Глава XVI Королева прусская Луиза

Глава XVI Королева прусская Луиза

«Если потомство и не поставит моего имени наряду с именами знаменитых женщин, то все же, узнав о всех несчастьях моего времени, оно будет знать, сколько я выстрадала, и скажет: она терпела много и вытерпела до конца».

Эти слова написала когда-то королева Пруссии в письме к фрау фон-Берг. Они были откликом ее глубоко уязвленного сердца, откликом всех тех страданий и унижений, которым подверглась Пруссия со времени бесчеловечной войны 1806-1807 года. Луизе не суждено было увидеть, как занялась заря свободы на небосклоне Германии. Ей не суждено было пережить упоительные дни пробуждения народов в 1813, 1814 и 1815 годах, довершившего окончательное падение могучего властелина, который наложил свою железную руку и на ее отечество. Ей не пришлось отпраздновать вместе с союзниками падения Наполеона, этого «вылезшего из грязи адского чудовища», этого «недостойного, отвратительного убийцы», как она писала из Мемеля Фридриху-Вильгельму. И уж, конечно, ей не пришлось дожить до объединения Германии, предтечей которого была эпоха от 1813 до 1815 года. Ее предчувствие было вполне справедливо, когда она сказала австрийскому политику и государственному деятелю Генцу, что единственного спасения от всех зол нужно искать в тесном объединении всего, что носит немецкое имя.

И все же мы не можем эту женщину, воплощение всего благородного, прекрасного и величественного, освободить от порицания за то, что она была отчасти виновна в этой войне, послужившей причиной разгрома Пруссии. Сама она часто подчеркивала, что она не принимает участия в политике, и со своей точки зрения она была права, потому что в ней не было честолюбия, свойственного многим женщинам истории, которые всеми силами стремились к тому, чтобы забрать в свои руки бразды правления и тиранически господствовать над своими царственными супругами или любовниками. «Страстное отношение к каким бы то ни было обстоятельствам жизни было чуждо ее душе, потому что высшее благоразумие и религиозное миросозерцание определяли ее мысли и поступки». Но из ее переписки с Фридрихом-Вильгельмом III и из других документов ясно видно, что она всегда склонялась в сторону этой войны. Во всяком случае, она делала это в уверенности, что счастье будет сопутствовать прусскому оружию, что ее отечество будет свободно от всякого чужеземного владычества и не будет больше подвергаться унижению. Война 1806 года казалась королеве Луизе безусловно необходимой для чести Пруссии. Не начать ее казалось ей величайшим позором для страны. В этом смысле она высказалась перед Фридрихом фон-Генцом, который имел у нее аудиенцию 9 октября в Эрфурте.

«Видит Бог, – говорила она ему, – что в официальных делах никто никогда не спрашивал моего совета, да и я сама никогда не претендовала на то, чтобы со мной советовались. Но если бы это случилось, то я признаюсь, что во всяком случае я высказалась бы за войну. Мне кажется, что она была неизбежна. Наше положение сделалось настолько двусмысленным, что нам необходимо было уяснить его. Не из расчета, но из чувства чести и обязанности нужно было принять это решение».

Когда Луиза говорила Генцу эти слова, она находилась среди прусских войск, на главной квартире своего супруга. Вначале было решено, что она будет сопровождать короля в походе до тех пор, пока войска не двинутся вперед; однако в Эрфурте королева решила оставаться до тех пор, пока этого пожелает король, потому что, как ни велико было всегда ее влияние на Фридриха-Вильгельма, его воля все же была для нее решающей.

Однако ее присутствие в лагере уже и тогда подвергалось резкой критике со стороны различных партий, и среди генералов и советчиков Фридриха-Вильгельма мнения по этому поводу разделились. Одни видели в присутствии королевы все спасение, другие видели в нем лишь повод к столкновениям и печальным осложнениям. Что касается Генца, который после всего, что он слышал о Луизе, относился с некоторым сомнением ко всем тем качествам, которые ей приписывались, и приступал к объяснению с королевой с довольно смешанными чувствами, то он говорил после своего разговора с ней: «Ее поведение во время ее пребывания на главной квартире не могло вызвать даже тени порицания. И если принять во внимание все обстоятельства, то я точно также высказался бы за ее присутствие в армии».

Но пребывание Луизы среди шума сражений и военной сумятицы чуть было не обошлось ей слишком дорого. В Веймаре, куда она вместе с королем скрылась за три дня до сражения под Иеной, они были так поражены быстрым приближением французских войск, что внезапный отъезд королевы утром 14 октября был похож на настоящее бегство перед преследующим врагом. Она поехала в Берлин через Мюльгаузен, Геттинген, Брауншвейг и Тангермюнде. Там она услыхала известия о поражениях под Иеной и Ауерштедтом. И теперь ей нужно было спасаться еще дальше со своими детьми.

Только лишь по приезде в Мемель она могла почувствовать себя немного спокойнее. Оттуда она, разбитая и физически, и душевно, с тоской следила за политическими событиями, которые должны были решить судьбу ее дорогой родины. Ее дневник сделался молчаливым поверенным тоскливых, тяжелых дней и бессонных, горестных ночей, пережитых ею. Во время своего пребывания в Ортельсбурге она написала 5 декабря 1806 года на одной из страниц своего дневника:

«Wer nie sein Brot mit Tr?nen ass,

Wer nie die kummervollen N?chte

Atif.seinem Bette weinend sass,

Der kennt euch nicht, ihr himmlischen M?chte» [39] .

Наверное, никто не смог глубже понять и прочувствовать этих чудных стихов Гете, чем несчастная прусская королева в то бесконечно печальное время, когда из ее сердца исчезла всякая надежда спасения для ее отечества. Она не считала способным на великодушные чувства того человека, который так глубоко оскорблял и поносил ее в своих бюллетенях, который вступил в Берлин как победитель и поселился во дворце, где так долго обитал род Гогенцоллернов. Уже 13 ноября она писала своей обергофмейстерине и приближенной графине Фосс: «Бонапарт оплевывает меня руганью и оскорблениями. Его адъютанты разваливаются с сапогами на моих диванах в моей гобеленовой гостиной в Шарлоттенбурге. Дворец в Берлине еще пощажен, он живет в замке. Ему нравится город Берлин, но он сказал, что ему не нужно песку, что он оставит эти песочные могилы для короля. И мы продолжаем жить и не можем отомстить за позор!».

Этот крик отчаяния из уст королевы был вполне понятен. Наполеон не пощадил в ней ничего, – ни ее женской чести, ни ее чести как королевы и патриотки. Он не только закрывал глаза на то, что «Moniteur», официальная парижская газета, и «T?l?graphe» осыпали ее печатной бранью, но и сам не стеснялся в выражениях о ней в своих военных бюллетенях, в своих письмах и разговорах с маршалами и министрами. Злой насмешкой, величайшей иронией звучат слова, напечатанные в 1-м бюллетене Великой Армии от 8 октября 1806 года: «Маршал, – сказал император маршалу Бертье, – нас вызывают восьмого числа на поединок чести; никогда еще француз не отказывался от такового. И так как, по слухам, прекрасная королева хочет присутствовать при сражении, то будем вежливы и пойдем, не давая себе отдыха, в Саксонию…». И дальше тот же бюллетень продолжает свои издевательства: «Королева в армии одета, как амазонка, в форму своего драгунского полка. Она ежедневно пишет по двадцати писем, чтобы раздувать пожар на все стороны. Словно новая Армида, она в своем ослеплении зажигает собственный дворец… По примеру этих двух высокопоставленных личностей (Луизы и принца Людвига-Фердинанда) весь двор кричит, требуя войны».

И в другой раз, в 9-м бюллетене от 17 октября, оскорбительные нападки Наполеона опять-таки направлены исключительно на королеву, тогда как король Фридрих-Вильгельм был изображен совершенно невиновным во всех происшествиях. «По-видимому, все, что о ней говорят, сущая правда. Она была здесь (в Веймаре) с целью зажечь пожар войны. Она – женщина с хорошеньким лицом, но весьма неумная, неспособная предвидеть последствий своих поступков. Вместо того чтобы обвинять ее, теперь ее можно только пожалеть, потому что она должна страшно терзаться угрызениями совести за все те страдания, которые она принесла своей стране, и за то влияние, которое она оказывала на своего супруга. Этот последний, по единодушному мнению всех, – безупречно благородный человек, который стремился к миру и благу своего народа».

Но венцом всего является знаменитый 19-й бюллетень из Шарлоттенбурга от 27 октября. В нем Наполеон делает двусмысленные намеки на отношения королевы Луизы к русскому императору Александру, в котором Луиза видела идеал рыцаря и друга. Всю надежду на спасение отечества она возлагала на него. Насколько она ошиблась в этом действительно рыцарски любезном, но бесхарактерном и неискренном государе, ей пришлось, к своему величайшему горю, вскоре узнать.

«Возмущение против зачинщиков этой войны, – писал Наполеон в вышеупомянутом бюллетене, – достигло своего апогея… Все убеждены, что королева виновна во всех несчастьях, обрушившихся на прусский парод. Повсюду говорят: еще год тому назад она была такая добрая, такая кроткая. Но как она изменилась со времени знаменательной встречи с императором Александром!.. В покоях, которые занимала королева в Потсдаме, был найден портрет русского императора, подаренный им ей. В Шарлоттенбурге была найдена ее переписка с королем за последние три года, а также английского происхождения записки, где доказывалось, что отнюдь не нужно считаться с договорами, заключенными с императором Наполеоном, а следует всецело придерживаться России. Эти записки особенно являются историческими документами. Они доказывают – если в подобном случае еще нужны какие-нибудь доказательства, – насколько несчастны те правители, которые допускают влияние женщин на политические дела. Записки, доклады, государственные бумаги – все это пахло мускусом и находилось среди лент, кружев и других туалетных принадлежностей королевы. Эта принцесса вскружила головы всем берлинским женщинам, хотя теперь, однако, они переменили о ней мнение».

Император французов не поскупился ни на какие выражения для королевы Пруссии. Он сравнивал ее с Армидой Тассо и с прекрасной Еленой, которая накликала несчастья на Трою. Он забывал всяческую рыцарственность по отношению к ней, женщине, и притом тонко чувствующей, впечатлительной женщине с благородной душой. В своей ненависти к Пруссии и к тем слабым, бесхарактерным людям, которые в то время держали политику несчастного государства в своих руках, он обрушивает всю свою ярость на несчастную королеву за то, что она, искренно думая сделать доброе дело, старалась побудить к решительности и энергичности действия слабых правителей. Ведь нерешительность и упрямство Фридриха-Вильгельма были всем хорошо известны. Наполеон, несомненно, должен был обнаружить больше сдержанности и такта в своих суждениях о ней, хотя бы он и вправе был поставить ей в упрек то, что основывалось на фактах. Что королева Луиза со времени своего свидания с русским императором в Берлине в 1805 году находилась под сильным его влиянием и называла его своим единственным и надежным другом, это несомненный факт, как и то, что она больше, чем следует, побуждала Фридриха-Вильгельма к этой войне. В то время как этот последний и министр Гаугвиц все еще надеялись остаться в мире и союзе с Францией, Луиза была того мнения, что «нужно уничтожить это чудовище». Она никогда не могла простить Наполеону, что в 1805 году он изъял Ансбах из области владений Пруссии. С этого времени она всецело стала на сторону партии, желавшей войны, и именно потому, что пресбургский мир лишил Пруссию владения Ансбахом. Ей казалось невозможным примириться с подобным позором; единственное спасение она видела в том, чтобы поднять оружие против беспощадного, честолюбивого завоевателя. Впоследствии она писала своему брату Георгу о том, что окружающие делали ей упреки за эту войну, причину стольких несчастий для Пруссии, и добавила при этом: «Я часто оплакиваю последствия, но не самый поступок. Никогда я не буду раскаиваться в том, что было продиктовано святым чувством чести и собственного достоинства».

Так как Наполеон ненавидел всяческое вмешательство женщины в политику и презирал тех правителей, которые поддавались влиянию женщин, то немудрено, что в нем не могло родиться чувства симпатии к королеве Пруссии, хотя весь свет превозносил ее очарование и величественность. Он считал ее за одну из тех женщин, которые забывают о своем женском достоинстве и с мужским мужеством, с мужской энергией и мужским честолюбием бросаются в политику, не обладая, однако, опытностью испытанного государственного деятеля, и вследствие этого портят все. Он считает ее за одну из тех «умничающих» женщин, к которым питал величайшую антипатию. Вот единственное объяснение всем его злостным нападкам на своего беззащитного врага – женщину. Для него женщина была только роскошью, другого назначения она не имела права присваивать себе. Он почти не делал различия между нею и прекрасной картиной или какой-нибудь художественной вазой. При его дворе женщины служили только декорацией, и Жозефина была права, говоря, что женщинам при дворе императора удавалось приобрести на него влияние не больше чем на пять или шесть дней в году, все же остальное время они были для него ничто или почти ничто. Однако даже поклонники необъятного гения и величия Наполеона никогда не смогут воздержаться от упрека ему в том, что в своих обвинениях против Луизы он забывал все великодушие, всяческий такт, чуткость и рыцарственность. Никогда они не простят ему, что он так забросал грязью чистый женский образ, на котором не было ни одного пятна, так опозорил женщину, единственная вина которой состояла в необдуманном поступке, хотя и вызванном хорошими чувствами. Даже его приближенные и те не были согласны с ним в обвинениях, бросаемых им прусской королеве.

Правда, впоследствии Наполеон старался загладить всю свою вину и несправедливость по отношению к ней тем, что давал о ней самые лучшие отзывы. «Прусская королева, – значится в «M?morial de Sainte-H?l?ne», – обладала многими достоинствами, она была очень умна… Она была остроумна, и ее манеры отличались необыкновенной приятностью; ее кокетство также не лишено было очарования». Также и доктору О'Меара пленный император сказал однажды, когда речь зашла о Луизе: «Я относился к ней с большим уважением, и если бы король позвал ее тотчас же после Тильзита, то он добился бы лучших условий. Она были изящна, умна и прекрасно образованна».

Но все это было слишком поздним утешением для поруганной королевы, потому что она уже не могла знать об этом. Во всяком случае, в Мемеле ей никогда не могло прийти в голову, что он когда-нибудь встанет на ее сторону. Его ненависти к ней, казалось, не будет конца. И все же после битвы при Фридланде, которая 14 июня 1807 года решила участь Пруссии, она надеялась по крайней мере на то, что мир будет заключен на приемлемых условиях, так как 24 июня она писала своему мужу:

«Может быть, Наполеону тоже нужен мир, и поэтому он заключит его «по справедливости», хотя, впрочем, это слово неприложимо к нему. Этот человек не знает справедливости, но, может быть, по настроению он может сделать то, чего от него не ожидают».

Фридрих-Вильгельм написал ей, что предполагается свидание между ним, Наполеоном и Александром. Это известие страшно потрясло ее и повергло в самое мрачное отчаяние. Она отвечала королю в вышеуказанном письме: «Если вы вынуждены видеть, может быть, и «дьявола» вместе с императором (Александром), то здесь такого мнения, что это может повести к хорошим результатам. Сознаюсь, однако, я лично того мнения, что чем больше будут льстить его тщеславию, тем большие требования он будет предъявлять».

Действительно, на следующий день, 25 июня, состоялось свидание обоих императоров на плоту посреди Немана. Прусский король остался на берегу, так как Наполеон не пригласил его. Затем все три монарха сошлись в Тильзите, чтобы обсудить условия мира. Русская политика внезапно повернулась в сторону французов, императору которых русские дали наименование друга человечества. Однако слишком значительные требования победителя затягивали окончательное заключение мира. Прусский двор был в отчаянии от тех страшных условий, которые ставил Наполеон; особенно для него дорого было владение левым берегом Эльбы и Магдебургом.

Фридрих-Вильгельм со своей непреклонной гордостью и несловоохотливостью ничего не добился в Тильзите от Наполеона. Этот последний избегал говорить с ним о насущных делах и обращался с ним как со второстепенным лицом. Он разговаривал с ним о ничего не значащих предметах, как, например, о форменных пуговицах, киверах и тому подобных мелочах, и при каждом удобном случае высмеивал его. Напрасно свита короля пыталась внушить ему, чтобы он победил свое отрицательное отношение к французскому императору и постарался сам пойти к нему навстречу. Для Фридриха-Вильгельма было невозможно, даже в настоящем положении, когда все могло зависеть от того, как он поведет себя с победителем, выйти из своего упорного состояния замкнутой сдержанности. Он мог бы, однако, быть немного любезнее с Наполеоном, не имея нужды делать «бархатные лапки», как выразилась однажды Луиза. Его безграничное отвращение к французскому императору явствует, впрочем, и из письма, которое он писал королеве из Пиктупенена 26 июня 1807 года: «Я видел его, – писал он ей, – я говорил с этим выходцем из ада, созданием самого Вельзевула на терзание человечества! Я не в состоянии изобразить то впечатление, которое его вид произвел на меня. Нет, никогда еще я не переносил более тяжкого испытания; все мое существо содрогалось от возмущения во время этого ужасного свидания. Он был, однако, хладнокровен, очень вежлив, но отнюдь не приветлив; что же касается его личности, то в ней нет ровно ничего замечательного. В общем, он показался мне отнюдь не благосклонным к нам. Впрочем, он избегал поднимать вопрос о нашей будущей участи и старался не касаться этой стороны дела».

В подобном отчаянном положении пришло всем на мысль, что все спасение государства зависело от присутствия в Тильзите королевы Луизы, которая «вполне охватила тот великий вопрос, о котором идет речь», как Клейст писал ее сестре. «Она, – продолжал он, – собирает вокруг себя всех великих людей, на которых король не обращает внимания и от которых, однако, мы только и можем ждать спасения; да, это именно она, которая держит все, что еще не сокрушилось!». И как Клейст, так и весь двор возлагал все надежды на Луизу. Может быть, ей с ее «достойной удивления обходительностью» удастся добиться от Наполеона более милостивых условий. Так писал 28 июня королю генерал Клакрейт. Также и умный Гарденберг видел в присутствии королевы значительное преимущество.

Когда Луизе предложили пойти навстречу так мало великодушному победителю, который так глубоко оскорбил ее, чтобы выпросить у него что-нибудь для своей страны, то вначале она почувствовала себя униженной подобным требованием и вся ее гордость возмутилась. Она говорила генералу Кесселю: «У меня такое чувство, точно я иду навстречу смерти, точно этот человек велит умертвить меня». Но ее светлый ум вскоре охватил все положение вещей. Она поняла, что должна принести жертву ради своего народа и своего мужа, и в конце концов принесла ее охотно. Это свидание трех монархов, так различных между собой, кроме того, не внушало ей ни доверия, ни надежд. Не писала ли она относительно этого 27 июня своему мужу: «Я очень не доверяю этой встрече в Тильзите. Ты и император (Александр), оба олицетворение честности и правдивости, рядом с олицетворением хитрости, с дьяволом, «доктором Фаустом и его Фамулусом», – под Фамулусом она разумела министра Талейрана, – нет, из этого ничего не выйдет и никто еще не дорос до такой изворотливости!». А три дня спустя: «Я иду, я лечу в Тильзит, если ты этого хочешь, если ты думаешь, что я могу принести какую-нибудь пользу».

В начале июля король написал ей несколько благосклонных слов о Наполеоне. «Однако, какая это светлая голова! – восклицает он в одном письме. – И, как я часто говорил, сколько добра он мог бы сделать, если бы хотел! Он с его средствами мог бы быть благодетелем человечества, как до сих пор со своим ненасытным честолюбием он был только его бичом». И в другой раз опять он дает не лишенную меткости характеристику Наполеона: «Нужно только видеть, как он ездит верхом, чтобы понять целиком этого человека. Он скачет всегда в карьер, не заботясь о том, что падает и сокрушается позади него».

В сердце Луизы не было надежды. Но ее верующая душа возлагала все упование на Бога, на его высшую помощь. Во время своего печального пребывания в Мемеле она писала после фридландских событий своему отцу, герцогу Карлу-Людвигу-Фридриху Мекленбург-Стерлицкому. «Не думайте однако, что малодушие заставляет меня опускать голову. У меня есть две главные основы, которые поддерживают меня всегда: первая – это мысль, что мы не игрушка случайности, но находимся в руке Божьей и провидение направляет нас, а вторая – это то, что мы гибнем с честью!.. Я все переношу с тем спокойствием и покорностью, которые даются только спокойной совестью и чистой верой. Поэтому будьте уверены, дорогой отец, что мы никогда не можем быть вполне несчастны и что, может быть, некоторые, отягощенные короной и счастьем, не так радостны, как мы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.