Действие первое

Действие первое

В специально отпечатанной програмке говорилось, что пьеса состоит из пролога, двух действий и эпилога. Также сообщалось, что в трагедии «действуют» Владимир Маяковский («поэт 20–25 лет»), его молчаливая знакомая («не разговаривает»), а также: «Старик с чёрными сухими кошками (несколько тысяч лет)», «Человек без глаза и ноги», «Человек без уха», «Человек без головы», «Человек с растянутым лицом», «Человек с двумя поцелуями», «Обыкновенный молодой человек» и ещё несколько персонажей. Одним словом, это были не люди, а так, людишки. А среди них – поэт, который в прологе обращался к зрителям со словами о том, что они вряд ли поймут его, внешне спокойного и насмешливого человека:

«Вам ли понять,

почему я,

спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт».

Маяковский заявлял, что готов на блюдечке предоставить свою душу грядущим годам, оплакивая при этом настоящее «ненужной слезою».

Сразу возникает вопрос: почему молодой поэт, начавший свой творческий путь с мрачного стихотворения «Утро», первое крупное произведение назвал трагедией? Ответ может быть только один – это результат его душевных переживаний, вспыхнувших в связи с кончиной отца. Семь лет прошло уже с тех пор, но боль сына не утихла. Поэту кажется, что вместе с ним даже «небо плачет безудержно, звонко». И он заявляет об этом зрителям.

А о «небритости» (своей и своего собеседника) Маяковский скажет художнику Владимиру Осиповичу Роскину накануне собственной кончины. Но это случится через 17 лет. А пока двадцатилетний поэт (он же – главный герой трагедии) обращался в её прологе к зрителям, укоряя их и прочих людей, что они покорно, безропотно воспринимают всё то, что проделывает с ними злодейка-судьба: «в ваших душах выцелован раб».

Так как солнце способно гаснуть, обрекая людей на пребывание в кромешной тьме, Маяковский объявлял себя единственным «бесстрашным» человеком, провозгласившим «ненависть к дневным лучам», то есть ненависть к солнцу. Ополчившись на дневное светило, поэт объявил себя повелителем рукотворного света: «Я – царь ламп!» («с душой натянутой, как нервы провода»). И этот «царь» обещал «словами простыми, как мычание» дать всем людям «новые души», подарить им губы «для огромных поцелуев» и язык, «родной всем народам». Но при этом он предупреждал, что над облагодетельствованными им людьми всё равно будет зиять небо «с дырами звёзд по истёртым сводам». Да и сам он обречён, о чём говорит в самом конце пролога: «обнимет мне шею колесо паровоза».

Вот такие слова пролога предстояло произнести со сцены главному герою трагедии. Но могли ли зрители, услышав их, разобраться в том, что им предстояло увидеть? Вряд ли. Футуристический текст поражал своей элегантной отделкой, но смысл самой трагедии был затемнён до чрезвычайности.

Любопытный факт! Заявляя о своём намерении лечь головой под колёса паровоза, Маяковский словно предугадывал судьбу героя романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», в котором голову у Берлиоза отрезало колесо трамвая.

Но вернёмся к трагедии «Владимир Маяковский». Объявив в прологе об обречённости людей и каждого отдельно взятого человека, Маяковский покидал просцениум, и занавес открывался.

Что должны были увидеть зрители на сцене?

В авторской ремарке сказано:

«Весело. Сцена – город в паутине улиц. Праздник нищих. Один В.Маяковский».

О чём же готовился заявить стоявший уже на сцене поэт?

Он говорил о своей «порванной душе»:

«Милостивые государи!

Заштопайте мне душу…»

Затем неожиданно предлагал:

«Милостивые государи,

хотите —

сейчас перед вами будет танцевать

замечательный поэт?»

И Маяковский начинал танцевать, приговаривая:

«Разбейте днища у бочек злости,

ведь я горящий булыжник дум ем.

Сегодня в вашем кричащем тосте

я обвенчаюсь моим безумием».

Вот оно – неожиданное признание в собственном сумасшествии!

Но Маяковского никто не слышал. Зато появлялся тысячелетний (так было напечатано в програмке) Старик с чёрными сухими кошками и говорил ему:

«… в тебе на кресте из смеха

распят замученный крик».

А в это время, продолжал Старик, против людей подняли бунт вещи, а «обезумевший бог» кричит «о жестокой расплате» и карает всех без всякой жалости. И Старик предлагал всем гладить «чёрных и сухих кошек», тем самым производя электричество и делая совершенно ненужными небесные светила:

«Мы солнца приколем любимым на платье,

из звёзд накуём серебрящихся брошек.

Бросьте квартиры!

Идите и гладьте —

гладьте сухих и чёрных кошек!»

Начавшуюся после этого высказывания дискуссию Маяковский тут же останавливал, заявляя:

«Злобой не мажьте сердец концы!

Вас,

детей моих,

буду учить непреклонно и строго.

Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога…

А сегодня

на жёлтый костёр…

я возведу и стыд сестёр

и морщины седых матерей!»

Маяковский срывал покрывало, открывая изваяние громадной женщины. Поэт, объявивший в своих стихах, что он любит смотреть, как умирают дети, теперь вознамерился предать огню матерей и сестёр.

Но тут на сцену выбегал Обыкновенный молодой человек и спрашивал:

«… это здесь хотят сжечь матерей?

Господа!

Мозг людей остёр,

но перед тайнами мира ник;

а ведь вы зажигаете костёр

из сокровищ знаний и книг!»

В 1913 году сжигание книг казалось диким средневековьем, немыслимым в XX веке. Но ведь костры из книг очень скоро заполыхали – сначала в Москве, а затем в Берлине. Маяковский как бы вновь предсказывал людям их недалёкое будущее.

Тем временем Обыкновенный молодой человек становился на колени и просил:

«Милые!

Не лейте кровь!

Дорогие, не надо костра!»

Но тут появлялся Человек без глаза и ноги и начинал кричать:

«… сейчас родила старуха-время

огромный

криворотный мятеж!..

Что же,

вы,

кричащие, что я калека?! —

старые,

жирные,

обрюзгшие враги!

Сегодня

в целом мире не найдёте человека,

у которого

две

одинаковые

ноги!»

Этими словами первое действие завершалось, и занавес закрывался.