Арабская поэма о Сталинграде

Арабская поэма о Сталинграде

В конце сороковых годов, живя в Новгородской области, я оживленно переписывался с Игнатием Юлиановичем Крачковским. Чаще всего обсуждались мысли, возникавшие у меня в процессе работы над кандидатской диссертацией. Но перепиской не всегда можно было заменить личное общение, и время от времени я наезжал в Ленинград. По молодости лет хотелось мне сразу «объять необъятное», и подчас это приводило к недостаточной проработке деталей в уникальной рукописи, лежавшей в основе исследования. Опытная рука учителя мягко, но настойчиво направляла работу в нужное русло. Шаг за шагом я постигал таинства филологической акрибии и нередко слышал: «Ну, теперь на этих страницах у вас все более или менее благополучно». И тут же следовали слова: «Но не забудьте посмотреть свой опус лет через пять-десять, потом спустя еще некие годы: в каждой работе, даже очень хорошей, всегда есть что, с течением времени, улучшить; ведь опыт с годами приумножается». Я уходил окрыленный и, как мог, старался пробиться к совершенству.

Однажды, когда мы поговорили о диссертации и я, ответив затем на подробные расспросы Игнатия Юлиановича о моем житье бытье на берегах Мсты, уже собрался уходить, он вдруг достал с полки томик в яркой обложке и, протягивая его мне, сказал:

— Вы не хотели бы посмотреть эту книжку? Ее мне прислал автор, египетский поэт Али Махмуд Таха. Здесь собраны его разные поэмы, и среди них — о сталинградской эпопее. Любопытно, что о современном нам событии он пишет в стиле классической касыды, совсем так, как писали тысячу лет назад…

Увидев, что я торопливо переписываю название на карточку, добавил:

— Напрасно пишете, в библиотеках ее пока нет; это единственный экземпляр в стране. Если хотите, можете взять его в свои Боровичи, чтобы почитать не спеша. Вернете в следующий приезд. Кстати, пусть ваши мысли отдохнут от диссертации на других сюжетах.

Улыбнулся, и мы расстались.

* * *

Сборник назывался «Цветы и вино». Не легкомысленно ли заглавие для тем, представленных в нем? Достаточно одной поэмы о Сталинграде, чтобы вся книга окрасилась в суровые и мужественные тона. Вчитавшись, я понял, какой смысл вкладывал поэт в избранное название: цветы — это подвиги, ярко вспыхивающие на спокойной ткани обыденных дел человечества; вино — это повесть о них, будоражащая умы современников и потомков. Не все части сборника — кроме стихов о Сталинградской битве, здесь нашли место и поэмы о воспетой Пушкиным Клеопатре, а также о Мусе ибн Тарике, давшем имя Гибралтару — были равноценны по эмоциональному и психологическому накалу. Огненная страсть, связавшая Антония и Клеопатру (хотя она в свое время вдохновила даже Шекспира), не могла иметь исторического звучания такой силы, как переживания арабов, впервые пересекших Гибралтарский пролив; но последние уступали драматизму событий, развернувшихся вокруг волжской твердыни, торжеству и значению достигнутой там победы.

«Защита родной земли, — писал египетский поэт в прозаическом введении, — высшее из того, что воспевает поэзия и увековечивает искусство. Рассказывая об осаде и обороне Сталинграда, мы сталкиваемся с редкостным героизмом и с исключительной доблестью. Ни одного сражения в этой войне нельзя оценить обычной мерой; тревога и слава в высшем своем выражении переплетаются в нем. Две могущественные армии не переставали бороться друг с другом внутри городской черты за каждую улицу и жилище, за каждый этаж, и героический город пребывал среди разрухи и опустошения более полугода, пока, после кровавого единоборства, равного которому не знает история, одна из армий не исчезла полностью.

Поэтому неудивительно, когда поэт связывает осаду этого мужественного города и оборону его защитников с осадой Трои и с тем, что вписала в историю храбрость людей, твердо прошедших через ужасные сражения и воспетых Гомером в бессмертной „Илиаде“».

Я перечитывал эти слова, и они, взволнованно приподнятые, вводили меня в замысел и русло поэмы. Я стал читать поэму, и подобно тому, как при чтении истинных образцов поэзии на родном языке слышишь в себе музыку, которая должна их сопровождать, скорбно-торжественные арабские слова, наполненные болью и гордостью, стали медленно переливаться во мне в строки перевода. И я уже не хотел и не мог остановиться — ходил, думал, писал, зачеркивал, думал, писал, пока не закончил работы.

… Как лава вулкана, они потекли на тебя,

Но выстоял дух твой могучий и ты, Сталинград

В ворота твои ворвались, разрывая, рубя,

Но ты не упал, а устроил грабителям ад.

Поведай дела одного лишь военного дня —

И ужас состарит железо и пламя огня

Скажу о героях эпох — что проходят от них

Величье и слава к сынам легионов твоих.

Ты видишь ли ныне, чарующий песней Гомер,

Тяжелых и славных боев величавый пример?

Из новых героев тебя вдохновил бы любой.

Как строки для песен, они восстают пред тобой.

О, сколько Ахиллов, влюбленных в приволжскую степь!

Отброшен напавший, осады разорвана цепь.

Ахилл!.. Не поэмы словами о пафосе дней,

Он реки струил благородною кровью своей,

Ведь родина-мать повелела на том берегу

Защитнику чести своей не сдаваться врагу.

Он по полю битвы ходил, поражая врагов,

И поле дрожало от звонких и тяжких шагов.

В анналах истории тех, кто отчизну спасал,

Он гордою славой страницу свою подписал.

Повсюду отыщешь могилы защитников ты:

Где шепчутся травы и тянутся к солнцу цветы,

В суровых сугробах, под саваном скорбных снегов,

У вихрем раздетых, размытых дождем берегов.

Угасли за то вы, чему посвятили труды:

Чтоб стали стволами побеги и сладкими зрели плоды.

Телами своими вы путь преградили врагу,

Железом оделись живые на каждом шагу.

И крепостью стал окровавленный волжский поток:

К востоку врагам не пройти, хоть и близок восток.

… Во вражьи отряды метал он железо и страх,

Пока не развеял гигантскую армию в прах.

Он рухнул, отмстивший, тогда, обессилев от ран,

И гордой улыбкой победы он был осиян.

Над пеплом пожарищ, как солнце в небес синеве,

Лавровый венец засверкал на его голове.

О, город героев, чье сердце ковали бои!

Все пережил ты и свободные люди твои.

Сказать мне — любимцы войны или духи они?

Сказать ли, что судьбы иль боги земные они?

Кровавому хищнику горло сдавили бойцы.

А даже стихии во все разбегались концы,

Когда он шагал по просторам униженных стран!

Ты помнишь, как хищник, победами легкими пьян,

Хвалился: «над зноем и холодом властвуем мы»,

Пока не изведал твоей смертоносной зимы!

Венец поселений! Твой подвиг, сверкнувший из тьмы,

Заставил задуматься наши людские умы.

Иль жизнью волшебный тебя напитал эликсир?

Иль ты — это целый чудесно-таинственный мир?

Свивались дороги войны в лабиринт — но по ним

Шагали бойцы, находившие правильный путь.

Но тяжко пришельцу ходить по дорогам твоим!

Под шагом надменным как будто не камни, а ртуть.

Жилища пылают. Они среди ночи и дня,

Как призраков гнезда в неспящем потоке огня.

Ворвались громилы — и падают камни стены:

Им стены мешают, им комнат просторы тесны.

Дерутся по пояс в крови и своих и чужих,

И крыши летят на преступные головы их.

Один у другого разбитые рвут этажи

И кровью своей поливают свои кутежи.

Бессменно сражался ты, город, пришельцам гроза!

Уж память теряли умы и тускнели глаза,

Уж руки немели у мечущих пламя бойцов,

И падали воины, славя удел храбрецов,

Взрывались твердыни, и лишь оставалась одна,

Как остров упорства средь моря развалин, стена.

И вражьи сердца зашатал, как пьянчужку, испуг.

Ты славным вином напоил ошалелых пьянчуг!

Сильнее, чем пламень, сильнее, чем стынут снега,

Железо сгорело и пушки застыли врага.

О юноши Волги! Разбуженный вами поэт

От чистого сердца вам песней приносит привет!

В руках горизонтов друг другу бросаемый мяч,

Искатель пристанищ, доселе не знавший удач,

От древнего Нила к провиденной мной вдалеке,

Я парус стремлю к обновляющей русской реке.

Вам памятник сложен словами стиха моего.

Тот памятник вечен — укажут всегда на него

Египетским юношам — зодчим отчизны своей,

Защитникам, если опасность нависнет над ней.

Вы всем показали, собою сжигая врага,

Как дороги жизни, как родины честь дорога.

О доблестный город, в дела претворивший мечты!

Бессмертное знамя великого мужества — ты!

Ты выстрадал праздник победы своей. Никогда

Еще не сходились на праздник такой города.

Весь мир потрясла горделиво победа твоя.

И спросят в эпохах потомки, дыханье тая:

Легенда ли, правда ль такая большая судьба,

Гигантская эта, бессмертная эта борьба?

Так сказал египетский поэт Али Махмуд Таха в сборнике «Цветы и вино». Пусть же не одни арабисты, а все наши люди знают эту поэму, ибо она про них — это они устояли на Волге, выстояли в тяжкой войне.

Подвиг наших ратных и мирных армий стоял у меня перед глазами, когда я переводил арабские стихи. Мои учителя — Юшманов, с его острым ощущением современности, и Крачковский, в строгой школе которого я постигал тонкости филологической критики, — стояли у колыбели этого перевода.

Потом у меня в работе были еще две арабские поэмы о Советской стране — одна, созданная в Дамаске, а другая — даже в священной Мекке. Написанные с большой симпатией к нам, они запечатлели на своих страницах то постоянное уважение, которое позже выказывали встречавшиеся мне арабы-ученые. Может быть, когда-нибудь удастся подготовить к печати и эти переводы.