ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Окончательное освобождение и отъезд в Финляндию

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Окончательное освобождение и отъезд в Финляндию

Свобода. Я выехала из Потьмы 17 октября 1955 года и 18 октября около пяти утра была в Москве, на Казанском вокзале. Город был погружён в темноту, шёл проливной дождь. Я зашла в привокзальный ресторан обдумать своё положение. Куда идти? С 1953 года, после смерти Сталина, Москва изменилась, теперь простой смертный, говорят, мог войти в дом на Кузнецком, чтобы поговорить с представителем тайной полиции. Я страшно устала, но всё же решила попытать счастья.

Долго брела по мокрым улицам, наконец, нашла нужное здание. Дверь с металлической табличкой одного из подъездов вела в маленькую приёмную. Там уже ждали очереди три женщины, я села с ними. Все молчали.

Скоро человек в форме скучным голосом сказал:

— Следующий.

Одна из женщин вошла в кабинет, но очень скоро вернулась заплаканная. Подошла моя очередь. В небольшом кабинете меня принял офицер, лицо у него было каменное. Не пригласив даже сесть, он спросил, что мне надо.

Я неуверенно стала объяснять, что освободилась из лагеря, не знаю, как начать новую жизнь. Он задал несколько вопросов о моём прошлом. Увидев в справке об освобождении мою фамилию, он спросил, знаю ли я члена Президиума Верховного Совета Куусинена. С нарочитым безразличием я ответила, что знаю.

— Он ваш родственник?

— Это мой муж.

Полковник вскочил, смущённо что-то забормотал, избегая на меня смотреть. Потом снова опустился на стул и, глубоко вздохнув, произнёс:

— Ну и кашу я заварил!

Он разнервничался, не знал, что сказать. Наконец, немного успокоившись, произнёс:

— Я думаю, вы вернётесь к мужу и будете жить с ним.

— Нет.

— Почему? Он, конечно, ждёт вас.

— Сделать это не позволяет мне гордость. Я самостоятельная женщина и хочу строить свою жизнь сама.

Полковник покачал головой.

— Я бы на вашем месте пошёл прямо к мужу, поздоровался и сказал: «Вот, я снова здесь!»

— На вашем месте я, может быть, именно так и поступила бы. Но на своём месте я к нему не пойду, — сказала я.

Наша милая беседа ещё продолжалась, но скоро я поняла, что она ни к чему не приведёт, и попрощалась.

На улице будто разверзлись небесные хляби. Я не знала, что предпринять. Когда-то у меня в этом городе было много друзей, но одних уже нет в живых, других не хотелось беспокоить. Я знала — они всё ещё во власти страха, и действительно, человек, только что вернувшийся из заключения, мог доставить неприятности.

Я снова побрела по мокрым улицам. Решила обратиться в приёмную ЦК партии. В главную дверь огромного здания ЦК может войти любой. Я помнила, что там множество стеклянных дверей, на каждой — табличка с именем высокого партийного чина. Правда, попасть к ним можно лишь с разрешения секретаря. Многие имена были мне знакомы. На одной двери я увидела фамилию мужа и прошла мимо.

Я села в приёмной и написала письмо на имя председателя комиссии партийного контроля, просила меня принять для беседы. Написала, что буду ждать ответа на улице перед зданием. Больше идти мне некуда. Кто-то из сотрудников проводил меня к столу с надписью «Почта». За столом сидела любезная молодая женщина, но она сказала, что личное письмо принять не может. Когда я объяснила, кто я, откуда, она согласилась передать моё письмо. Вряд ли от письма будет толк, думала я, ведь у меня не было обратного адреса.

Снова я на улице, под проливным дождём. Усталость валит с ног, одежда промокла до нитки. Надо что-то делать. Я решила всё же пойти к своим старым друзьям. Может, пустят к себе хоть ненадолго, пока не прояснится моё будущее. От площади Ногина до Гоголевского бульвара, где жили мои друзья, было неблизко. Но я всё же дошла до их дома, несмотря на усталость. Долго стояла перед дверью, боясь, что они не впустят к себе человека, только что вернувшегося из лагеря. Потом всё-таки позвонила. Дверь открыл сам хозяин дома. Он занимал высокий пост. Оба, и он, и его жена, были старыми большевиками. Они приняли меня тепло, как и раньше, сразу усадили за стол. Я рассказала, что сегодня утром вернулась из лагеря, спросила с сомнением, не смогу ли пока у них переночевать. Они согласились. Рассказали о многих наших общих знакомых, погибших в результате сталинского террора.

Они оба торопились на работу. Я осталась одна, наконец-то можно отдохнуть и собраться с мыслями. Я не могла не вспоминать своё прошлое — как трепала меня жизнь с тех пор, как тридцать три года назад, в 1922 году, я приехала в эту страну.

Хозяин скоро вернулся. Я ему рассказала о своём визите в ЦК, о письме председателю комиссии партийного контроля. Он сразу куда-то позвонил и позвал меня к телефону. Мужской голос спросил моё имя, потом дал телефон некоего полковника Строганова. Строганов просил прийти к нему, это оказалось неподалеку от дома моих друзей. Ещё Строганов сказал, что моё письмо получено и что на улицу из ЦК посылали нескольких человек меня разыскивать.

Я была так слаба и так не уверена в себе, что побоялась идти одна. Друг меня проводил. Я очень удивилась, что по адресу, данному полковником, находилось большое военное учреждение. Чтобы пройти туда, нужен был пропуск. Пропуск я получила, но меня охватила страшная робость, я боялась ходить по зданию одна. Ведь в течение многих лет я не ступала ни шагу без провожатого! Свобода пришла, но привыкнуть к ней было не так-то просто! Комендант здания помог мне найти полковника Строганова. Он меня уже ждал, встретил, дружелюбно улыбаясь. Комиссия партийного контроля назначила его моим «опекуном», но он не знал даже, с чего начать, и попросил сказать, в чём я нуждаюсь. Ответ мой был прост:

— Я тоже не знаю, с чего начать. У меня нет ничего: ни квартиры, ни еды, ни денег — абсолютно ничего! Я смогу переночевать у моих старых друзей, но совесть  не позволит мне принять от них что-нибудь ещё.

Полковник Строганов пригласил человека из финансового отдела, мне дали немного денег. Потом он послал меня в офицерскую гостиницу в посёлок Сокол, там меня  провели в просторную чистую комнату, в ней уже жили две женщины, офицерские жёны, приехавшие ненадолго в Москву. Я прожила там около трёх месяцев. Полковника Строганова я видела едва ли не через день, от него я получала деньги на житьё и оплату гостиницы. Понимая моё безвыходное положение, он трогательно заботился обо мне, я вспоминаю его с благодарностью.  Строганов помог мне оформить документы, необходимые для получения квартиры в Москве. В то время, однако, в распределении жилплощади царило жульничество, квартиры получали только те, кто мог заплатить немалую сумму. Мой опекун к таким людям не относился, поэтому документы мои были почти бесполезны.

  В феврале 1956 года я съехала из гостиницы, мой опекун нашёл для меня временное жильё в Кучино,  в двадцати минутах езды на электричке от Москвы. Во время войны там содержали пленных немецких генералов. Сейчас в трёх домах были квартиры для офицеров и их семей. У меня была теперь комната с балконом, я могла в тишине и покое собираться с силами, гулять неподалеку в дубовой роще. Скоро я подружилась с жёнами и детьми офицеров. Жизнь, казалось, наконец-то вошла в спокойную колею. Бывая в городе, я часто заходила ко многим старым друзьям. Но, несмотря на все уговоры друзей, моё оскорблённое самолюбие не позволяло мне связаться с Отто. Строганов по-прежнему помогал мне деньгами, пытался устроить для меня постоянное жильё. Я ему в этом старалась помочь, стояла в очередях перед Моссоветом, но всегда безрезультатно.

Прошло восемь месяцев. Я всё курсировала между учреждениями, распределявшими квартиры, и кабинетом Строганова. Несмотря на обилие официальных документов и справок, которые я постепенно собрала, чиновники на всех этажах власти, сверху донизу, будто объединились против меня. Снова и снова я возвращалась к Строганову, чтобы рассказать о неудачах.

В очередной раз я пришла в подвальное помещение Моссовета. В конце длинного зала сидела секретарша, очередь к ней тянулась через весь зал. Мне ещё ни разу не удавалось дождаться своей очереди и дойти до стола этой строгой женщины. Рядом со столом была дверь и на ней надпись: «Начальник».

Потеряв терпение, я протиснулась в начало очереди и попросила у высокомерно глядевшей на меня женщины разрешения пройти на приём к начальнику. Она ответила: «Начальник занят».

Я отправилась прямо к Строганову, чтобы сказать, что стоять там в очереди явно бессмысленно. Я никогда не получу в Москве квартиру! Я рассказала ему, что своими глазами видела, как старая, бедно одетая женщина упала в обморок перед столом секретарши, услышав, что многие в течение пяти лет приходили туда каждый день. Но, по просьбе Строганова, я всё же согласилась пойти ещё раз.

Итак, я снова в подвале. К моему удивлению, зал был пуст. «Наверное, какой-нибудь праздник?» — подумала я. Но потом разглядела, что дверь начальника приоткрыта. В комнате была незнакомая женщина. Оказалось, начальник в отпуске, она его замещала. Я объяснила, что пришла по своему заявлению. Когда я его написала? Всего два с половиной месяца назад?

— Ну, тогда его ещё наверняка не рассматривали, — сказала она, улыбаясь. — У нас слишком много работы.

— Но у меня много рекомендаций и подписи советских руководителей.

— Это ничего не значит.

— Я бы не хотела обращаться в другие инстанции. Мои влиятельные друзья не раз за меня хлопотали. Но это ни к чему не привело. Мне придётся прибегнуть к другим способам.

— Каким?

— Вы подчиняетесь президенту Ворошилову?

— Можете обращаться к кому угодно. Распределением жилья занимаемся мы, и никто не вправе вмешиваться в наши дела. Квартиру получите через нас. Если получите…

С меня довольно, решила я. Перед уходом выяснила, как фамилия этой женщины.

Я кипела от гнева. Дома сразу написала подробное письмо президенту Ворошилову. Я описала, с какими сложностями сталкиваются люди, желающие получить квартиру от Моссовета.

Произошло чудо! Письмо открыло путь к успеху!

Через несколько дней меня пригласили в Моссовет, уже не в подвал, сразу спросили, какую квартиру я хочу, в каком районе.

— Мы получили распоряжение Ворошилова — вы только скажите, какую хотите квартиру.

Мне, бывшей политзаключённой, было так непросто вернуться к нормальной жизни. Насколько же это было сложнее, а часто просто невозможно для простых людей, не имевших такой поддержки, как я.

Многие из моих старых друзей погибли или умерли. Но, к моей радости, жива была ещё Елена Стасова, я с ней подружилась много лет назад, когда мы с Куусиненом жили с ней в одном доме. Ей было сейчас больше восьмидесяти лет, она плохо видела, но душой была всё ещё молода. Я прожила у неё несколько недель. Она тоже подверглась гонениям, но теперь была восстановлена во всех правах и жила на небольшую пенсию. Каждое утро она диктовала свои воспоминания секретарю.

Елена Стасова происходила из богатой дворянской семьи, получила хорошее образование. С детства знала английский, немецкий и французский. Отец её, Дмитрий Стасов, знаменитый адвокат, защищал в царское время интересы политических заключённых. После школы Елена училась на преподавателя. Познакомившись с молодым энергичным студентом Ульяновым, примкнула к революционному движению.

Елена была настоящим большевиком, во многом активно помогала Ленину. По его инициативе её назначили секретарём ЦК партии, на этой высокой для женщины должности она пробыла с 1917 по 1920 год. После образования Коминтерна её послали в Европу, в частности в Берлин, в качестве политического советника. Я уверена, что в Коминтерне она была наиболее способным организатором нелегальной работы. После провала коммунистического мятежа в Германии в 1923 году Елену перевели снова в Москву, в МОПР (Международная организация помощи борцам революции)[182]. В задачи организации входила помощь политзаключённым и революционерам в капиталистических странах. После роспуска МОПРа Стасова стала главным редактором журнала «Интернациональная литература», выходившего на немецком, английском и французском языках. Но Сталин её уволил, и восемь месяцев её продержали в тюрьме под названием Спецкорпус, куда помещали особо опасных политических заключённых.

Елена Стасова отличалась от большинства революционеров. Она была настоящей идеалисткой и оптимисткой, во всём видела лишь хорошие стороны, даже в самые мрачные времена. Что бы ни происходило с ней или её близкими, она оставалась верна своим идеалам.

Как бывший секретарь ЦК, Елена знала революционеров старшего поколения лучше, чем кто-либо другой, поэтому с нею часто консультировался генеральный прокурор и чиновники других учреждений. Она мне рассказала, что ей звонили из Прокуратуры СССР, справлялись, знала ли она меня до чисток и какого она обо мне мнения. Через Стасову генеральный прокурор передал мне просьбу написать о применении незаконных методов допроса, дав понять, что виновные в этом следователи предстанут перед судом. Немного поразмыслив, я сказала Елене, что один из следователей, полковник Полянский, вёл себя на допросах чудовищно, но я давать показаний против него не хочу.

— Передайте генеральному прокурору, что я хочу как можно скорее забыть этот отрезок моей жизни. Мне совершенно всё равно, будут ли все эти двадцать шесть человек, допрашивавших меня, расстреляны или же станут министрами…

В дождливый день в конце октября я переходила Гоголевский бульвар, как вдруг шедший мне навстречу человек воскликнул:

— Айно Андреевна! Неужели это вы?

Я узнала брата генерала Берзина. Он оставался в Потьме после моего освобождения. Выглядел он больным и усталым, одет был неряшливо. В Потьме он выглядел лучше. Он, как и его более известный брат, тоже был старый большевик, после победы революции работал на высоких постах, был даже генеральным прокурором. При Сталине был арестован. Теперь реабилитирован.

— Где вы живёте? Вы встречались со своим мужем? — спросил он.

Я ответила, что мужа не видела и встречаться с ним не собираюсь, что мне по распоряжению ЦК помогает один полковник, снабжает меня деньгами и пытается добиться для меня квартиры.

Он был явно удивлён.

— Я рад за вас. А вот для меня никто ничего не хочет делать!

— Где же вы живёте?

— ЦК взял в своё распоряжение деревянный барак на окраине города, там я и ночую вместе с сотней других освободившихся из лагерей. Для меня, старого большевика, никто ничего не сделал. А сколько лет я и мой брат служили партии!

Ещё несколько печальных слов, таких же унылых, как и погода, и мы расстались, пожелав друг другу успехов. Я ещё раз оценила помощь полковника Строганова.

Наконец-то я могу переехать в свою квартиру! Полковник Строганов дал мне денег на квартплату и обстановку. Я сама себе казалась богачкой.

Дела мои постепенно налаживались, и я решила узнать, что с моим братом Вяйнё. Я ничего не слышала о нём почти двадцать лет, с тех пор, как его в декабре 1935 года арестовали в Петрозаводске и отправили в Ленинград. Я написала жене Вяйнё в Петрозаводск, но ответа не получила. Поехала туда сама, но её не нашла. Три с половиной года я писала запросы в разные инстанции.

Наконец в мае 1960 года пришёл официальный ответ из Петрозаводска. В нём говорилось, что приговор, вынесенный Вяйнё 11 ноября 1937 года, отменён за отсутствием состава преступления, Вяйнё посмертно реабилитирован. Жену, видимо, постигла участь Вяйнё — за недонесение властям «о шпионской деятельности» мужа.

Вскоре после того, как я переехала в отдельную квартиру, меня вызвали в отдел кадров Генерального штаба. Когда я пришла, меня провели в просторный кабинет. За длинным столом сидели офицеры. Председательствовал адмирал. Он произнёс краткую речь, в которой выразил сочувствие по поводу несправедливого ко мне отношения. «Мы надеемся, что вы сумеете забыть пережитое», — сказал он. Это, видимо, и называлось «реабилитацией». Потом один из генералов проводил меня к выходу и, прощаясь, тоже посоветовал  забыть прошлое. Я ответила: «Если я вам это пообещаю, то скажу неправду. Я никогда не смогу забыть эти годы». Генерал тихо произнёс: «Да, конечно, я вас понимаю».

В 1957 году мне ещё раз довелось побывать в здании Генерального штаба. Пошла я туда в сопровождении полковника, соседа по дому.

В зале заседаний собрались высокие офицерские чины, были даже маршалы. Заседание от имени ЦК открыл человек в штатском. Потом заговорил другой: «Вчера маршал Жуков держал в ЦК ответ за свои антипартийные действия. ЦК постановило освободить его от должности министра обороны» И всё! Председатель спросил, хочет ли кто-нибудь высказаться. Встал мой сопровождающий. Сказал, что прошёл две мировые войны и хочет знать, чем вызвана отставка. Он лично знает маршала Жукова. Председательствующий вспылил: «Полковник, вы — старый член партии. Как вы можете не доверять партии? Дело уже рассмотрено и решение принято». Следующим слово взял пожилой офицер. Он полностью одобрил решение ЦК. Приняли решение единогласно, и на этом заседание закончилось.

Когда мы шли домой, мой спутник всё возмущался тем, как низко обошлись с любимцем народа. Ясно, почему так произошло, говорил он: маршал стремился ограничить влияние политических сил в армии. За что и впал в немилость.

Спустя несколько дней от старых партийцев я узнала, как происходило снятие Жукова. Маршал как раз вернулся из поездки в Югославию и Албанию. Хрущёв встретил его во Внуково и отвёз в ЦК. Присутствовало всего несколько партийных руководителей, в том числе секретарь ЦК Екатерина Фурцева. Хрущёв произнёс речь об антипартийных действиях Жукова. Потом Фурцева обвинила Жукова в самолюбовании: Жуков считает себя чуть ли не Георгием Победоносцем, заказал даже портрет — на белом коне. Подпись гласила: «Георгий Жуков, Георгий-победитель, освободивший немецкий народ». По его же инициативе портрет повесили в музее Красной Армии. Но кто на самом деле освободил народ Германии от фашистов? Не Жуков, а бойцы Советской Армии! Так закончила Фурцева.

Жуков спокойно ответил, что Никита Сергеевич не имеет ни малейшего понятия о военных делах. На Фурцеву он лишь взглянул презрительно.

Какое-то время Жукова, по слухам, держали под арестом. На следующий день «Правда» писала, что партия и только партия одержала победу в войне, что советский народ и вооружённые силы обязаны победой руководству Центрального Комитета. Многие читатели прекрасно поняли, против кого была направлена статья.

В Москве в то время было много китайцев. Отношения между Пекином и Москвой начали уже портиться, но тем не менее Мао Цзедуна в 1957 году принимали в СССР чрезвычайно торжественно. Тысячи, сотни тысяч москвичей высыпали на улицы. Размахивали китайскими флажками, скандировали: «Да здравствуют Мао и Китай!» Дружбе между двумя странами, казалось, нет границ. Некоторые москвички даже всерьёз утверждали, что Мао необычайно красив.

Народ не подозревал о назревавшем конфликте, верил в нерушимую дружбу. «Когда мы заодно с Китаем, Америке с нами не справиться», — сказал мне один знакомый.

Не любили китайцев только студенты. Китайцы наводнили вузы и общежития, своим же, советским, мест оставалось мало. Иностранные студенты получали большую стипендию, имели привилегии, за это их и не любили.

Но в один прекрасный день идиллии пришёл конец. В 1959 году отношения между двумя странами окончательно испортились. Многие, правда, думали, что это ненадолго: китайцам, мол, без нас не справиться, не восстановить свою промышленность.

Я твёрдо решила осуществить свою мечту — уехать на родину, в Финляндию. Но пока был жив мой муж, занимавший высокий пост, у меня не было никакой надежды даже получить заграничный паспорт, особенно для поездки в Финляндию. Это стало окончательно ясно в 1958 году, когда компартия Финляндии пригласила Куусинена на 40-летие основания партии. Правительство Финляндии отказало ему во въездной визе.

   Если бы я получила визу, это, несомненно, расценили бы как оскорбление, нанесённое Куусинену и СССР. Хотя я была совершенно уверена, что правительство Финляндии ничего не имело против меня лично, я ведь не сделала ничего против интересов моей родины. В то же время я была убеждена, что лишь смерть Куусинена откроет мне возможность уехать в Финляндию.

Ждать отъезда пришлось ещё девять лет. За всё это время (1955—1964) я ни разу не встречалась с Куусиненом, хотя он иногда мне звонил, предлагал помощь. Я всегда отказывалась, помня, что он ни разу даже пальцем не пошевелил, чтобы уберечь меня от тюрем и лагерей.

Когда я узнала, что Отто лежит в кремлёвской больнице, я написала ему (13 мая 1964 года) письмо, в котором впервые рассказала, как упорно я его защищала, когда от меня требовали подтвердить, что он английский шпион. В письме я осуждала его за то, что он не пришёл на помощь финнам — друзьям и товарищам по партии, когда их уничтожали. Я упомянула Гюллинга, Хеймо и Маннера.

Отто Вилле Куусинен умер через четыре дня, 17 мая 1964 года, в возрасте восьмидесяти трёх лет.

На следующий день, 18 мая 1964 года, во всех газетах был помещён портрет Куусинена в траурной рамке и некролог, где особенно подчёркивалась дружба Куусинена с Лениным, его большое значение как теоретика партии. Траурные портреты Отто были выставлены в витринах магазинов и правительственных зданий.

На следующий день я с утра села у окна. Что-то должно было произойти. Я ведь была официальной женой Куусинена.

Долго ждать не пришлось. Ровно в одиннадцать часов перед домом на Смоленском бульваре остановился чёрный «кадиллак», из него вышли двое. Одного из них я узнала сразу. Это был Александр Шелепин[183], заместитель премьер-министра СССР. Второй, генерал в парадной форме, был мне незнаком. Когда я открыла дверь, Шелепин поклонился и пожал мою руку.

— Госпожа Куусинен, — сказал он, — мы приехали, чтобы проводить вас на траурную церемонию.

Я хотела что-то сказать, но он сделал знак молчать.

— Мы знаем, что вы не жили с вашим мужем. Но вы должны понять, что надо соблюдать некоторые формальности. Церемония начнётся через час. Могу ли я попросить вас одеться в чёрное?

Он, конечно, не догадывался, что чёрный костюм был у меня уже приготовлен, о «формальностях» я знала больше, чем многие другие. Я быстро переоделась и торжественно, в сопровождении Шелепина и генерала вышла из дома. Мы в молчании на большой скорости проехали до Дома Советов.

Гроб Куусинена стоял на возвышении. Руководители правительства и партии сменялись в почётном карауле, мимо гроба шла бесконечная вереница тысяч москвичей. Я несколько минут посидела у возвышения, потом меня провели в комнату, где мне пришлось, испытывая чувство неловкости, принимать соболезнования. Передо мной шла бесконечная вереница людей. Бормотали слова соболезнования, сочувствия, говорили, что смерть моего мужа — потеря для всей страны. Через какое-то время я снова вернулась к гробу. Кто-то произнёс речь, в которой превозносились заслуги Куусинена перед СССР. Когда он кончил, я поняла — моя миссия завершена, пора уходить.

Я повернулась, чтобы идти. Шелепин остался сидеть, меня проводил генерал. Он торопился, ведь задание было выполнено! Домой я ехала одна, шофёр тоже явно хотел от меня скорее избавиться, даже не потрудился открыть дверцу, когда мы подъехали к моему дому. Я вышла из машины. Теперь я была действительно одна.

Впервые для меня блеснул луч надежды — неужели наступила настоящая свобода? Неужели я вырвусь из этого города, из этой страны, поправшей мои человеческие права, избавлюсь от ужаса и страхов? Может быть, теперь, когда от Куусинена осталось только имя, мне, наконец, разрешат уехать? Я вспомнила прошлое, свою и чужие судьбы. К Отто я не испытывала никаких чувств. Я была горда, что жива, все остальные чувства подавило время и моё отвращение. Я прошла через Воркуту, о каких чувствах может идти речь! Я была жива, а его уже не было.

Я сидела часами, стараясь понять, что за человек был Куусинен. Никакие кремлёвские архивы — даже если их когда-нибудь откроют — не смогут дать объективного представления об его характере, его личности. Куусинен всегда останется для советского правительства — нынешнего и будущих — чем-то инородным. Он был иностранец, родился не на русской земле, знал шведский и немецкий, читал по-французски. Но по-русски до последнего говорил с сильным акцентом, речь всегда выдавала в нём иностранца.

А может, это и было его главным преимуществом? Почти полстолетия О. Куусинен был в сердцевине не только КПСС, но и правительства СССР. Удивительно, что иностранец продвинулся на ведущие должности в правительстве, но уж совсем непонятно, как он удерживался на них так долго, несмотря на все изменения политических течений.

Он пережил Ленина и Сталина, был ближайшим соратником обоих. Сталину он был необходим, это был его «логос». Сталин мало знал о капиталистических странах, о дипломатии, а Куусинен был искусный дипломат, хорошо знал обстановку в других странах. Он устраивал Сталина ещё и тем, что всегда оставался в тени.

Скромность? Нет. Он был крайне честолюбив, ревниво следил, как осуществляются его планы. Но после, когда дело было сделано, он легко позволял другим присваивать себе славу. В глубине души Отто был самоуверен до циничности, он никогда бы не склонился ни перед кем. Он был непоколебим в своей уверенности, что в мире нет человека способнее его, особенно низко ценил данные Сталина. Но умел так ловко изложить Сталину свои предложения, что тот принимал мысли Отто за свои собственные.

Возможно, успех Отто объясняется и тем, что его как иностранца многие вещи в России не трогали, и он давал это понять. Он безразлично относился к строительству коммунизма в России, к вопросам экономики и политики: трагедия коллективизации, террор, аресты невиновных — всё прошло мимо него. Он немного очнулся, лишь когда чистки затронули Коминтерн.

Желая сосредоточиться на том или ином вопросе, он погружался в свой мир, не замечая, что творится вокруг. Во время страшного наводнения в 1925 году в Ленинграде Куусинену позвонил с Кавказа Зиновьев, секретарь Ленинградского обкома, сообщил, что прерывает отпуск из-за этого страшного бедствия.

Отто ответил:

— Да, это ужасно.

Закончив разговор, спросил у меня:

— Что там стряслось в Ленинграде, почему Зиновьев прервал отпуск?

— Каждый школьник в Москве знает о наводнении, только Отто Куусинен ничего о нём не слышал! Хоть бы заглянул в газету! — ответила я.

Отто спокойно сказал:

   — Ну, ты всё же никому не рассказывай, что я не знал о наводнении…

На само наводнение ему было наплевать.

На официальных приёмах и торжествах он почти не бывал, ордена не надевал. Стремление к популярности среди народа, выступления — всё это было ему чуждо. Мудрая осторожность, сильное чувство самосохранения были его главными качествами.

Он был всегда нужен тем, кому принадлежала власть, точно знал, как надо обращаться с новым господином. Поэтому он и выжил в годы террора.

В пример можно привести отношения между Куусиненом и Троцким. Вначале Куусинен открыто восхищался Троцким как превосходным организатором, талантливым командиром. Но однажды Троцкий осмелился публично оскорбить Куусинена. Этого Отто ему не простил. Когда впоследствии теория «перманентной революции», выдвинутая Троцким, потерпела крах, когда победителем оказался Сталин, Отто стал рьяным противником Троцкого. Но лишь после того, как тот был окончательно побеждён.

Однажды Куусинен хвалился мне, что за свою жизнь «менял шкуру, как змея, семь раз».

Семь раз менялись его взгляды. В школьные годы он был набожен, много молился, часто ходил в церковь. В Хельсинкском университете он сбросил «шкуру верующего», стал патриотом и националистом. Но потом запил. Затем всерьёз заинтересовался судьбой рабочих, стал политиком, членом социал-демократической партии. Его избрали в парламент. Когда в 1918 году в Финляндии вспыхнула революция, он превратился в марксиста, в страстного сторонника мировой революции. Позднее, уже после нашего разрыва, он убедил Сталина в том, что мировую революцию можно совершить только вооружённым путём.

Он всегда держал нос по ветру, с лёгкостью изменял бывшим своим товарищам. Я не смогла вспомнить ни одного случая, когда бы Куусинен помог кому-нибудь в беде. Единственное исключение — Штанге, о котором я писала во второй главе. Когда в Карелии был арестован сын Отто, он и пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь. Через какое-то время его освободил Берия, но слишком поздно, сын был уже смертельно болен туберкулёзом.

Куусинен ничего не сделал, чтобы спасти своих соратников по Коминтерну Мауно Хеймо и Ниило Виртанена. Не помог он и Эйнари Лааксовирта, брату своей первой жены. В начале книги я писала о его неудачной поездке в Германию с попыткой провести валютную операцию. Когда Лааксовирта вернулся в Москву, Куусинен отправил его работать в Карелию. Спустя некоторое время его решили исключить из партии, послали запрос в контрольную комиссию. Зная, что Лааксовирта — шурин Куусинена, председатель комиссии Ярославский обратился к Куусинену. Ответ мужа я видела своими глазами: «…Лааксовирта никогда не был коммунистом и никогда им не станет. Поступайте, как считаете нужным». И Лааксовирта расстреляли как «финского шпиона».

Отто отказывался помогать даже в мелочах. Маннер после своего ареста передал через кого-то из знакомых просьбу, чтобы ему послали тёплое бельё — у него был ревматизм — и немного мыла. Но Отто посоветовал ничего не посылать.

Куусинен был страшно вспыльчив, если кто-нибудь его задевал, он не забывал этого никогда. Раз вечером нам позвонили из Ленинграда: работник ГПУ, по происхождению финн, сообщил, что умер старый товарищ Отто по партии — Эвя. В Финляндии Эвя был когда-то членом парламента от социал-демократической партии. Он участвовал в красном мятеже и позже переехал в Ленинград, стал там одним из руководителей финляндской компартии. Узнав о его смерти, Отто саркастически заметил: «Ну и хорошо! Смерть — это единственное, что он смог сделать для революции». Позже я узнала, что Эвя на каком-то собрании выступил против Отто. Тот его выступления не забыл.

У Отто никогда не было близких друзей. Единственное исключение — Николай Бухарин, в 20-е годы они были очень близки. Бухарин был многие годы главным редактором «Правды». Человек он был живой, обаятельный, весёлый. Студенты его любили, на его лекциях в Институте красной профессуры аудитория всегда была переполнена. Бухарина связывала с Куусиненом страсть к вопросам политики и идеологии. В те годы Бухарин был единственным человеком, кто мог прийти к нам, не предупредив заранее. Он жил в том же доме и, подписав очередной номер «Правды», по пути домой часто заходил к нам. Они с Куусиненом часто сидели до  зари, обсуждая проблемы Коминтерна. Однажды Бухарин  даже заснул на диване в кабинете Отто и на следующее утро прямо от нас пошёл в редакцию.

Помимо политики было у Бухарина и второе увлечение: он был страстный охотник. Не раз он привозил нам с Кавказа дичь, чаще всего фазанов. Однажды привёз из сухумского зоопарка живую обезьянку.

Дружба Отто с Бухариным продолжалась до 1929 года. В 1929 году Бухарин был изгнан из «Правды» и из Коминтерна. И именно Отто, его старый товарищ, произнёс в ЦК самую желчную речь. Так было не только с Бухариным. Многим финнам, своим товарищам по партии, он помог скатиться в пропасть. Когда опасность нависала над самим Отто, эмоций для него не существовало.

На следующий день после отстранения Бухарина от дел Коминтерна я встретила товарища Ломинадзе, он в то время был председателем Коммунистического интернационала молодёжи. Его кабинет находился на верхнем этаже здания Коминтерна. Он, как и все, знал о дружбе Бухарина с Куусиненом.

— Ну а что думает Куусинен? — спросил он.

— О чём это?

— Теперь пришла его очередь, не так ли?

— С Куусиненом будет всё в порядке.

— Почему вы так думаете?

— Потому что Отто всегда чует опасность.

Через несколько лет Сталин уничтожил Ломинадзе. Грузина, лучшего своего друга.

Чего же Отто ждал от жизни? Юрьё Сирола, хорошо знавший его ещё в молодости, рассказывал, что когда-то Отто был поэтом, романтиком, интересовался искусством. Друзья его ценили. Но так до конца и не поняли.

Он был как бы окутан тайной. С годами качество это усиливалось: в любой компании он казался посторонним. Во многих соратниках он вызывал страх, хотя часто казался робким, был даже скромен. Он не любил простых финских рабочих. Возможно, из-за незнания практической жизни. Техника, промышленность были ему чужды, он ни разу не был ни на одном финском или советском заводе, не знал ни жизни рабочих, ни производства.

Это был политик, теоретик, работа его проходила «за кулисами».

Я долго размышляла и пришла к выводу, что главное в этом человеке — то, что он ненавидел, а не то, что любил. С какой горечью он вспоминал Финляндию, свою родину! Поражение красных в 1918 году было для него незаживающей раной. Однажды он сказал мне: «Наша главная ошибка состояла в том, что мы не свергли правительство Свинхувуда. Во второй раз мы такой ошибки не допустим!»

В революционном правительстве Куусинен занимал пост министра просвещения. Когда революция потерпела поражение, всё руководство сбежало в Россию, бросив остальных в Финляндии. За дела своих руководителей рядовые революционеры поплатились жизнью. О Финляндии Куусинен говорил всегда с ненавистью, не любил даже свой язык. После смерти Ленина и Гюллинга он добился того, что в школах Карелии преподавание стали вести на русском языке.

Судя по всему, Отто мечтал покорить Финляндию. Однажды он мне признался, что хотел бы взять власть в Финляндии, а впоследствии стать «проконсулом» всей Скандинавии. А когда коммунизм победит во всей Европе, он снова вернётся в Москву, и весь мир будет подчиняться его воле.

Он, конечно, имел в виду, что всё это будет завоёвано вооружённым путём. Как я уже говорила, в середине 30-х годов он пришёл к убеждению, что победы коммунизма не достичь политическими средствами, нужна военная сила.

Первый шаг к этому Советский Союз сделал 30 ноября 1939 года, когда Красная Армия пошла на Финляндию. Роль Куусинена здесь, несомненно, была велика. Он хотел взять реванш, вернувшись на изгнавшую его родину с Красной Армией. В этой войне, принесшей столько горя финскому народу, повинен и он.

Несмотря на изменения в СССР, Куусинен шаг за шагом поднимался всё выше. Он твёрдо шёл курсом Сталина. И так же твёрдо шёл курсом последующих руководителей. В 1941 году он вошёл в ЦК, в 1957 году — в Политбюро. Это была вершина карьеры. С 1940 по 1958 год он был заместителем председателя Президиума Верховного Совета, то есть вице-президентом Советского Союза. Шестнадцать лет (1940—1956) был председателем Президиума Верховного Совета Карело-Финской республики, хотя вряд ли участвовал в управлении этой так называемой республикой.

Наибольшие заслуги Куусинена в Советском Союзе несомненно связаны с внешней политикой. Он восемнадцать лет руководил Коминтерном, был председателем комитета Верховного Совета по иностранным делам. По слухам, последнее, что он сделал, — провёл секретную встречу с Мао Цзедуном в 1962 или 1963 году, пытаясь урегулировать отношения между Китаем и Советским Союзом.

Как странно, что этот человек, сыгравший такую роль в политике огромной страны, был иностранцем, чужаком. Его ведь, в сущности, мало интересовал Советский Союз. Строя свои тайные планы, он не думал о благе России. И даже не мечтал о победе коммунизма. Нет, этот чужак имел лишь одну цель: пройти победным маршем по земле своей родины.

На получение заграничного паспорта у меня ушло ещё много месяцев. Нужно было официальное свидетельство, что я родилась в Финляндии, и мне его прислала Хертта Куусинен на бланке финляндской компартии. Поздней осенью 1964 года я подала советским властям прошение на выезд. Через три месяца я получила заграничный паспорт, на год. В посольстве Финляндии проставили визу, я могла находиться в Финляндии три месяца. Вечером того же  дня я села в поезд и 23 февраля 1965 года пересекла границу Финляндии.