурного глаза, от недоразумений, напастей и внезапных приступов бдительности, а главное, конечно, от слежки. Ни одна страховая компания в мире за такое не взялась бы, но у меня, недаром я столько колесил в одиночестве по дальним графствам, была продумана на этот счет целая система мер.

Во-первых, я перезвонил Крозье и сообщил, что задание будет выполнено убедительно и в срок, но у меня неважно с деньгами и я просил бы подготовить мне к двадцатому чек пожирнее. Просьба была выслушана и принята с благосклонностью.

Во-вторых, я связался с «толстым Питером», а то он давно не подавал о себе вестей. Поскольку, сказал я, вслед за работой по заданию сэра Джеймса (слышал ли Питер об этом? ну еще бы!) я намерен приняться за обещанную издательствам книгу, то не разумно ли обеспечить меня для ускорения дела персональным компьютером? Да, согласен в счет будущих гонораров. Да, разумеется, с хорошей редакторской программой и быстродействующим автоматическим принтером. Какой срок доставки и установки? Хотелось бы на двадцать второе число.

В-третьих, я напросился на свидание с полковником Хартлендом. Тут я выдвинул целую кучу идей, позаимствовав их по преимуществу у англо-француза с бульвара Монпарнас. Мне надоел самолетный рев над головой, заявил я, желаю тихий домик за городом — это раз. Мне нужны доказательства, что я всерьез обеспечен материально, желаю чековую книжку и набор кредитных карточек, — это два. И наконец, желаю провести следующую зиму не в мозглой английской сырости, а в круизе по теплым морям, предпочтительно на лайнере «Куин Элизабет», который безудержно рекламируется в газетах и по телевидению. Как насчет того, чтобы заказать мне каюту первого класса начиная с октября или ноября? Фирма не разорится?

Поразительно, до чего же прав оказался англо-француз. Чем более наглые «пожелания» я выдвигал, тем ласковее держался полковник. Ей-же-ей, возникало опасение, что он вот-вот погладит меня по головке. «С нами по-хорошему — и мы по-хорошему», — мурлыкал он надтреснуто, как кот, объевшийся сметаны. Мало того, что он принял все мои требования, по крайней мере, пообещал принять, он посулил мне, в придачу к чекам и милостям сэра Джеймса, еще тысчонку в месяц «на карманные расходы». Застлали спецслужбам глаза миражи, вся-то и забота вроде бы сводилась к тому, чтобы их не развеять…

Вроде бы. А на деле, не прими я таких экстраординарных мер, не догадайся застраховать свои планы дважды и трижды, — и не получилось бы у меня ни черта. Хоть до 17-го и оставалось всего ничего, а злая неожиданность проклюнулась, для нее времени хватило. В Лондон внезапно (внезапно ли? случайно ли?) нагрянул комментатор небезызвестной радиостанции «Свобода» и потребовал у меня интервью. Я отфутболил его к Крозье, заявив, что занят важнейшей работой для института на Риджент-стрит и отрываться не вправе. Не помогло — визитер попался ушлый. Еле-еле удалось уговорить его (как ни противно, именно уговорить) потерпеть со своим интервью до следующего вторника. До двадцать первого.

А в воскресенье 19-го я был уже в Москве.

Бог ты мой, какой только чепухи ни писали потом английские и другие западные газеты! Что за мной в Англию снарядили… подводную лодку. Что меня вывезли, предварительно усыпив и упаковав в ящик вместо какой-то аппаратуры. Что меня заманила в ловушку собственная дочь, которую прислали в Лондон под чужим именем, чтобы она позвонила мне по телефону и назначила встречу, где меня поджидали «агенты» в масках. И т. д., и т. п. Следуя неизменному правилу вывернутой перчатки и не ленясь поглядывать при этом в детективные романчики.

Особенно усердствовал тот самый радиокомментатор, так и не получивший интервью. Судя по всему, бывшие мои «опекуны» от него не таились и, оправдываясь перед начальством, а еще более перед ЦРУ, рассказали ему кое-что о том, что я проделывал в последние английские дни. А комментатор помножил информацию на свой «жизненный опыт» и изумился в достаточной мере искренне: не может быть! Человеку сулили златые горы, подносили ему на блюдечке все, о чем только можно мечтать, а он по своей воле отказался от пухлых банковских счетов, от вилл и круизов — нет, это невероятно. Не может быть! Impossible! Incredible!

Очень даже «поссибл», господа. Случилось то, что обязано было случиться. Не вышло бы у меня — вышло бы у кого-то другого. Нет у вас таких денег, чтобы окупить слезы, выплаканные мамой, женой и дочерью. Нет таких препаратов, чтобы вытравить черный иней ленинградской блокады не из памяти — из души. Черный иней — это, конечно, из моего личного багажа, у других, кто тоже сумел вырваться из ваших сетей, образ Родины рисовался как-то иначе. Но если этот образ живет в душе, если не замутнен потребительскими страстишками и мифологией «загробной жизни», он не покупается ни за какие деньги, потому что не продается.

Что же касается «кредибл», а в переводе — достоверности… Вы же сами, господа, все подтвердили. Лихорадочными поисками все новых и новых версий. Преувеличенным вниманием ко мне после моего возвращения домой — в сочетании со странноватой уважительной неприязнью и полнейшей неспособностью опровергнуть что бы то ни было по существу. Вы даже спохватились, да поздно. Количество выдуманных версий перешло в качество, и самые равнодушные обыватели начали спрашивать: если ничего серьезного не случилось и рассказ на пресс-конференции — просто ловкая выдумка, к чему тогда столько шума? Кончилось тем, что пришлось сочинять и издавать «Британию Битова». И то не удержались, повторили в издательской аннотации, что я вернулся в Советский Союз «при таинственных обстоятельствах».

Какие же это обстоятельства? Подводной лодки, разумеется, не было. А было вот что.

В пятницу, 17 августа, часов в десять утра я вышел из квартиры в Ричмонде с одним плоским деловым чемоданчиком, хоть и уложенным тщательнее обычного. Не торопясь сел за руль и поехал не близко, не далеко — в сторону Оксфорда. Где-то на полдороге притормозил, достал из ящика для перчаток кассеты с надиктованным дневником и уложил их на дно чемоданчика.

Поставив машину на стоянку, я запер ее и ушел. С чемоданчиком. Подле железнодорожной станции заглянул в бюро путешествий и попросил забронировать мне место на самолет, вылетающий из Хитроу на континент через три часа. Электронный доносчик, оставшийся в машине, об этом, понятно, не проведал и не доложил.

Меня продержали в Англии достаточно долго, чтобы я усвоил: если явиться в аэропорт к самолету, это будет воспринято как нечто не слишком обычное и привлечет ко мне внимание. А билет, заказанный заранее, хотя бы и за два-три часа, и в аэропорту только выкупленный, — это норма. И, как всякая норма, не вызывает вопросов.

Экспресс «Интерсити» доставил меня в Лондон за пятьдесят минут. Времени хватило еще и на то, чтобы проехаться на метро, несколько раз переходя с линии на линию. Нет, я не ошибся, принятые мной меры сработали — слежки не было. В метро «коробочка» тоже не разваливается, но поддерживать ее сложнее и заметить легче.

Даже злополучная поездка в Париж и та теперь обернулась мне на пользу. Ведь в Париж я летал именно со второго, европейского аэровокзала, куда приехал и теперь. Я сориентировался без труда. Выкупив билет непосредственно перед посадкой, я протянул пограничному чиновнику свой порядком уже затрепанный и исштемпелеванный «дорожный документ». Чиновник небрежно перелистал его и, чувств никаких не изведав, шлепнул печатью. А еще через два часа я переступил порог советского посольства в одной из европейских стран.

Меня не ждали, но, надо отдать справедливость, разобрались быстро. И вскоре я двинулся дальше, в состоянии куда более спокойном: дневник был сдан ответственным работникам посольства и дальше путешествовал от меня отдельно. Полдела было сделано. Но в собственное освобождение я окончательно поверил, могу признаться, лишь тогда, когда шасси самолета коснулись бетона в Шереметьеве. Путь из Лондона до Москвы, на который прямым рейсом ушло бы три с небольшим часа, занял у меня с посадками-пересадками около двух суток.

Еще одна деталь. Чуть не запамятовал, а было бы жаль. В последнюю минуту перед выходом из лондонской квартиры я достал небольшую карточку, оставленную мне в свое время Уэстоллом. Поскольку квартиру не купили, а сняли, то сюда нет-нет да и поступала почта, предназначенная истинным владельцам — бакалейщику мистеру Саиду и его приятельнице мисс Уорден. Почту эту полагалось помещать в заготовленные заранее конверты с наклеенными марками и надписанным адресом — и в каждый конверт опускать карточку «С наилучшими пожеланиями от Джеймса Уэстолла». Нанимателем ведь считался он, а мне владельцев, да и условия найма и знать не полагалось.

Дернул меня бес, достал я такую карточку и, размашисто перечеркнув предлог «от», вписал над строчкой другой — дательного падежа. Получилось: «С наилучшими пожеланиями Джеймсу Уэстоллу». Карточку с поправкой я оставил на видном месте, в центре стола, и даже прижал стеклышком, чтобы не сдуло.

Глупая выходка. Не сдержался. Виноват. Очень уж надоело сдерживаться.

К счастью, я все рассчитал верно, и квартиру до вторника не вскрывали. А во вторник меня уже не могли достать ни МИ-5, ни МИ-6, ни само ЦРУ.