Третья «сидка»

Третья «сидка»

В первом варианте автобиографических заметок, написанных в 1922 году, главка, которая рассказывает о побеге из Новинской тюрьмы, называется «ТРЕТИЙ АРЕСТ». Во втором варианте, отредактированном в 1928 году, та же главка названа иначе – «ВТОРОЙ АРЕСТ».

Зачем Маяковскому понадобилось уменьшать количество собственных арестов? Вот вопрос, на который стоит поискать ответ!

А пока проследим, как события развивались дальше. Из Мещанского полицейского дома Маяковского перевели в полицейский дом Басманной части, а 14 июля отправили в отдельную камеру Мясницкого полицейского дома.

Владимир Вегер-Поволжец, в тот момент тоже находившийся в заключении, вспоминал о встречах с Маяковским в тюрьме:

«У нас были прогулки общего характера, причём встречались все арестованные во внутреннем дворе. На одной из таких прогулок у нас встал вопрос о выборе старосты. Маяковский проявил себя как организованный парень, и его выбрали. В его обязанности входило наблюдение за варкой пищи и т. п., а главным образом, связь с волей и соответствующие информации о том, что делается там, кто как ведёт себя на допросах, нет ли измены, нет ли предательства.

О его кандидатуре сначала была договоренность среди немногих. В тюрьме сидели не только большевики. Большевики должны были поставить старостой своего надёжного товарища. Кандидатура Маяковского была одобрена мной как членом МК.

Во всё время, которое мы здесь находились, он оставался в должности старосты».

Кроме работ, связанных с должностью старосты, у Маяковского были другие занятия, о которых Владимир Вегер написал:

«Его камера оказалась рядом с моей в Мясницком доме…

Он занимался в это время живописью и добился разрешения у надзирателя, чтобы ему позволили приходить ко мне в камеру – писать меня. И со своей акварелью, с бумагой переводился иногда на несколько часов ко мне в камеру.

Он сажал меня на подоконник, под ноги мне шла табуретка. Писал он меня преимущественно синей акварелью. В общем, виден был бюст и даже ноги на табуретке.

Я садился на значительном расстоянии от стены, он отходил к двери, ему хотелось, чтобы за спиной натуры получился отчётливо фон решётки. Рисунок сделан карандашом и потом разделан акварелью.

Во время этих сеансов обыкновенно присутствовал надзиратель (во избежание разговоров), сидел, чтобы не было незаконных разговоров между арестованными. Но мы разговаривали, говорили невинные, нейтральные вещи».

В рассказе Вегера есть небольшая неточность – он написал, что «заниматься живописью» Маяковскому разрешил тюремный надзиратель. Надзиратель не имел права разрешать заключённому ходить по чужим камерам и рисовать портреты арестантов – это было бы грубейшим нарушением тюремного режима. Позволить «заниматься живописью» могли лишь жандармские офицеры. Именно к ним должен был обратиться Маяковский за разрешением. И он обращался, об этом свидетельствуют документы:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Мясницком полиц<ейском> доме

Владимира Владимировича Маяковского

Прошение

Ввиду того, что мне необходимо продолжать начатые занятия, покорнейше прошу вас разрешить мне пропуск необходимых для рисования принадлежностей.

Владимир Владимирович Маяковский.

16 июля 1909 г.»

Жандармы «прошение» рассмотрели, дали «добро» и написали:

«Секретно.

Смотрителю Мясницкого

полицейского дома

Вследствие прошения, содержащегося во вверенном вам полицейском доме Владимира Владимирова Маяковского, Отделение уведомляет ваше высокоблагородие, что к пользованию Маяковским рисовальными принадлежностями препятствий со стороны отделения не встречается.

За начальника отделения ротмистр Озеровский».

Получив такую бумагу, начальник тюрьмы и приказал надзирателю заняться тем, чем ему полагалось заниматься по долгу службы – надзирать, то есть вести за арестантами наблюдение.

Но вернемся к воспоминаниям Вегера-Поволжца:

«Интересно, что в этот период у него не было никакого особого интереса к поэзии. Больше того, надо сказать, что живописью он увлекался колоссально. Все время карандашик, зарисовочки, стремление набросать товарищей. И уже акварелью работал. Были у него итальянские карандаши и акварель. Но к поэзии у него не проявлялось интереса…

Первый случай разговора о поэзии у меня с ним был в это время относительно Бальмонта. Я ему прочитал из Бальмонта одну вещь. И на эту вещь он откликнулся совершенно определенно:

– Вот сукин сын, реакционер!

Ему бросился в глаза реакционный характер этого произведения:

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!

Там дальше есть такое место:

И смерть, как жизнь, прекрасна!

Это особенно возмутило Маяковского, то есть это же тухлятина, гадость какая. Такое вот отношение было.

А форма его совершенно не интересовала, об этом он не говорил. Говорил только о содержании произведения, которое носит явно реакционный характер».

Вспомним это стихотворение Константина Бальмонта – «Тише, тише». Заканчивается оно так:

«Дети солнца, не забудьте голос меркнущего брата,

Я люблю в вас ваше утро, вашу смелость и мечты,

Но и к вам придёт мгновенье охлажденья и заката, —

В первый миг и в миг последний будьте, будьте, как цветы.

Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно,

Раскрывайте всё богатство ваших скрытых юных сил,

Но в расцвете не забудьте, что и смерть, как жизнь, прекрасна,

И что царственно величье холодеющих могил».

Ничего «реакционного» в этих бальмонтовских строках нет. В них поэт просит идущих ему на смену юных стихотворцев, не быть заносчивыми и жестокими по отношению к «развенчанным великим»:

«Победитель благородный с побеждённым будет равен, С ним заносчив только низкий, с ним жесток один дикарь».

Бальмонт словно предчувствовал, что нечто подобное вскоре произойдёт и с ним, поэтому заклинал «победителей благородных» не делать того, на что способны лишь «низкие» и «дикари».