«Окончательное решение»
«Окончательное решение»
Возвратившись в Берлин, я прежде всего условился с Ильзой Штёбе о встрече. Была середина октября 1941 года. Заканчивался четвертый месяц «восточной кампании» – задуманного нацистской Германией «блицкрига» против Советского Союза. Что касается установления связи с Центром, то Ильза Штёбе не могла сообщить мне пока ничего утешительного.
Затем я принялся за подготовку отчета Кизингеру о результатах моей поездки. Этот отчет я хотел сделать по возможности устно, передав ему лишь некоторые непригодные для нацистской пропаганды записи, сделанные во Львове и в Киеве. Докладывая Кизингеру об увиденном и услышанном мной, я старался говорить тоном человека, раздосадованного тем, что непредвиденные обстоятельства помешали ему выполнить порученное задание так, как ожидало от него начальство. Это представлялось мне единственно возможным способом описать, с использованием ставших мне известными подробностей, ужасные преступления, совершенные и каждодневно совершаемые от имени Германии и по поручению ее нацистских заправил в Польше, на Украине, а также, конечно, и в других местах. Я хотел, чтобы у господ из берлинского министерства иностранных дел не оставалось никаких сомнений в том, что они работали на шайку убийц, на клику преступников. Я решил и, пожалуй, не без оснований, что гестаповцам будет совсем не просто обвинить меня в «подрыве военной мощи», или в «разглашении военной тайны», или в «гнусной пропаганде», направленной против «третьей империи». Ведь я всего лишь отчитывался перед руководством своего учреждения, учреждения именно этой самой «третьей империи», правдиво докладывая о результатах своей служебной поездки. А это входило в мои служебные обязанности.
Я, разумеется, не назвал тех, кто информировал меня в ходе поездки. Докладывая информацию из Кракова, которая этим сотрудникам МИД должна была быть известна, поскольку министерство иностранных дел имело в Кракове своего представителя, я сослался на «абсолютно надежный источник». Сообщая информацию о Львове и Киеве, я сказал, что получил ее от офицеров вермахта, с которыми имел беседы, поскольку они должны были вывести меня на заслуживавших доверия польских и украинских интеллигентов, работавших в их учреждениях. Следует отметить, что у меня и не спрашивали, от кого именно я получил сведения, о которых докладывал в МИД. Я понял, что я, так сказать, балансировал на канате без сетки. Но молчать об ужасах, происходивших в Кракове, Львове и Киеве, я не мог. Нельзя было допускать, чтобы кто-либо из руководящих чиновников нацистского министерства иностранных дел мог позднее оправдываться тем, что он-де не знал ничего конкретного о политике массовых убийств и геноцида, которую помогал осуществлять.
Кизингер выслушал мой доклад молча, не задавая каких-либо вопросов. Время от времени он что-то записывал в блокнот. Когда я в заключение выразил сожаление, что не смог в сложившейся обстановке выполнить порученное мне задание так, как он, видимо, ожидал, он ответил, что тут уж действительно ничего не поделаешь. Письменного отчета он от меня не потребовал. Затем он отпустил меня, заметив, что я могу взять двухдневный отпуск, чтобы отдохнуть после утомительной командировки, а затем вновь приступить к своей работе в отделе информации.
С одной стороны, я вздохнул с облегчением, с другой – настороженно ждал, какой резонанс вызовет этот отчет, который, возможно, был не первым отчетом подобного рода.
Когда через два дня я вышел на работу, меня ожидало уведомление, что помощник статс-секретаря Вёрман и еще один из руководящих чиновников МИД просят меня доложить им о результатах поездки. Я должен был явиться в 15.00 того же дня в приемную помощника статс-секретаря.
Когда я пришел в приемную, меня сразу же пригласили в кабинет Вёрмана. Будучи уверенным, что среди присутствовавших находились высокопоставленные функционеры нацистской партии, я, щелкнув каблуками, по всем правилам приветствовал их возгласом «Хайль Гитлер!». Я должен был рассказать присутствовавшим господам неприкрашенную правду, не подвергая себя при этом опасности. Из 10–12 присутствовавших я знал помощника статс-секретаря, министериальдиректора Виля, который руководил отделом торговой политики МИД, посла Риттера, в состав выезжавшей в Москву торговой делегации которого я когда-то входил, Кизингера, которому я, несомненно, был обязан своим выступлением в столь избранном кругу, и, наконец, моего бывшего непосредственного начальника в германском посольстве в Варшаве, тогдашнего советника посольства Крюммера, ставшего теперь посланником.
Он был последним руководителем земельной группы «Польша», входившей в состав зарубежной парторганизации НСДАП, а теперь занимал неясный для меня руководящий пост в германском отделе МИД.
Помощник статс-секретаря кратко представил меня присутствовавшим и попросил затем приступить к сообщению о впечатлениях и наблюдениях, сделанных в ходе поездки в Краков, Лемберг и Киев. Кое-что об этом ему уже рассказал Кизингер, заметил он, и он полагает, что мое сообщение представит интерес для всех присутствующих.
Рассказывая о Кракове, я увидел, что мои слушатели уже вполне были в курсе. Когда я излагал события во Львове, мне стало ясно, что мои слушатели кое-чего еще не знали. Описывая, что произошло всего лишь несколько недель тому назад в Киеве, я обнаружил, что некоторые из присутствовавших были смущены. Ведь передо мной находились люди, в повседневные обязанности которых входило представлять и разъяснять за рубежом все действия нацистского режима и пытаться оправдать его военные преступления.
В заключение своего выступления я заметил, что ввиду политической остроты описанных мною событий я не делал записей. Поэтому, сказал я, прошу не требовать от меня письменного отчета. А если он все же нужен, то я просил бы дать мне соответствующее официальное поручение.
Помощник статс-секретаря заявил, что не считает необходимым предоставление письменного отчета. Из этого он и будет исходить в дальнейшем, а потому просит меня принять к сведению, что обсуждавшиеся здесь вопросы следует хранить в строжайшей тайне. Если присутствующие здесь господа не имеют вопросов к докладчику, то я свободен. Вопросов не было.
На следующее утро мне позвонил посланник Крюммер, который попросил меня как можно скорее явиться к нему. Когда я пришел в германский отдел, он сразу же принял меня, сказав, что хотел бы обсудить со мной кое-какие вопросы. Перейдя к делу, он просил меня хранить в строжайшем секрете то, что я узнал во время своей служебной поездки в Киев. В противном случае, подчеркнул он, мне грозят весьма неприятные последствия. То, что я узнал в Лемберге и в Киеве, несомненно, может произвести на человека большое эмоциональное впечатление. Но мне надо помнить, что речь идет об «окончательном решении не поддававшихся ранее решению проблем» и обычные до последнего времени моральные нормы не должны быть помехой этому. Он считает, что мне совершенно необходимо забыть о некоторых событиях, о которых я узнал в Лемберге и в Киеве.
Это прозвучало как явная угроза. Я ответил Крюммеру, что хорошо понимаю всю взрывоопасность подобных вещей, но не счел возможным уклониться от выполнения данного мне поручения и прежде всего от того, чтобы доложить руководству по всей форме о результатах моей служебной командировки. И никто не должен сомневаться, что я помню о своем долге не разглашать служебную тайну.
«Ну, тогда все в порядке. Хайль Гетлер!» Сказав это, Крюммер отпустил меня с миром. Это была моя последняя встреча с ним. И, конечно, я был чрезвычайно удивлен, когда спустя несколько лет – в конце 1945 или в начале 1946 года – в редакцию газеты «Берлинер цайтунг», в которой я тогда часто публиковался, на мое имя пришло длинное письмо из английского лагеря для интернированных лиц. Его автором являлся тот самый Крюммер. Ссылаясь на наше многолетнее «доброе сотрудничество», он просил меня не отказать ему в любезности и засвидетельствовать в комиссии по денацификации, где рассматривалось его дело, его «добропорядочность». Я сразу же вспомнил его слова о «не поддававшихся ранее решению житейских проблемах», наполненные трупами невинных людей рвы под Киевом и не стал отвечать на его письмо.
Я не знал, кто стоял за угрозами Крюммера, но сделал для себя вывод, что впредь мне следует проявлять большую осторожность. Ведь я мог поставить под угрозу не только самого себя, но и Ильзу Штёбе и других товарищей. И встречу с Альтой, о которой мы уже договорились, я использовал для того, чтобы рассказать ей о моей поездке и о связанных с ней беседах в МИД. Я предложил Ильзе принять ряд особых мер предосторожности, чтобы никто из нас не мог подвергнуть опасности другого и порученное ему дело.
Меня обеспокоили вид и поведение Ильзы Штёбе. Сразу же согласившись с моим предложением, она рассказала об одном происшествии, случившемся незадолго до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз и встревожившем ее.
В течение ряда предыдущих лет, сказала Ильза, она поддерживала особую связь с Центром. По соображениям безопасности она не могла устанавливать контакты с другими группами Сопротивления в Берлине. О деятельности таких групп она кое-что знает от своей старой знакомой и подруги Эрики фон Брокдорф. (Она также погибла в мае 1943 года на гильотине. – Авт.) Эта специальная связь с Центром теперь прервана. А запасной канал на случай особой необходимости стал ненадежным.
Во время одной из ее последних встреч со связным, советским товарищем, за ними увязался уличный фотограф. Он несколько раз сфотографировал их, и они не смогли помешать ему. Она сразу же рассталась с советским связным, и они разошлись в разные стороны. Мнимый фотограф пошел вслед за ней, настойчиво требуя, чтобы она назвала ему свои фамилию и адрес для пересылки фотографий. В конце концов ему удалось навязать ей свою «фирменную карточку». Чтобы отделаться от него, она назвала ему ложную фамилию и дала вымышленный адрес, а также уплатила часть денег за фотографии, обещав, что через два дня зайдет к нему, так как ей очень хотелось бы получить фотографии. Наконец ей удалось отделаться от этого человека, которого она сразу же сочла за шпика гестапо. Но теперь она опасается, что и за советским товарищем могли увязаться шпионы гестапо. Во всяком случае, сказала она, следует полагать, что ее фотография сейчас находится в специальной картотеке гестапо.
Советского товарища, с которым она поддерживала связь, сказала Ильза Штёбе, в Берлине уже нет – он уехал, очевидно, в начале войны. Из надежного источника она узнала, что адресом «музыканта» Курта Шульца, который сообщил ей я, пользоваться пока нельзя. Таким образом, нам не остается ничего иного, как попытаться установить собственные контакты. У нее, правда, есть еще возможность передачи, от случая к случаю, важной информации, однако источники этой информации следует держать в тайне.
Из публикаций о «Красной капелле», появившихся после войны в ФРГ, я узнал, что гестапо действительно имело такую фотографию. Доктор X., переживший войну и концлагерь, рассказывал мне, что во время его допросов речь шла о такой фотографии. Гестаповцы не знали, что с ней делать. Им не было известно, чья это фотография, когда они уже вели розыск некой Альты. Они считали, что такую кличку носит пожилая женщина, член компартии. Гестаповцам не пришло в голову, что существует какая-то связь между имевшейся у них фотографией миловидной молодой женщины и некой Альтой. Свою ошибку они поняли лишь после ареста Ильзы Штёбе осенью 1942 года.
Я не стал расспрашивать Альту о деталях «возможной от случая к случаю» связи с Центром. Это было бы против правил конспиративной работы. Но теперь мне кажется, что посредницей здесь была Эрика фон Брокдорф, о которой мне часто говорила Ильза Штёбе.
Я, со своей стороны, предпринял попытку установить связь с товарищем, которого мы оба знали и который в то время находился за границей, а именно в Бухаресте. Ни Ильза, ни я не видели какой-либо возможности поехать в обозримом будущем в Бухарест. Стало быть, следовало попытаться побудить этого товарища, который мог более-менее свободно передвигаться, поскорее приехать в Берлин. Мы условились о том, что если встреча с ним состоится, то я буду говорить с ним только о восстановлении моей связи с Центром.
Отдавая себе отчет, что мое письмо этому товарищу – другого пути связаться с ним мы не видели, – по всей вероятности, не раз будет вскрыто цензурой, я сочинил безобидный текст и направил его в миссию Германии в Бухаресте с просьбой переслать письмо адресату, который там должен быть известен. В качестве отправителя я указал свою фамилию и место своей службы в Берлине. Я писал ему примерно следующее: после многолетнего пребывания за границей я снова в Берлине. С радостью узнал, что он и его супруга находятся в Румынии, которую по берлинским меркам можно назвать страной с молочными реками и кисельными берегами. И если у него и его супруги есть возможность послать мне посылку, это было бы мне чрезвычайно приятно. А еще больше меня порадовало бы, если бы он во время своего ближайшего визита в Берлин, который, надеюсь, не заставит себя долго ждать, выберет свободный вечерок для доброй дружеской встречи.
Примерно в конце ноября или в начале декабря 1941 года у меня с Альтой состоялась продолжительная беседа, в ходе которой мы обсудили военную обстановку. Что касалось хода и перспектив войны, мы пришли к оптимистическим выводам, хотя в то время шло новое крупное наступление фашистских войск, для обеспечения которого немецкому командованию пришлось отвести часть боевых сил с Ленинградского фронта и с юга. Стянув огромные военные силы на Центральный фронт, Гитлер и его генералы надеялись, что до наступления глубокой зимы им все же удастся захватить Москву.
Мы располагали сведениями о том, что в высоких военных штабах и в некоторых политических центрах «третьей империи» все более широкое распространение получали весьма пессимистические оценки обстановки. Среди населения росли сомнения в «непогрешимости» фюрера. Большие потери на Восточном фронте угнетающе действовали на настроение людей. Они также влияли и на умонастроения многих сторонников нацистского режима и его попутчиков. Противники нацистского режима, которых на какое-то время подавили террор и безудержная военная пропаганда, снова приободрились.
С громкой пропагандистской трескотней и неслыханным прямым нажимом на все слои населения был проведен сбор поношенной зимней одежды для «храбрых солдат Восточного фронта» – это было обставлено как гвоздь кампании по организации «зимней помощи». Указанная кампания, сопровождавшаяся разнообразными призывами выдержать любой ценой все тяготы, содействовала в конечном итоге, несмотря на всемерное разжигание националистических страстей, отрезвлению широких кругов населения, все еще веривших в возможность быстрой, окончательной победы. Неужели не было известно раньше, спрашивали себя многие почитатели Гитлера, что зима в России обычно бывает холодная и что зимой солдатам требуются зимние вещи?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.