1904 год

1904 год

22 февраля.

Много воды утекло, много изменилось. «Русь» издается хорошо. Война ей помогла и поможет. С «Нов. Вр.» постоянная полемика и нападки. Сам Леля напечатал наставление мне за то, что я назвал японцев дьяволами с зелеными глазами. «Это — лубок», сказал он. Пускай лубок. Но и для лубка нужен талант, а в статьях Лели его очень мало. Он умен, но таланта мало. Может быть, он организатор хороший.

* * *

Был Амфитеатров. Часа три говорили с ним, дней десять тому назад. При прощаньи я сказал ему, что любил его талант, он мне ответил, что любил и любит меня.

* * *

Сегодня С. С. Татищев приходил ко мне от Плеве. Государь согласился принять депутацию журналистов на условиях: чтоб не было евреев и чтоб был Суворин. — «Государь полюбил вас, — говорил Татищев. — Он читает вас. Вы тронули его сердце. Императрицы тоже читают и Плеве вторит государю. Дело идет о том, чтоб наградить вас. Хотят вам дать Владимира на шею».

Я вскочил, как ужаленный. «Как, мне орден? Да это, значит, убить меня, закрыть мне рот навсегда. Я откажусь от ордена, если мне его дадут. Ничего другого мне не остается». Татищев обещал мне — сказать Плеве, что это надо оставить. Награды? Вот, они — администраторы! Господи, помилуй меня от них. До сего дня я не думал никому не понравиться. Я рад был, что публика меня читает. Это — моя лебединая песня. Тоже было в 1876, когда началась сербская война. И тогда я воодушевлял и теперь. Это начало и конец. Боюсь, что этих нервов не надолго мне хватит. Совсем истреплются, и тогда беда газете. Мне ее жаль. Не вижу преемников.

15 марта.

Отправил письмо Давиду Фрэнсису, Президенту Всемирной выставки в Сен-Луи в Америке.

«Милостивый Государь,

Благодарю вас за любезное приглашение участвовать на заседаниях парламента печати всего мира, которые состоятся во время выставки в Сен-Луи. Считаю долгом уведомить вас, что я не могу принять вашего приглашения по весьма веским основаниям: Россия вовлечена теперь в войну с Японией и, не говоря о многом другом, я предпочитаю занимать в эго время свое место не в столь обширном, но дорогом моему сердцу — парламенте русской печати.

Я живо помню критические годы междоусобной войны Северных я Южных Штатов, слышу в исторической дали сочувственный американскому народу голос всей русской печати того времени, которая, благословляя освобождение от рабства миллионов русского народа, в то же время горячо стояла за неприкосновенность, целость и единство великой американской республики, и голос нашей печати не был гласом вопиющего в пустыне, ибо русская держава оказала тогда Северу существенную политическую помощь. Сопоставляя с этим образ действий американской печати и правящих сфер республики в настоящий момент, я не могу не упомянуть с горечью о резком контрасте. Ваша печать обнаруживает прямо враждебное отношение к России. Но сами вы, северные американцы, ведете колонизационную политику и распространяете свое влияние на весь Новый Свет, в чем мы вам никогда не мешали до сих пор и не намеревались мешать и в будущем; но не думайте, что вы сделаете благое дело, если станете нам поперек дороги в нашем колонизационном движении в пределах Северной и Восточной Азии. Откуда у вас вдруг такой живой интерес к той самой Манчжурии, которую вы почти совсем не хотели знать всего два десятка лет назад и к которой вы были совершенно равнодушны до постройки нами там железной дороги, сооруженной, с большими жертвами русским народом, на деньги, собранные посредством налогов? Сооружая этот великий путь, Россия купила на многие миллионы железнодорожного материала у Соединенных Штатов и шла навстречу их высоко развитой промышленности; открывая новые страны, шла как мирная союзница в общем культурном деле белой расы, а не как враждебный соперник. Если бы нужен был мой голос в парламенте печати всего мира, я ничего бы не выразил более искреннего и задушевного, как передав желание всего русского общества, чтобы могущественная печать Соединенных Штатов побудила правящие сферы республики подвергнуть пересмотру их политику на Дальнем Востоке по отношению к России.

Желаю вам всего лучшего.»

15 июня.

Сегодня заседание комитета для боевых судов, сооружаемых на пожертвования. Председательствовал вел. кн. Александр Михайлович. Говорили о том, как доставить миноносцы во Владивосток. Там ли их собрать, или в Петербурге, откуда доставить морем. Во Владивостоке, оказывается, нет хороших техников, которые могли бы собрать. Приводилась телеграмма Макарова, который требовал в Порт-Артур иностранных техников, а не русских, которые никуда не годны. Вел. князь пустил на голоса. Между тем разговор продолжался. Какой-то молодой моряк сообщил, что Невский завод работает 12 р. с пуда, а в обыкновенное время 8 р. Адмирал Рождественский говорил, что Невский завод никуда не годен, что построенные на нем миноносцы плохи, части не прилажены, как следует. Адмир. Дубасов протестовал, говоря, что хорошо осведомлен, что Невский завод работает очень хорошо, но если части миноносцев оказались непригнанными, то единственно потому, что они были плохо запакованы и попортились в дороге. Рождественский промолчал. Я спросил у Ал. Мих-ча, почему у нас нет хороших техников, когда они есть не только в Германии и проч., но и в Японии; не может ли комитет заняться этим вопросом и помочь чем нибудь, хотя определить это состояние техники. Адм. Бирилев ответил, что техники у нас есть хорошие, но нет корпуса их, потому что мы отстали от Германии на 200 лет. Я сказал, что надо догонять ее, и распространился вообще о нашей отсталости. Тогда адм. Дубасов начал: «г. Суворин уже не в первый раз говорит, что у нас то это, то другое плохо, что наши моряки плохие, техники и проч. Это оскорбляет чувство нашего патриотизма, и мы думаем, что следует делать все, что от нас зависит». Точно я говорил, что ничего не следует делать. Я возразил ему, сказав, что для измерения патриотизма нет ни барометров, ни термометров, что у всякого он свой, что в Комитете поднимать вопрос о патриотизме неуместно, и встал, сказав: «Я прошу у в. к. позволения уйти», и ушел. Придя домой, я написал вел. князю письмо, при сем прилагаемое.

«Ваше императорское высочество. Смею думать, что мне оказана честь приглашением в высочайше учрежденный Комитет по сбору пожертвований для усиления флота потому, что его императорское высочество государь, наследник (?) и ваше императорское высочество были уверены в моем патриотизме. То, что я писал в «Новом Времени» с полною моею искренностью, не только не оскорбляло ничьей любви к отечеству, но, может быть, поддерживало это чувство: по крайней мере, я удостоился получить много писем, между прочим, от моряков, молодых и старых, с выражением самого горячего сочувствия моей слабой журнальной деятельности.

«Я не позволил бы себе об этом упоминать, ибо я только исполнял свой долг и писал только то, что подсказывало собственное чувство, но случай, происшедший во вчерашнем собрании Комитета, дает мне на это праве.»

«Вашему высочеству известно, что патриотическое чувство отнюдь не исключает сознания русскими русских недостатков. Сознание это не только не избавляет от деятельности, но должно усиливать энергию русского человека во много раз для того, чтобы явиться достойным гражданином великой державы. Те неудачи, которые мы испытали, больно отзываясь в каждом русском сердце и открывая несовершенства наши, большие и малые, в разных отраслях жизни, должны побуждать нас к полной искренности наших мнений, по крайней мере, в таких собраниях, как высочайше учрежденный Комитет, обязанный отвечать энергией работы на энергию пожертвовании русского общества. Достоинство таких собраний прежде всего характеризуется взаимным доверием и той свободою мнений, которая допускает разногласия и споры. В моей жизни мне впервые пришлось участвовать в таком собрания. Выть может, это обстоятельство мешало мне хорошо ориентироваться и выражать свои мнения. Но ваше высочество не один раз обращались ко мне с предложением высказать мое мнение, и я ценил это ваше приветливое внимание.»

«Если во вчерашнем заседании я заговорил о том, почему у нас нет хороших техников, и о том, что наше общее и в особенности техническое образование очень отстало от Европы (на двести лет, как выразился вслед за мною адмирал Бирилев), — то потому, во-первых, что это общий голос, а во-вторых потому, что в собрании говорили об этом и даже приводили яркую телеграмму покойного адмирала Макарова, требовавшую иностранных техников для Порт-Артура. Адмирал Дубасов, отстаивая Невский завод против порицаний его со стороны адмирала Рождественского, пошел далее, сказав, что у нас, будто бы, даже не умеют хорошо упаковать разные части миноносца. Мне слышалась в этих разговорах та русская черта, которая свидетельствует, что мы знаем свои недостатки, но не обнаруживаем необходимой энергии для решительного и немедленного их исправления и даже говорим об этом, щадя нашу неподготовленность, малые знания и малое трудолюбие и всегда готовые остановиться на полумерах и убежать от трудностей, которые европейцы, однако, преодолевают. Я высказал свое мнение вероятно, не в той спокойной форме, в какой следовало, но в мыслях моих не было ничего непатриотического.»

«Адмирал Дубасов позволил себе сказать, что мои мнения неуместны, что они «оскорбляют» патриотическое чувство собрания. Он говорил не от себя даже, а как бы от всех, находившихся в Комитете, на что он никем не мог быть уполномочен. Исключительно вашему высочеству принадлежало право сделать мне замечание, если я выступил из рамок программы или формы, а отнюдь не адмиралу Дубасову, особенно в этом Комитете, где не могло быть даже речи о сомнениях в патриотизме кого-нибудь из присутствующих. Мне осталось только ответить ему в его же тоне и удалиться из собрания, где один из членов оскорбит меня в лучших моих чувствах и намерениях.

Я прошу ваше высочество извинить мне ту горячность, которую я себе позволил. Я высоко ценил приглашение меня в высочайше учрежденный Комитет, ценил, как почет, оказанный одному из деятелей печати.

Я вполне сознавал, что мое присутствие в Комитете едва ли принесет ощутительную пользу. Убедившись теперь, что мои мнения могут подать повод к нежелательным недоразумениям и обидам мне или другим, — всего лучше работать для целей Комитета в привычной мне сфере, откуда мне не следовало выходить. Тут, быть может, и я могу принести некоторую пользу или, по крайней мере, надеяться принести ее.

С чувством глубочайшего уважения и искренней преданности имею честь быть вашего императорского высочества всепокорнейший слуга».

16 июля.

Адм. Рождественский в Кронштадте собрал командиров, кричал, что надо повесить Витгефта. Он не ушел в гавань, а стоял на рейде и повторил то же «безумие», как говорит «Times», которое было 26 янв. Только тогда японцы врасплох застали флот, а теперь флот все знал, и несколько судов погибло. Действительно, хорошо. Алексеев — это злой демон России. А царь за него держится, не хочет лишить своего доверия. А что с Россией будет, это ему все равно.

31 июля.

Сегодня мебельщик Михайлов говорил мне: «еду сюда с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются.; Вдруг какой-то господин очень громко говорит: «Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются». Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто, удивительно».

* * *

Татищев рассказывал содержание письма, очень резкого, которое он послал Витте, уличая его во лжи и в доносе на него, Татищева. Татищев государю, якобы, помешал своей болтливостью заключить г-ну Витте выгодный для России договор. Тоже выдумал предлог. А царь поверил и жестоко обошелся с покойным Плеве.

* * *

Наши поражения продолжаются. Ha днях сидел у меня гр. Кутайсов, спб. ген. губ. — «Министры выдумали для меня особый слог в докладных записках, так что сначала я ничего не понимал», жаловался государь. «Гессе говорит мне о министрах, это верный человек, и я все знаю». Ничего не знает.

* * *

На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. «Зачем о нем пишут? Отчего не пишут о кучере? — кричал он. — И погиб Плеве отвратительно. Сипягин был ограниченный человек, но он умер благородно.»

Удивительно: быть взорванным миной — «отвратительно», а быть убитым из револьвера — «благородно».

…«Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее. Не на окраине, а в сердце».

Значит, окраины можно не защищать. Умный человек, а сколько он вредных глупостей наделал и сколько глупостей наговорил. Хвалил кн. Мещерского. Он ему до миллиона денег надавал и еще даст. Упрекал меня, что я не печатал его статей, в которых он выставлял себя проницательным гением, а всех других смешивал с грязью. Он отстранил государя в 97 г. от занятия Босфора и направил Россию на Д. Восток, где построил гор. Дальний, и дал наживаться инженерам, в том числе родственнику своей жены, Юговичу. Говорил о свободе печати. Воображаю, какую он свободу даст! Будет подкупать, как подкупал он заграничную печать, которая его прославляла и называла гением.

Как только он приехал из Берлина, все министры поехали к нему на поклон.

Витте мне представлял, как царь отвечает, когда ему Витте докладывает.

— «Можно, вот, это сделать? Мне бы хотелось».

— «Нельзя, в. в., потому и потому то».

— «А вот это можно?»

— «И этого нельзя потому-то».

Затем царь начинает спрашивать его: «можно ли принять такую меру?» Он кисло и нехотя отвечает:.

— «Можно», или: «Подумаю», или: «Хорошо».

— «А Плеве докладывал иначе, — продолжал Витте — спросит царь — можно ли?» — Все можно, все хорошо, и тогда все разрешает Плеве.

Чорт знает, как нами управляют все. Посидишь этак, послушаешь, и так становится скверно, так скверно, что понимаешь все, самое гнусное, самое отвратительное, все эти заговоры и убийства.

* * *

Целая возня была с фельетоном Меньшикова о флоте, где он сказал, что «у нас флота нет». Алексей Ал. пожаловался царю. Царь приказал Дурново приготовить доклад. Зверев и Дурново были еще за газету. Царь выразил удивление, что в газете можно было это напечатать. Потом сказал, что наказывать не надо, а достаточно сделать внушение. И на том спасибо. Но фельетон все-таки свое дело сделал и рассказал правду.

Зато сегодня пришлось остаться без фельетона. Меньшиков написал продолжение, и очень хорошее, кстати вспомнил сказку Андерсена о царе, который ходил голым, воображая, что на нем чудесное платье, потому что придворные восхищались.

1 августа.

Поступил Столыпин. Рассказывал про Ухтомского такие вещи, то этот князь выходит хорошеньким подлецом. По его совету Столыпин написал фельетон против Струве в «Спб. Вед.» Ухтомский написал письмо к царю, в котором говорил, что он этому фельетону не сочувствует, что Столыпин написал его против его желания. В фельетоне были либеральные фразы. Царь послал это письмо Плеве. В то же гремя он, заигрывая у Струве, написал и ему письмо, тоже против Столыпина, как консерватора. Таким же двуличным он был и относительно Столыпина, говоря ему, что против него Плеве. И это вышло наружу. Однако оба они остались «на ты».

Рассказывал о заговоре кн. Мещерского и Витте против Плеве; дело шло о диктатуре Витте на 4 года. Сочинено было подложное письмо, якобы, из провинции, где говорилось, что положение дел отчаянное; что только Витте мог бы его поправить и проч. Это было открыто, и Мещерский все выдал царю. Я помню, что именно в то время вдруг ко мне заходит Колышко, говоря, что готовятся либеральные реформы, свобода печати, вероисповеданий, патриархат, и т. д. Я выражал недоверие. Потом он говорил, что Плеве помешал. Сколько интриг делается за кулисами. Я этого никогда не видел. Курьезен его рассказ о книге со шведского, переведенной Гольмстремом, который — незаконный сын Плеве. Книга очень либеральная. Гольмстрем перевел ее, она была издана на средства мин. внутр. дел. «Спб. Вед.» поместили о ней либеральный фельетон, в котором рекомендовали Плеве либ. идеи относительно Финляндии. Плеве был в негодовании. Книга была арестована, потом опять допущена. Гольмстрем написал о ней фельетон в самом убийственно консервативном тоне и дал его «Нов. Вр.». Дело шло через Булгакова, который мне сказал, что в фельетоне никаких изменений делать нельзя, так как сам Плеве держал его корректуру. Я не согласился и потребовал изменений. Гольмстрем сам со мною объяснялся. Так как он почти глухонемой, мне приходилось писать свои вопросы и замечания в его книге. (Когда Ухтомский с ним объяснялся также, то вырывал свои слова из его книги). Для меня все это открытия.

* * *

— «Если б интеллигенты знали, с каким энтузиазмом меня принимает народ, они так бы и присели». Слова государя губернатору брату Столыпина. Понял!

* * *

Вспоминаю: я получил анонимную записку в марте: «5-го марта кн. Мещерский получил из государственного казначейства 115,000 р.» Курьезное и опасное время. Храни нас бог.

4 августа.

Столыпин рассказывал о свидании Муравьева с царем, на 2-й или 3-й день после убийства Плеве.

Муравьев сказал царю откровенно о положении России. Оно отчаянное. Нельзя управлять без общества, нельзя управлять через министров при их очных докладах и при том обычае, когда министры выпрашивают у царя его самодержавную подпись, и это является законом. — «Что ж вы хотите, чтоб я кабинет учредил с г. Витте?» — «Не кабинет, а у нас есть совет министров, который совсем не собирается.» — «Значит, по моей вине? Как мне председательствовать по всяким пустякам?» — «Ваше в. могли бы назначить особое лицо от себя». — «Управлять при помощи Петрункевича, это преступник, место которого в ссылке?» — «Пока он не в ссылке, и с ним приходится управлять».

Такой якобы разговор происходил. Муравьев выказал мужество и относительно Плеве, которого он представил, государю деспотом, который пользовался именем государя, чтоб делать невозможные вещи.

И он представил доказательства. Государь плакал и Муравьев также. Слезливые люди!

В следующий очередной доклад все было ординарно: точно Плеве не убивали, никакого разговора не происходило, точно все забыто основательно.

В бумагах Плеве нашлась груда писем выдающихся администраторов с пометками государя. Это все перехваченные письма, которыми Плеве занимал императора.

Убийца Плеве — Сазонов, из саратовского кружка поклонников Балмашова. Трое его сотрудников евреи. Один из них вчера арестован в Одессе, переодетым кавказским офицером. Это все агенты. Приказы навались из-за границы.

* * *

Буренин говорил, что будто царь поклялся, положив руку на голову сына, что он пожертвует всем своим состоянием, чтобы доканать японцев.

* * *

Вчера Беляеву говорил Колышко, который был у Витте, что его шансы, будто бы, быть первым министром вырастают, и что он якобы уже приготовил программу. А Столыпин, обедавший вчера с братом своим, губ., говорил, что, напротив, Витте никогда не будет, что он раздражает государя бравадами о Плеве, о том, что так ему и следовало, и т. п. — то же самое, что и мне он говорил.

* * *

Предс. олонецкой земской управы Савельев, женатый на сестре бывшего губернатора Григорьева, все обделывал хозяйств, образом. Для управы купил дом Ипатовой, перестроил его и т. д. В 1891 г. покупал муку для земства хозяйств, об., с комисс., потом продал ее в убыток, но торговцам, а не крестьянам. Вознесенскому купцу Миронкину продал запасы ржи, а не крестьянам, которые в ней нуждались. Прочат в дир. хозяйств, деп. мин. внутр. дел.

* * *

А. В. Рутковский от 3 комиссионеров слышал, что пар. «Deutschland» С.-Герм. Ллойда продавался за 8 милл. марок; его купили, но в расход вывели 10 милл. марок. Щедрин правильно говорит, что «взяток нет, явились куши».

6 августа.

Вчера призывали редакторов в гл. упр., просили печать приготовить общество к падению Порт-Артура. Флот там. Тяжелые дни, страшные ожидания.

* * *

Сукин сын Мещерский постоянно отталкивает от правительства порядочных людей. Все о любви говорит, а сам ненависть проповедует. Говорит о какой то децентрализации во главе с деспотизмом губернаторов. И Витте этого мерзавца поддерживает, так как ему благоволит государь. О любви мы знаем из чистейшего источника, и эту проповедь этот педераст только пачкает своим лицемерием.

7 августа.

Столыпин: в заседании министров, обсуждающих манифест, министр нар. просвещения поднял два вопроса: 1) о награждении всех профессоров чином тайного советника и 2) 50 000 р. в пользу народных учителей.

— «Но ведь это по 50 коп. на человека?»

— «Да, не больше. Но вы и этого мне, пожалуй, не дадите?»

— «Не дам, — сказал министр финансов. — Не откажитесь ли вы: от тайных советников?»

— «Нет, на этом я настаиваю».

Баллотировка. Министр остался в единственном числе.

9 августа.

Пошла легенда, будто убийцу Плеве украли революционеры: вырядились прокурором и солдатом, посадили в санитарную карету увезли.

Нашлась у Плеве переписка кн. Мещерского с его любовником Бурдаковым. Переписку читал царь. Он относится к этой «партии» равнодушно, называет гр. Ламздорфа «мадам», его любовника Савицкого повышает в придворных чинах. Ламздорф хвастается тем, что он 30 лет провел в коридорах мин. иностр. дел. Так как он педераст, и мужчины для него девки, то он 30 лет провел как бы в……

Полезно и приятно!

Мещерский плачет о том, что у Красного Креста осталось всего 8 т., а сам выпрашивает для своего любовника Бурдакова 15 т. р. казенных денег для изучения в Туркестане шелководства.

В «Revue Russe» почтовая цензура замарала статью «Моск. Вед.» о самодержавии. Мещерский этому удивляется. Можно бы замарать и всю «Revue Russe», а почтовому, чиновнику, очевидно, дикой показалась статья о самодержавии на фр. яз. Только еще русский язык выдерживает статьи о самодержавии. От них тошнит на всяком другом языке. Эта «Revue Russe» издается на правит. деньги и очень плохо. Создана Плеве при помощи Мещерского.

* * *

«Новик» японцы потопили у Сахалина. Это лучший наш крейсер. Не объявляют по случаю радости крещения. В царские дни несчастия и поражения не признаются. Им хорошо в дворцах и поместьях. Лучшие места России забрали и благоденствуют. Что им русские несчастья. Вот революция — ее они боятся. Но до нее так далеко, что они еще успеют увеличить свои богатства.

* * *

Мне не спалось ночью. Все снился Владивосток, который берут японцы. Моряки говорят: «Вот бог немилостив: Витгефта убили, а идиот кн. Ухтомский цел»… Чорт его понес в Порт-Артур.

* * *

Шебуев писал со слов японцев в «Руси». Сегодня их арестовали; найдены их письма с донесениями на Prinz Heinrich.

* * *

Говорят, доселе половина морских офицеров перебита. Недостаток их огромный. Эскадра не вся пойдет. Японцы окончить свой флот должны были к 1905 г. У них недоставало только 2 броненосцев, когда они начали войну, а у нас — 7. Дубасов заведует Адмир. заводом, технической частью, и много навредил. Корму многих судов пришлось переделывать. Броненосцы сели на 2 фута. Один из них, вместо 18, развил только 14 узлов. Говорят, часть эскадры выходит 23-го.

Вчера опять поправлял «Самозванца».

12 августа.

Почему: «Николай Вторый», а не «Второй»? Теперь, однако, не Алексий, а Алексей. Но Сергий все таки не Сергей. Какая мелочность!

* * *

Шуф вернулся из Ляояна. Я его распекал.

Отклонил предложение Л. Л. Толстого ехать корреспондентом нашим. Когда-то там что будет. Пока все скверно.

* * *

Был Пильц. Разговор о поляках. Приглашал обедать к себе с поляками. Не могу. Не люблю обедов. Порт-Артур еще не взят. А может, и взят. Кажется, все так думают. Что думает царь? Едет на Дон и в Варшаву. Что он там скажет?

* * *

№ 64 «Гражд.» в оглавлении: «Всеподданнейший манифест». Курьезная опечатка!

16 августа.

Покупка флота у Аргентины не состоялась, потому что для вел. кн. Александра Михайловича просили взятку в 500 т. руб.

Там проливают кровь, а великие князья взятки берут! Россия — это поместье Романовых, и они наживаются всячески.

* * *

Некто Шеншин, богатый человек, затевает лотерейный заем, по 25 р. за билет. Очень этому благоволит, в надежде на куртаж, Ал. Мих.

* * *

Помню рассказ Витте о том, как в. к. Алек. Мих. хотел овладеть 60 десят. нефтеносной земли на Кавказе. Витте доложил об этом Александру III. Тот велел собрать комиссию под председат. Островского, который сказал великолепную речь о том, что если члены царствующего дома станут заниматься гешефтами, то принесут гибель династии. Государь отказал. Ал. Мих. злился на Витте несколько лет, потом помирились, неизвестно на чем. Но нефтеносная земля ушла из рук великого князя.

21 августа.

Вчера была годовщина Седана. Вчера же и наш Седан у Лаояна, Куропаткина разбил Куроки, и наша армия очищает Лаоян, оставляя там все орудия, все запасы. Кампания кончена. Флот уничтожен, армия наполовину уничтожена. Наши потери, вероятно, доходят до 30 т. Сегодня говорили в городе, что два корпуса сложили оружие. Если это так, то чего лучше! Режим показал себя с самой блестящей стороны. Какие же теперь потребны условия для того, чтоб придти в какое нибудь равновесие? А возможно, что Англия не пустит нашу эскадру или поставит перед нами такие придирки, что мы заключим позорный мир. Довоевались, нечего сказать! Куропаткин стоял за Лаоян, как за каменную гору, а его взяли чуть не в один день. Как-то он, бедный, теперь себя чувствует, когда мы здесь не можем найти себе места сопереживаемых событий. Целый день, как в лихорадке. В городе самые зловещие слухи. Не уснешь ночью.

* * *

Область права, правомерного существования — вот что необходимо для всех. Самодержавие стало давно фикцией. Государь сам находится во власти других, во власти бюрократии и не может из нее вырваться. Если семья гнетет иногда своего бессильного главу, то глава империи, в которой произволу столько, и подавно находится под этим гнетом. Бедовое у нас дело. А что такое печать? Сегодня Булгаков вычеркнул из фельетона Меньшикова о бесполезности отсылки в Манчжурию табаку, потому что табак посылает императрица. Дело не в императрице, а в той стадности, которая подражает ей.

* * *

До 4 утра все говорили в редакции, изучали карту, приходили в отчаяние, бранили Куропаткина, называли его бездарным, и проч., и проч. Все были бледны, измучены. Боялись больше всего того, чтоб армия не была отрезана. А это, вероятно, случится. Телеграммы уже это предсказывают. Может, теперь, когда я это пишу, в пятом часу утра, трагедия уже закончена. Мы, может быть, потеряли армию.

27 августа.

Министр внутренних дел — Святополк-Мирский.

* * *

Эскадру отсрочили отправлять. Рождественский настаивал на отправке, но над ним смеялись: не хотел показаться трусом. Но не было ли трусости у других?

* * *

О Делянове. Он умирал. Доложили о Победоносцеве. Он открыл один глаз и сказал: «проси». И умер с этим словом. Si non e vero…

* * *

«Тот силен, кто познал в себе силу человечества. Кто не предан всей душой пользе отечества, тот никого и ничего не может любить, кроме своей выгоды. Милость царская дороже общей пользы (льстецам придворным). Народ устрашить невозможно, а привязать к себе легко. Государь, станьте частным лицом в государстве нашем и спросите самого себя, что бы вы произвели на нашем месте, когда бы подобный вам человек мог располагать вами по своему произволу, как вещью?

В войну с Наполеоном, что цари не обещали, и кто же из них что исполнил?

Служба заменилась прислугой.

8 сентября.

Сегодня в 6 час. вечера умер Ф. И. Колесов. В понедельник он был еще в магазине. Уходя, он покачнулся так, что упал бы, если б не поддержали. Сказал, что во вторник не придет, полежит, полечится. В 5 час. был доктор, который не нашел ничего тревожного и хотел зайти в другой раз попозже. Мне сказали в 11 часов. Жена и дочь его постоянно живут заграницей. Сын драгоманом в Пекине. Он жил одиноко. Мы с ним ровесники. Его весь Петербург знал. Это последний из старых книжников, знающих и умеющих вести дело.

11 сентября.

Вчера вечером я приехал в Псков, где в этот вечер давалась моя пьеса «Царь Дмитрий Самозванец и царевна Ксения», с Глаголиным в главной роли. Я обещал ему быть на этом представлении. Оно было в деревянном и, конечно, холодном летнем театре, которым управляет Драмат. Кружок. Во главе его Александр Андреевич Коропчевский, управляющий отд. дворянского и крестьянского банка. Играли, конечно, плоховато и с сокращениями. Глаголин 3 д. сыграл хорошо. Театр был; полон, меня вызывали. Я рад, что приехал в Псков, где я никогда не был. Сегодня мне 70 лет, и я в первый раз в этой древней республике, отстоящей всего на 5 часов от Петербурга. Живописное положение. Красивый собор. Музей в Погашенных палатах. Музей Плюшкина, где множество всяких вещей, и хороших и плохих. Особенно много монет. 83 ящика. Есть монета Приама. Он говорит, что она единственная. «У отца просили сфотографировать. Но он не дал, потому что пойдут подделки», — говорил его сын, молодой человек, кончивший курс универс. и торгующий с отцом — у них лавка красного товара. Другой сын — доктор. Сам старик получил маленькое образование. И он и сын напирали на вещи, которые рассматривали и ценили великие князья. «Сам господь» — скульпт. изображение скопческое. Гривны, рубли. В гривне 118 сереб. копеек. Муч. Христофор с ослиной головой, с собачьей, с лошадиной. Устал я ужасно. Уеду завтра. Спал скверно. Встал в 4 ч. на 12-е сент. и написал это. Чернил не было. Очевидно, в нумерах чернила не полагаются.

17 сентября.

Булгаков говорил, что г-жа Плеве получила 25 т. р. за убийство своего мужа, и Коковцев сказал ее сыну — «Надеюсь, ваша матушка будет довольна».

* * *

Евреи получат конституцию, т.-е. снимут их черту оседлости, Русские ни шиша не получат, будучи холопами и болванами.

Из всех революционеров русских, самые прекрасные и дальновидные люди были декабристы. Не даром они пользуются таким почетом и уважением.

Святополк-Мирский, говорят, благородный и хороший человек. Но именно, поэтому он ничего не сделает. Надо быть умным и дальновидным.

24 сентября.

Адм. Деливрон говорил мне о том, что сами моряки назначили Вирена начальником эскадры и произвели его в контр-адмиралы. В Петербурге посмотрели на это, как на бунт, но потом признали бунт правым. Кн. Мещерский прислал мне сладкое письмо о примирении.

Предварительно был у меня Колышко. «Это порядочная шайка негодяев» Будто бы кн. Мещерский сказал царю, чтобы Витте дать 400 т. — Он получил их и отдаривал кн. Мещерского казенными деньгами, воображая, что он возведет его на первую ступень, ибо царь его читает. У Витте есть наивность. Он готовился быть на месте Плеве и говорил Колышко о реформах, приглашая его быть тогда посредником между ним и князем, ибо с самим Мещерским не хотел говорить. Посредник был бы великолепен. У него физиономия развращенного вора.

Колышко же рассказывал, что царь велел узнать, кто автор статьи в «Quarterly Review» — «The Tzar», чтобы это ни стоило, хоть сто тысяч. Для этого уже послан человек в Лондон. Царь, будто бы, подозревает Витте. Думаю, что подозрение совершенно неосновательное.

7 октября.

Был Ширинский-Шихматов, который находился на Д. Востоке, с Тюренчена до Ляояна включительно. Очень хвалил Куропаткина. Он был вчера у государя, говорил с ним больше часу, все рассказывал, но умолчал о недостатках Красного Креста, чтоб государя не огорчать. — «Это старое зло, которое не скоро вылечишь». Перед государем он говорил обо всем остальном совершенно откровенно. Алексеев там только мешал, интриговал и все дело портил. Государь сидел за столом, положив локоть на «Нов. Вр.», ссылался на него, говорил, что «письма Суворина прелестны» и т. п. комплименты.

* * *

В земской организации хорошо работают, но и занимаются пропагандой против войны. Сестра милосердия, ухаживая за солдатом, которому отрезали ногу, говорила ему, что Георгий не возвратит ему ноги и проч. Ширинский-Шихматов выговорил ей за это — «вы отнимали у солдата утешение его подвигом, вы отнимали у него самое дорогое».

* * *

3 окт. был у кн. Святополк-Мирского. Беседовали около часу. Он производит впечатление искреннего человека, который действительно желает реформ, но видит, что это дело трудное. Государь к земству относится сдержанно. Записка Витте, очевидно, на него подействовала. Я упомянул о своем письме к Витте по поводу этой записки.

— «Я боюсь, что нахожусь в положении человека, который выдал вексель на сумму, которую он уплатить не может».

— «А ее нужно уплатить, — сказал я ему. — 50 лет нам только что-то обещают и держат в ежовых рукавицах». Говорили о Зап. Крае, правительство дает 6 т. субсидий Виленскому театру и 10,000 на переселение. Точно насмешка. Жалуется на здоровье. Только три раза докладывал, и всякий раз нервы расстраивались. О раскольниках царь наилучшего мнения, но мешает Победоносцев. Печать желает свободы.

27 октября.

Вл. Ив. Ламанский сказал, что основа русского самодержавия:

бог бескровен,

царь безроден,

т.-е. царь обязан не считаться с родственниками. Лам-му рассказывал в Ливадии Мусин-Пушкин о вел. кн. Мих. Ник. и, особенно, о супруге его, как они овладели лучшими землями на Кавказе, платя по 4 р. за десятину, и сколько в пользу их сделано несправедливостей. Ал. Мих. — один из самых корыстных великих князей. Около Ай-Тодора его терпеть не могут. Он хотел бы всем овладеть. Лучший — Мих. Мих., женившийся на внучке Пушкина. Будучи на Кавказе, молодым человеком, он все спрашивал: «может ли его полюбить девушка искренно?». Алексею Александровичу, адмиралу, говорят, на Морской сделала публика скандал, крича: «государственный вор». В другой раз, «отдай наш флот. Где наш флот?»

* * *

Приехал Кладо от Рождественского. Говорит, что он сам видал миноносцы. А я сомневаюсь, в особенности после того, как он сказал, что около Виго за ним следовали 4 миноносца, но так как они сзади были, то эскадра ограничилась только тем, что осветила их. В английском «Панче» много карикатур о нервности и трусости моряков. Напр., будто бы объявление: «молодой человек, стыдящийся быть русским, желает получить место». Прим. ред. «Если б не было сказано молодой, то можно было бы подумать, что место просит Рождественский. Но так как он не молодой, то, вероятно, место просит цесаревич».

* * *

Недели две я очень дурно себя чувствую. Головокружение, боль в пояснице, болит шея, болит голова, ноги плохо держат. Совсем ни к чорту не годен. Как мне стукнуло 70 лет, так стало совсем плохо.

8 ноября.

Что будет из этого земского движения? Из Саратова выехали земцы под Марсельезу на вокзале. Были дворяне, земцы, чиновники. Всем надоел полицейский режим. Но скоро ли, и как он кончится? У Святополк-Мирского не только характера, но и ума не хватит. Земцы хотят прекращения войны и изменения порядка. Когда Святополк-Мирский сказал нм, что этих вопросов они не должны касаться, земцы ответили, что они здесь по высоч. повелению, и что эти вопросы не могут не ставить. Св.-Мирский тогда доложил государю, а тот велел их вычеркнуть.

14 ноября.

Сегодня набросал возражение Гартвигу на его кляузное письмо.

Я писал ему:

«Я получил по почте ваше письмо, адресованное к какому то лицу. Оно написано на машине, ваше имя стоит в начале, но адрес получателя старательно замаран. В анонимной записке, тоже написанной машиной, меня обязывали возвратить его через час в почтамт до востребования на инициалы и не списывать.

Все это я исполнил, но несколько фраз хорошо запомнил. Эта таинственность мне показалась забавной. Но ваше письмо обо мне, адресованное, очевидно, к правительственному лицу, показалось мне совсем недостойным вас… Оно с начала до конца полно неправды и беззубо. Слова «раскатал» я во всю мою жизнь не употреблял ни в печати, ни в разговоре. Оно было бы мне противно. Но своим письмом вы раскатали только не меня, а себя самого. Я его достану и на досуге займусь им, не в личных целях, а в общих целях журналистики. Пока ограничусь немногим, что я запомнил и что имеет отношение к журналистике, а не лично ко мне. Вы говорите, что я сею раздор между русскими людьми, возбуждаю военных против статских, тех и других против моряков; что я всех готов призвать на свой суд и расправу. Вы говорите явную неправду, и ни одного из своих обвинений вы доказать не могли бы. Я не возбуждал ни военных против статских, ни тех и других против моряков. Никто так горячо и искренно не говорил о наших моряках, как я. За меня масса полученных мною писем от моряков. Я говорил о порядках в нашем морском ведомстве и осуждал их. Это совсем другое. Что касается того, что я готов бы «всех призвать на свой суд и расправу», то это справедливо с поправкой не на «свой суд и расправу», а на суд и расправу общественного мнения. И не «всех» вообще, а всех бездарных, которые гонят даровитых и независимых людей, всех воров и взяточников, всех интриганов, всех лживых доносчиков, даже некоторых педерастов, которые своим любовникам или любовницам мужского пола доставляют места, на государственной службе и на частной, пользуясь своим положением и приравнивая заслуги государству — и обществу к заслугам их собственной…… Предоставляю вам назвать существительное имя. Я желал бы пользоваться такою же свободою, какою пользуются журналисты в лучшей части европейской печати.

Я желал бы такой свободы и желал бы ответственности за нее до не перед министрами и чиновниками, а перед судом, хотя бы специальным. Вы же хотите именно произвола. Все ваше письмо есть ни что иное, как несуразная защита произвола… Вы противоречите сами себе с логикою детей, попавшихся в шалости. Вы говорите, что ничего не имеете против критики, как и ведомство иностранных дел. Но сейчас же оговариваетесь, что вы разумеете под критикой, и даете себе широкие двери в мою душу и в мои убеждения. Вы хвалите г. Семенова (не называя его), потому что он проводит идеи министерства, и обвиняете газету, как может обвинять только нелепый цензор. Вы говорите, что мин. иностр. дел «не жаловалось на меня» и «Новое Время» и не «преследовало», а затем говорите, что, так как газета проводила не министерские мнения, то получала «внушения» через гл. упр. по делам печати. Кем же эти «внушения» были продиктованы: Министром иностр. дел. Но, по вашим словам, эти «внушения» делались по высочайшему повелению. Это удивительное чиновничье измышление, и как я был прав в своем письме к вам, что чиновники все сваливают на государя. Но вам хорошо известно, что гр. Ламздорф, не будучи еще министром, при гр. Муравьеве и по его почину, конечно, многократно писал в гл. упр. жалобы на «Новое Время».

«Призываю в свидетели моего сына, Алексея, редактора-издателя «Руси», куда перешел из «Нов. Вр.» любимый вами и вам послушный г. Семенов. Он ненавидел за эти жалобы гр. Ламздорфа, объяснялся с ним и продолжал писать по своему убеждению. Все то, что ставите вы, с своей точки зрения, в упрек «Нов. Вр.», по багдадской дороге, все это писалось при нем. Вы это прекрасно знаете. Когда гр. Ламздорф назначен был на министерский пост, «Нов. Вр.» не сказало о нем ни слова, вопреки своему обычаю. Вы приезжали ко мне и просили меня сказать о нем. Я имел слабость уступить вам, и сын справедливо потом упрекал меня за это. Я не припомню, сколько именно раз гр. Ламздорф жаловался на «Нов. Вр.» и писал письма к мин. внутр. дел, но он это делал и хотел, чтоб «Нов. Вр.» пело с его голоса и его хвалило, и чтоб «Нов. Вр.» наказали. Министр иностр. дел хотел, чтоб ему был предоставлен цензурный просмотр всех статей по политике внешней, это неоспоримый факт, и печать обязана мин. внутр. дел. Д. С. Сипягину, который воспротивился этому проекту. Вы это отлично знаете, но отрицаете, вероятно, рассчитывая на то, что лицо, к которому вы обращаем свой обвинительный акт, не станет наводить справок.

«Необыкновенно курьезны ваши объяснения о цензуре депеш в мин. иностр. дел, о которой я сказал в своем письме к вам, что она произвольна, ибо запрещенные депеши мы потом печатаем, переводя из иностр. газет, когда они получаются в Петербурге. Вы говорите, что мин. иностр. дел запрещает телеграммы, которые передают «заведомую ложь, искажают цели и намерения русского правительства и т. д.» Иной характер имеют перепечатки из иностр. газет с указанием источника, они никого не вводят в заблуждение. Как вы додумались до такой аргументации, совершенно фальшивой. Во 1) вы указываете, что кроме «заведомой лжи» и проч. телеграммы запрещаются и по другим неведомым причинам, которые вы обозначили буквами: и т. п. То есть «и тому подобными» соображениями. Вот тут то и обнаруживается весь произвол в этих трех буквах: «и т. п.» Не понравилось и запретил. Ответственности никакой, жалобы не действительны и не кому жаловаться. А газете ущерб, и вы так увлекаетесь ненавистью ко мне, что это подчеркиваете, говоря, что я жалуюсь на это, потому, что вместо 3 строк телеграмм получается 2. Вы съедаете целый столбец и не возвращаете денег, что постоянно удивляет иностр. правительство. 2) Что вы говорите сознательно неправду, объясняя о перепечатках, доказывается тем, что мин. иностр. дел запрещает телеграммы из газет, с указанием источника. Я могу это доказать архивом Рус. Т. Агентства, где запрещенные телеграммы хранятся. Как же вам не совестно говорить эту неправду? В расчете на безнаказанность, на то, что письмо ваше останется клеветою в руках того лица, к которому оно адресовано и тех, к кому вы послали копии? Очевидно, так. Вы не посмели бы выставить ни одного обвинения против меня публично, потому что я публично вас опроверг бы.

До чего вы мелочны в ваших обвинениях «Нов. Вр.» доказывается, между прочим, указанием вашим на фельетон, где приводилось несколько анекдотов о кн. Горчакове. Сколько лет, по вашему, потребно для того, чтоб можно рассказывать анекдоты о министрах? Уж не хотите ли вы их приравнять к высочайшим особам? Не говорю уж о том, что кн. Горчаков был лицом выдающимся, умным, талантливым. Это не чета всяким бездарностям, которых вы защищаете с пеною у рта.

Довольно. Скажу вам еще раз, что вы поступили так с этим письмом, на которое отвечать подробно я лишен возможности, как не поступит ни один порядочный журналист. Я писал письмо к вам о вас и о вашем министре. Я не подумал бы сделать его гласным, если б вы не сделали гласным своего резкого до неприличия письма ко мне. Я написал вам, отправляя его, что не буду делать из него секрета, как вы не делали из своего. Рядом с своим письмом я воспроизвел ваше, чтоб было видно, на что я отвечаю. Вы же 4 месяца спустя, пишете ответ на мое письмо и обращаете его к лицу постороннему, причем искажаете текст моего письма, выхватываете из него фразы без всякой связи, и т. д. У вас на это не может быть никакого нравственного права. Поэтому я прошу вас сообщить мне копию с вашего письма, чтоб я мог опровергнуть те обвинения против меня, которые вы себе позволили, с целями мне неизвестными. Если вам не угодно будет исполнить эту мою просьбу, прошу вас сообщить мне имя лица, которому вы его адресовали и который мог бы судить о вашем письме более беспристрастно, имея мои разъяснения. Списком других лиц, которым вы адресовали копии с него, я не интересуюсь».

16 ноября.

Напечатаны записки кн. А. И. Васильчикова, с предисловием его сына, кн. Б. А-ча. Он был у меня, упомянул о том, что он, может быть, будет у власти, что Святополк-Мирский читал его предисловие, поправил одну фразу и сказал, чтоб он спросил у меня, можно ли напечатать. Поговорил с ним. Не блещет, но очень симпатичен. Либерализмом газет был удивлен и огорчен, когда возвращался из Манчжурии. Говорил не совсем так, как у меня выше рассказано о конституции земской. Она теперь у всех в руках. Святополк сделал ошибку, по его словам, дозволив Шипову пригласить на совещание гласных и не гласных даже. Собралось 105 человек. Представили программу. Святополк сказал, что по этой программе не может допустить совещания.

— «А если мы будем совещаться, вы нас не разгоните?» — «Нет».

Они и совещались и подписали свои 11 пунктов, которые распространились быстро. Конституция делается сама собой, воруется, так сказать, но у народа уворовано больше. Чего тут разбираться. Надо брать, что плохо лежит. Печать тоже берет, что может. Святополк-Мирский, очевидно, сам не знает, что делает и не знает, что делать. Laissez faire, laissez passer. Собралось столько людей, совершенно растерянных, что будущее покрыто мраком неизвестности, а студенты требуют прекращения войны и созыва учредительного собрания. Как оно и следует, они и тут, в присутствии земцев, все-таки впереди. Требуют, разумеется, так, чтоб оба пола участвовали в выборах и в представительстве. У нас иначе нельзя. Вот она «весна», которую я провозгласил 3 нояб. 1903 г. «Право» и «Наша жизнь» в либерализме всех превзошли, затмили «Рус. Вед.» Одни «Моск. Вед.» защищают самодержавие, и в них печатаются письма с выражением сочувствия самодержавию. Какой-то дворянин Павлов там действует. Сегодня призывает дворянство высказаться и ждет «кары» на нарушителей законности. Чепуха идет прямо невообразимая и смехоподобная. Б. А. Васильчиков за созыв какого-нибудь собрания, ибо земства станут обсуждать в своих собраниях 11 пунктов и будут скандалы. Вчера в Москве, в дворянском собрании, во время концерта Собинова, шикали гимну одни, другие апплодировали, а с хоров падали прокламации. В земских собраниях не мудрено, что станут кричать «долой самодержавие». В Петербурге есть гвардия, а в провинции возможны беспорядки такие, что дело дойдет до кровопролития.

* * *

Куропаткина ругает Сахаров и многие другие. У него нет смелости, и он теряется.

— «Какой он военный, — говорил Скальковский, — когда он кроме сельтерской воды ничего не пьет».

* * *