Экзамен жизнью

Экзамен жизнью

— Раиса Максимовна, предыдущая наша беседа заканчивалась на том, что Вы отказались от аспирантуры и выбрали Ставрополь…

— Да, оставила аспирантуру, хотя уже выдержала конкурс, уже поступила. Михаил Сергеевич тоже отказался от Москвы. Мы выбрали Ставрополь, его родину…

Ставрополь… Говорят, для каждого сердца Отечество — его малая родина, место, где человек родился, вырос. Представляете, какая «малая» родина в таком случае у меня? Весь Советский Союз: столько переездов, столько перемен мест жительства было в детстве. А для Михаила Сергеевича малой родиной является, конечно, Ставрополье…

Что мне хотелось бы сказать о Ставрополье? Удивительный край! Край щедрого солнца, пшеницы, садов. Чего стоит один подсолнечник, который в течение дня поворачивает голову вослед горячему солнцу. Край изумительных гор и степей. Степи полны запахов. Чем пахнут степи на Ставрополье? Вы, Георгий Владимирович, должны бы это знать, помнить.

— У меня на родине летом они пахнут полынью.

— Да, но еще и чабрецом. Степи, пахнущие полынью и чабрецом. А кроме того, край живительной, целебной воды — минеральных источников, редчайшего сочетания бурунов песка полупустыни и ледников гор. Если Вы были в Кисловодске, наверняка видели высеченные на камне слова Лермонтова: «Как сладкую песню Отчизны моей, люблю я Кавказ».

Сюда, в Ставрополь — центр этого края, — после окончания университета молодыми специалистами, полными планов и надежд, и приехали Михаил Сергеевич и я. Здесь — начало нашего трудового пути, вхождения, если хотите, в новые слои жизненной атмосферы.

Вы спрашивали, Георгий Владимирович, как я восприняла Ставрополь после Москвы.

И Москва, и Ставрополь — города. Но какие разные! Говорят, первое впечатление о человеке самое сильное. Не знаю, как о человеке, но о городах это сказано очень точно. У меня в памяти навсегда осталось именно первое впечатление.

Ставрополь поразил меня своей зеленью. Половодьем зелени. Город был словно одет в роскошные одежды зелени. Пирамидальные тополя, каштаны. Сколько каштанов! А еще — ивы, дубы, вязы. Сирень. И цветы, цветы. Осенью весь этот наряд придает городу прекрасный багряно-золотой, трогательно-нежный облик. Образ города в эти дни — образ самой осени. Лучшей осени я нигде не встречала и вообще считаю, что осень — коронное время года на Ставрополье. Если в детстве я полюбила весну, уральскую весну с ее журчащими ручьями, с разливами, то на Ставрополье полюбила осень. Здесь весна быстротечна, зато осень долгая, красочная, теплая.

Поразил меня краевой центр и какой-то особой размеренностью и тишиной. Площадь, улицы и дома как будто хранили дух прапрапрадедов: русских, казаков, пришедших сюда двести лет назад.

Да, когда говорила о зелени, забыла о такой детали. Пораженная в первые дни ее красотой и обилием, я лишь потом узнала, что красота эта — «хобби» города, добрая давнишняя традиция ставропольчан, я потом и сама с удовольствием участвовала в его озеленении.

— На Ставрополье каждый городок «возделывают», как сад.

— Даже фильм был: «Самый зеленый город России». О Ставрополе. Я помню этот фильм. А второе, что поразило, — размеренность жизни и патриархальная тишина краевого центра — центра такого огромного региона страны. Это была размеренность пешего шага. Да-да, проблем транспорта, «часа пик» в те времена в Ставрополе не существовало. На работу, в магазин, в баню, парикмахерскую, поликлинику, на рынок — всюду можно было добраться пешком. Асфальтированы только центральная площадь и несколько улиц. Лишь отдельные административные здания города и жилые дома имели центральное отопление. Питьевую воду брали из водопроводных колонок. А в самом центре, напротив пединститута, красовалась лужа. Круглый год — не проедешь, не пройдешь. Чем тебе не Миргород! Конечно, сегодня Ставрополь стал уже другим.

Более трех десятилетий прошло. Современная промышленность, новые научные, учебные, культурные центры, почти в два раза выросло население. В два раза! Уже одно это, конечно, изменило и содержание, и ритм жизни города, изменило его лицо. Тогда же для центра огромного региона России, в состав которого в те годы входила не только Карачаево-Черкесская, но и Калмыцкая автономная область, Ставрополь был даже чересчур провинциальным.

Кинотеатр «Гигант» — разумеется, «Гигант», в каждом таком городке тогда непременно было по «Гиганту», — Драматический театр имени Лермонтова, репертуар которого мы до дыр изучили в течение двух-трех месяцев. Я смотрела в этом театре все подряд, знала все, что поставлено. Краевая библиотека, филармония, краеведческий музей, еще два кинотеатра — «Октябрь», «Родина», — несколько клубов и киноустановок. Вот и все культурные заведения.

— Вы приехали в Ставрополь со столичным университетским образованием. По тем временам это была редкость. Как смотрели на Вас товарищи по работе? Как складывались отношения на службе?

— А никак.

— Не понял, Раиса Максимовна.

— А что понимать: устройство на работу оказалось для меня проблематичным… В первые месяцы в Ставрополе я просто не могла найти работу! Потом полтора года работала не по специальности. И два года по специальности, но — на птичьих правах. С почасовой оплатой или на полставки, с периодическим увольнением по сокращению штата. Вот так. «Человек со столичным университетским образованием». «Нетипичное по тем временам для Ставрополья явление…» Да. В сущности, четыре года не имела постоянной работы.

— Почему?

— Думаю, по двум причинам. Насколько мне известно, в те годы в стране вообще сложно было с трудоустройством специалистов с высшим гуманитарным образованием. Я знала, например, что в том же Ставрополе тогда приблизительно 70 процентов учителей работали на неполной ставке. Но не менее важна, на мой взгляд, и вторая причина.

Да, специалистов с университетским образованием, тем более окончивших МГУ, в городе в то время практически не было. Точно не знаю, поэтому подчеркиваю слово «практически». Ну, может быть, 2–3 человека. На кафедрах вузов, где могла быть использована моя профессиональная подготовка, соответствующие дисциплины преподавались людьми, имеющими педагогическое — очное или зачастую заочное — образование. Как правило, это были выпускники своего же, Ставропольского пединститута. Я не ставлю под сомнение профессионализм всех их. Работая позднее в этой среде, я встречала людей, кто вел большие научные исследования, был способен к ним, читал прекрасные лекции, пользовался заслуженной любовью студентов, отдавал педагогике всего себя. Но как много было и тех, кто просто не мог, да и не хотел заниматься ни научно-исследовательской, ни педагогической, ни методической работой! Не хотел и не мог. Не был способен. Эти люди читали чужие, кем-то и когда-то подготовленные лекции, использовали чужие материалы, с заметным трудом выговаривали философские категории и понятия. С трудом, с грехом пополам. Но для института это были «свои» люди: знакомые, прижившиеся, удобные. Даже — выгодные. А оплата труда у нас ведь стабильная — за должность, за звание, но не за количество и тем более качество выполняемой работы.

Мне приходилось сталкиваться с людьми, кто вообще не мог читать лекции, однако получал доцентские ставки. Получал, а лекции за них читали другие. Конкурсы на замещение вакансий, как правило, проводились формально. Институт стремился сохранить своих людей. К тому же приглашенные со стороны специалисты обычно нуждались в квартире. А где ее взять? В любом коллективе своих очередников хоть отбавляй. Даже если студенты были недовольны уровнем лекций, семинаров — ничего страшного. Они ведь все равно обязаны посещать занятия, независимо от того, устраивают их эти занятия или нет.

Уровень преподавания, сама система, структура обучения сказывалась, конечно, на подготовке специалистов во всей стране, а не только на Ставрополье. В вузах ведь все было регламентировано. Все, что можно и даже что нельзя. Соотношение студентов и преподавателей, штатное расписание, нагрузка, часы по различным дисциплинам. Число научных сотрудников, преподавателей института всегда определялось количеством набора студентов, подготавливаемых специалистов. Выгодно было больше принять абитуриентов и выпустить ровно столько, сколько ты их набрал. Иначе — несоответствие. Иначе — надо «сокращаться». Только этим и можно объяснить некоторые эпизоды в моей преподавательской практике, об одном из которых хочу Вам рассказать.

Студент-заочник делает третью попытку сдать экзамен. Беседую с ним, пытаюсь услышать ответ хотя бы на самые простые, элементарные вопросы. Добиваюсь от него, что же такое философия? Увы, все мои усилия тщетны. И вдруг, когда я уже совсем выбилась из сил, он с состраданием говорит мне: «Раиса Максимовна, мне так Вас жаль». «Вам, меня?!» — изумляюсь. «Ну что Вы так волнуетесь?! Время теряете. Третий раз приходите. Я же всем так сдаю. Все предметы так сдаю. Правда, все ставят мне «три», и я пошел. И все спокойны. Какая разница?!» — спрашивает меня.

И что же Вы ему поставили?

— Тоже «три» — взяла грех на душу: не первый и не единственный раз.

Вообще я рада, что мы сегодня серьезно задумались над бедами, накопившимися у нас в сфере образования, во всей системе обучения — общеобразовательной, профессионально-технической, среднеспециальной, высшей. Ищем пути к ее демократизации, к совершенствованию всех ее звеньев, улучшению качества обучения и подъему престижа высшего образования в стране. В самом деле — столько формализма! Готовили специалистов неизвестно для чего. Сколько дипломов наплодили! Много раз я сама говорила в институте: зачем мы даем диплом человеку, не подготовленному ни профессионально, ни в общекультурном плане? Приходя на работу с дипломом, он требует тех же прав, что и человек, действительно образованный, действительно специалист, позарез нужный делу. Ведь получается порочный круг — воспроизводство ненужности.

В этой сфере необходимы крупные изменения. Хорошо, что они уже начались. Возьмите последние решения Президента о предоставлении автономии высшим учебным заведениям. Все это — шаги поиска, совершенствования доселе косной системы. Был, конечно, и опыт, традиции, завоевания, но и косности порядком поднакопилось.

— Раиса Максимовна, вернемся все-таки к Ставрополю.

— Извините, не удержалась, увлеклась. Тема высшего образования — профессиональная боль… Ставрополь… Михаил Сергеевич приехал сюда из Москвы в год окончания университета, несколько раньше меня. Приехал с дипломом юриста в распоряжение краевой прокуратуры. Однако проработал там всего десять дней. Писал мне: «Нет, все-таки не по мне служба в прокуратуре… Встретил товарищей по прежней работе в комсомоле». В другом письме: «…с учетом моего комсомольского опыта работы в школе и в университете меня приглашают на работу в крайкомол. Ты знаешь мое отношение к комсомольской работе». И дальше: «Был длинный, неприятный разговор с прокурором края». В новом письме: «Со мной еще раз побеседовали и, обругав кто как хотел, согласились на мой уход в крайком комсомола». Следующая фраза: «Меня утвердили в должности заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды».

Кстати, прокурором края тогда работал В. Н. Петухов. Тот самый, с которым у Михаила Сергеевича был «длинный, неприятный разговор». Петухов — человек незаурядный. Почти 50 лет посвятил прокурорско-следственной работе. Написал немало интересных очерков, связанных с этой работой. Две свои книги, изданные в 1970 году и 81-м, передал с дарственными надписями Михаилу Сергеевичу. И написал письмо, которое я Вам тоже сейчас процитирую: «Сегодня я с огромным удовлетворением думаю о том, что поступил тогда правильно, не встав на Вашем жизненном пути».

— Дальновидный был человек!

— Зарплата Михаила Сергеевича составляла тысячу рублей в месяц — «старыми», как принято называть, деньгами.

— Формально — сто рублей «новыми».

— За вычетом налогов, членских взносов во всевозможные организации оставалось 840 рублей. До сих пор помню — ведь эти деньги, учитывая мою длительную «безработность», долго были единственным источником нашего существования. Не считая продуктовых посылок, которые иногда передавали нам из села родители Михаила Сергеевича. Большим помочь они не могли — не было возможности.

Работая в комсомоле, Михаил Сергеевич часто бывал в командировках по краю. И вот в одном из таких «командировочных» писем он писал мне…

— Писал письма из командировок по краю?

— Да, а что ж тут удивительного?

— Сейчас, по-моему, даже из загранкомандировок женам не пишут. А тут — из командировки пи краю.

— Смотря какие мужья. Так вот, в одном из писем писал мне следующее: «…сколько раз я бывало приеду в Привольное, а там идет разговор о 20 рублях: где их взять, притом что отец работает круглый год, день и ночь. Меня просто захлестывает обида. И я не могу (честное слово) удержать слез. В то же время думаешь: а они ведь живут еще неплохо. А как же другие?.. Очень много надо еще сделать. Как наши родители, так и тысячи таких же, заслуживают лучшей жизни…»

— В этих строчках мне почудилось что-то от районных будней» Овечкина…

— Он жадно вглядывался в жизнь, как будто хотел наверстать время, проведенное на учебе в Москве. Ему не давали покоя раздумья, у него была постоянная потребность высказаться — еще и этим, наверное, продиктованы его многочисленные письма из командировок ко мне. В самом деле — как очерк районных будней.

Жизнь в те годы была не такой уж дешевой. Если иметь в виду наши восемьсот рублей. Двести рублей каждый месяц мы платили за квартиру, за маленькую частную комнатку, которую снимали.

— А где снимали?

— Я покажу сейчас Вам дом, а Вы сами догадайтесь, где он стоит, раз тоже называете себя ставропольчанином.

В пакете заранее приготовленных фотографий отобрала маленькую любительскую карточку. Карточка уже изрядно выцвела. На первом плане деревья — в Ставрополе, куда ни наведи фотоаппарат, на первом плане окажутся деревья, — а за ними сквозит типичный ставропольский «частный» дом из местного же известняка. Я сам когда-то снимал угол в таком. Даже в мои времена, в конце шестидесятых, три четверти Ставрополя были застроены такими домами, густо обвитыми хмелем и вьющимся виноградом. Поди угадай, где стоит этот: на Осетинке, на Тагиле или на Нижнем базаре?..

— И все же я, наверное, плохой ставропольчанин, Раиса Максимовна. Или слишком давно уехал из Ставрополя — в 1973 году. Не узнаю улицу. Давайте назовем адрес.

— А надо ли? Дом стоит и сейчас. Нужно ли привлекать к нему внимание, смущать покой живущих там людей, родственников бывших наших хозяев. Нет, лучше расскажу Вам подробнее о комнатке, которую мы там снимали, — она буквально встает перед глазами.

— Ну, если Вы так считаете…

— В ней с трудом умещалось даже наше тогдашнее «состояние». Кровать, стол, два стула и два громадных ящика, забитых книгами. В центре комнаты — огромная печь. Уголь и дрова покупали. Еду готовили на керосинке в маленьком коридорчике.

Были у нашей «квартиры» и преимущества. Комнатка светлая, целых три окна — и все выходили в сад. А сад большой, красивый. И были хорошие, добрые хозяева — я это тоже отношу к достоинствам квартиры. Старые учителя-пенсионеры. Дедуля, в отличие от жены и дочери, суров и малоразговорчив. И только выпив, в «нетрезвом виде» учил меня, что «надо трезво смотреть на жизнь».

Здесь, в этой комнатке, в ночь под православное Рождество 6 января 1957 года родилась наша дочь Иринка. В роддоме в медицинском паспорте записали: «Вес при рождении 3 килограмма 300 граммов. Рост 50 сантиметров. Вес при выписке из роддома 3 килограмма 100 граммов. Здоровая». Запись эту помню наизусть, а в те счастливые дни она для меня вообще звучала, как музыка.

В том же году благодаря усилиям коллег Михаила Сергеевича мы получили «государственную квартиру». Она была в доме, два верхних этажа которого при строительстве спланировали как жилье. А нижний, первый — под служебные помещения. Но из-за трудностей с жильем и они постепенно также превратились в жилые. Наша «двухкомнатная» квартира — в недавнем прошлом кабинет с приемной — была последним павшим бастионом. Точнее, для кого-то, для какой-то конторы павшим, а для нашей семьи — обретенным. В результате весь этаж стал огромной восьмиквартирной коммуналкой с общей кухней в конце коридора и с общим туалетом.

— То есть Вы пожили и в коммуналке?

— Да. Здесь жили демобилизованный подполковник, механик швейной фабрики, сварщик газопровода, сантехник… Все это были люди с семьями. И четыре женщины-одиночки: две жили вместе, а две занимали по комнатке. И мы с Михаилом Сергеевичем — впервые в жизни в собственной квартире.

Это было маленькое государство с очень разными и очень суверенными субъектами, если применять современную терминологию. Государство со своими неписаными, но понятными для всех законами. Здесь работали, любили, расходились, выпивали по-русски, по-русски ссорились и по-русски же мирились. Вечерами играли в домино. Вместе отмечали дни рождения. Пренебрежение в отношениях и высокомерие исключались полностью. Это был какой-то непосредственный, естественный, человечный мир…

Михаил Сергеевич подшучивал надо мною. Самое интересное, что он уже тогда употреблял сегодняшний наш парламентский сленг. Писал в одном письме — а письма мне он писал так часто еще и потому, что у нас не было телефона, да и вообще времена были еще «нетелефонные» — «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».

— Ну что ж, сформулировано современно!

— Здесь, в этом доме, я познакомилась с людьми, с кем поддерживала добрые отношения все годы нашей жизни на Ставрополье. Среди них Зоя Васильевна Каретникова — жена подполковника. Человек нелегкой личной судьбы, но щедро одаренный. Переехали они в Ставрополь из Львова по состоянию здоровья мужа — Петра Федоровича. Сегодня его уже нет — пусть земля ему будет пухом.

Зое Васильевне в свое время в связи с профессией мужа-военного не удалось окончить институт — она училась в геологическом. Сама москвичка. У нее были золотые руки и природный художественный вкус. Должна Вам сказать, что никаких спецателье, так же как и спецмагазинов, у нас на Ставрополье не было. Зоя Васильевна двадцать лет шила и перешивала все мне и моей семье. Двадцать лет я дружила с этой женщиной. Была ее верной, постоянной клиенткой.

— Насколько я понял, Вы шили у нее и когда уже были женою первого».

— Да.

— Ставрополь — относительно небольшой город, и мне приходилось слышать, что жена у первого секретаря — модница.

— Это только подтверждает, что у Зои Васильевны были действительно золотые руки.

— Это и было Ваше спецателье?

— Можно считать так. Здесь же я познакомилась с Ксенией Михайловной Ефремовой — работницей швейной фабрики. Ее жених погиб в финскую войну. И она так и осталась одинокой. Я не знаю, конечно, доведется ли когда-нибудь моим давнишним соседкам и добрым помощницам прочитать эту книжку. Но я хочу каждой из них сказать спасибо. Спасибо и Ксении Михайловне за помощь в трудные дни моей жизни, когда я работала, писала диссертацию, ездила в длительные командировки и когда много болела моя дочь…

Вышли мы все из народа… Где-то в начале семидесятых услыхал неожиданное продолжение цитаты: да как нам вернуться в него? Отношения между «вышедшими» и средой, «народом», из которого они вышли, бывают весьма непростыми. Как часто доминантой в них становится едва ли не полное взаимное отчуждение. Одни не хотят, чтоб им напоминали, откуда есть, пошли они, большие начальники или жены больших начальников. Другие — другие безошибочно чувствуют это нежелание.

Почему-то не сами начальники, а именно жены больших начальников чаще всего и «не желают»…

В этом случае все иначе. Я давно обратил внимание на эту способность без натуги, но и без заискивания понимать и принимать мир, откуда и сама она родом. Естественность в отношениях с ним и чувство некоей извечно присущей русской интеллигенции обязательности перед ним. Я не призываю вас умиляться этим, просто прошу отметить в памяти на будущее «однокоммунальщиков» пятьдесят седьмого года. Как часто ведь по мере нашего продвижения «вперед и выше» мы вышагиваем из старых друзей, как из старых одежд.

— Работа означала для меня не только зарплату. Она была и делом, без которого я бы считала свою жизнь несостоявшейся. Студенческие лекции, семинары, научно-теоретические конференции, собрания, диспуты — сколько сил, времени, душевного напряжения и даже бессонных ночей требовали они! Но они многое и давали мне самой. Давали ни с чем не сравнимое чувство морального удовлетворения.

А споры, дискуссии во внеучебное время: в студенческом общежитии, на колхозном поле, куда мы, преподаватели и студенты, ездили на уборку кукурузы, винограда и картошки! И даже у меня на квартире, где тоже бывали мои студенты. Обсуждали все: новые театральные постановки, новые фильмы, события в жизни института, края, страны. До хрипоты спорили, разумеется, и о смысле жизни — что же за студенческий диспут без этого «гвоздевого» вопроса. Словом, дискутировали обо всем, начиная с извечных человеческих проблем.

Цветы, которые дарили мне в жизни студенты, письма, которые они присылали мне, давно уже став самостоятельными, семейными и даже немолодыми людьми, — это самые дорогие для меня подарки. Точно так дорожу и их оценками, строгими, но справедливыми — и меня самой, и моей работы…

Хорошо помню свою первую в жизни прочитанную в большой аудитории лекцию. Это было еще в Москве, в студенческие годы. По путевке общества «Знание» читала лекцию в заводском Доме культуры. В объявлении после лекции значились танцы. Такова была традиция. Народу собралось прилично, в основном молодежь — я так думаю, именно в предвкушении танцев. Поднялась на трибуну, к микрофону, в руках листки написанной лекции…

— Наподобие тех, что Вы держите сейчас?

— Ну что Вы — все было очень чинно и тщательно… Итак, поднялась на трибуну, посмотрела в зал и вдруг в первом ряду слушателей увидела деда с огромной седой бородой. Помню его до сих пор! И я… испугалась. Тема моей лекции была «Сон и сновидения в свете учения И. П. Павлова». Готовилась к ней честно, обстоятельно поработала в Ленинской библиотеке. Но, видимо, все же чувствовала уязвимость и своих знаний, и излагаемых теоретических положений. И еще — «уязвимость» собственного возраста перед лицом этого всеведущего старца, который сам, я думаю, мог бы прочитать лекцию о «сновидениях». Читала, не отрываясь, страницу за страницей и с ужасом ждала реакции. Нет, не зала, а деда. «Колдуна». Но, Вы знаете, стояла тишина. Ни одного звука, ни одной реплики. И — ни одного вопроса ни в ходе лекции, ни после нее. Дед тоже безмолвствовал. Видимо, и ему, и аудитории все было абсолютно ясно. Или он тоже ждал с нетерпением танцев? А скорее всего, — улыбается она, — аудитория почувствовала состояние юного лектора и сжалилась над ним.

Хочу пояснить своим американским читателям, что такое общество. Знание». Цель его — распространение научных и политических знаний среди населения. И хотя первое поручение этого общества я — считаю — выполнила не очень-то удачно, но связь с этой организацией, продолжавшаяся у меня долгие годы, была для меня и полезной, и очень интересной.

— Почему же неудачно? Ни одного вопроса — так доходчиво объяснили…

— Я же сказала, что отношу это на счет танцев. А вообще на Ставрополье я входила не только в состав лекторской группы этого общества, но и в президиум его краевой организации. Что дало мне возможность войти в круг, познакомиться с очень разными представителями научной, творческой интеллигенции Ставрополья: с учеными и поэтами, писателями, артистами, врачами, композиторами, художниками, педагогами. Многих из них я хорошо знала и часто встречалась с ними.

Запомнилась мне и первая лекция в качестве преподавателя вуза. Это было в Ставрополе, в медицинском институте. Лекция по истории философии. Случилось так, что в тот день «в порядке обмена опытом работы преподавателей общественных наук города», как формулировалось официально, а по правде сказать — с целью проверки кафедры из-за каких-то возникших в коллективе неурядиц и склок сюда нагрянула представительная комиссия. В ней были заведующие кафедрами города и самые известные тогда в Ставрополе обществоведы.

— И это совпало с Вашей первой лекцией?

— Да. В принципе они пришли не ко мне, а в институт, на кафедру. Кафедра была довольно значительной. Но заведующая кафедрой почему-то сочла наилучшим выходом отправить всю эту многочисленную комиссию именно на мое занятие. Хотя я еще только начинала работать в институте. Волновалась я ужасно!

Вообще, память у меня была хорошая. И я свои лекции «перед лицом аудитории» — такое выражение бытовало среди преподавателей — практически никогда не «читала», то есть не зачитывала с листа. Лишь иногда по ходу изложения темы проверяла отдельные цитаты, изречения, цифры. Ведь Вы же знаете, что лектор работает дважды. Первый раз — работа за письменным столом, подготовка лекции. Так вот, этот первый этап позволял мне потом совершенно свободно чувствовать себя и на втором этапе — за кафедрой, в аудитории. Видеть лица, слушать своих студентов, наблюдать их реакцию, при необходимости на ходу что-то уточнять, дополнять, повторять или перестраивать изложение.

Но тогда, на первой учебной лекции в студенческой аудитории у меня, конечно, совершенно не было опыта. Не было ощущения временного объема материала, то есть величины количества, необходимого материала для двух- или, как требовалось в том конкретном случае со мной, трехчасовой учебной лекции. Не был выработан оптимальный темп речи. Это ведь тоже важно для преподавателя. Не было «запасных» тем для диалога с аудиторией на случай, если лекция завершится раньше: все это пришло только со временем, с опытом педагогической работы. Да, забыла сказать: аудитория была весьма солидной — человек 200. В общем, свою первую лекцию я закончила за тридцать минут до звонка. Эти полчаса! Я не знала, куда их девать и куда деваться самой — и от студентов, и от комиссии!

После лекции — ее обсуждение. А что обсуждает комиссия: достигнута ли цель лекции, правильно ли выделены узловые проблемы, удалось ли лектору связать развитие философии с достижениями естествознания и т. д.

И вдруг заведующий кафедрой сельскохозяйственного института задает вопрос: «Простите, а как давно Вы читаете лекции?» Отвечаю — ни жива ни мертва: «Это моя первая лекция».

Чтоб Вы полнее увидели всю тогдашнюю картину, опишу Вам, что я представляла из себя перед маститыми профессорами и грозной комиссией. Пятьдесят килограммов веса, зеленое платьице, вот здесь, — трогает себя за ключицы, — галстучек. Знаете, в первые годы работы я старалась надеть на себя больше одежды, чтобы выглядеть взрослее и солиднее. Весомее. Да и в детстве еще мама меня за это гоняла. Надену, надену на себя — все, что есть. «Это что такое?! — ругалась мама. — Ну-ка, распаковывайся!» И в институте старалась как можно больше надеть на себя — кофты, свитера, чтоб тоже выглядеть более «мощно», что ли. Мода тогда такая была — девушки в духе Дейнеки…

«Говорите, первая лекция?» — заведующий кафедрой встал. «Стыдно, коллеги», — сказал и вышел.

На следующий год он взял меня на работу к себе в институт. Сам ушел на полставки, предложил это сделать еще одному из преподавателей кафедры, который тоже был уже в приличном возрасте. И на освободившуюся ставку зачислил меня. Помню, на кафедре он часто повторял модное тогда выражение Н. С. Хрущева: «Мы едем с ярмарки, дорогие друзья». И добавлял: «И мы должны помочь молодому специалисту». И шутливо показывал на меня. Так я стала на кафедре собирательной фигурой молодого специалиста — и, естественно, старалась не подвести заведующего. Выкладывалась сполна. Но вскоре его не стало. Умер он неожиданно.

— Имя, отчество его не вспомните!

— Почему же? — удивилась она. — И имя, отчество и фамилию — Николай Иванович Хворостухин. Умер от рака. Он, к большому сожалению, умер, а меня вскоре отчислили с кафедры по сокращению штатов.

— Ну и поворот!

— Поворот, увы, типичный. Сколько всего доброго держится зачастую на одном-единственном добром человеке!

За долгие годы моей профессиональной работы я, честно говоря, так и не привыкла к лекции — в том смысле, что она так и не стала для меня какой-то заурядной, повседневной обязанностью. Каждая лекция — экзамен. Всегда волновалась, начиная читать лекцию, особенно в новой аудитории. Спокойствие, уверенность приходили только тогда, когда чувствовала, что установлен контакт, что вызван интерес слушателей, что я привлекла их внимание.

В силу специфики предмета, который преподавала — философию, — и характера моей научно-исследовательской работы, связанной с социологией, тематика моих лекций была очень разнообразной.

Скажу без похвалы: иногда мои собеседницы, почему-то именно собеседницы, женщины, удивляются, откуда мне известны те или иные научные сведения, подчас из сфер, очень далеких друг от друга. А это просто-напросто дала мне моя профессия, связанная с широким кругом знаний. Та же диалектика предполагает знакомство с естествознанием, физикой, химией, общими законами их развития. А исторический материализм? Чрезвычайно много дали мне занятия конкретной социологией. И потом — я ведь вела не только студенческие курсы. Читала лекции аспирантам, слушателям вечернего университета, куда приходили уже люди зрелые, умудренные опытом жизни, с квалификацией, — азами, азбучными истинами от них не отделаешься.

Тематика лекций, повторяю, была очень разнообразной: от истории философии, гегелевской «Науки логики», кантовских антиномий, ленинской теории отражения, методов и форм научного познания, проблемы сознания до роли личности в истории, структуры и форм общественного сознания, современных социологических концепций, философских течений в зарубежных странах и т. д.

Конечно, сказывались и условия периферии, недостаток специалистов в вузах. Попытки более узкой специализации и на кафедре — в преподавании философии, — ив тематике публичных лекций, выступлений нам не удавались. Не удавались в основном из-за нехватки специалистов. Приходилось быть и «жнецом», и «швецом»… Научный работник больших центров, таких, как Москва, Ленинград, обычно читает всего несколько тем — то, чем занимается в своей научной деятельности. А в периферийном вузе к тебе без конца обращаются с просьбами о чтении то одной, то другой лекции самой разной направленности. Особенно к молодым. Тех, кто постарше, на такие дела зачастую уже не поднять. Вот и «выезжают» на молодых. И я была в числе тех, на ком «ездят»: вела, помимо основных своих дисциплин, этику, историю атеизма и религии. Недолго, правда, но вела. Но нет худа без добра. В шестидесятые годы в моей библиотеке, а еще точнее, в моей жизни появились Библия, Евангелие, Коран… Как я их доставала! Какими причудливыми путями! Но они у меня уже тогда были, уже тогда я их читала. И тогда же впервые серьезно задумалась о вере, веротерпимости, о верующих и церкви.

Чрезвычайно важную роль в моей профессиональной судьбе сыграло увлечение социологией. Как наука социология в нашей стране практически перестала существовать где-то в тридцатые годы. Оказалась — я здесь тоже хочу быть точной, ибо это важно — «ненужной», а может быть, даже «опасной» в условиях формирования командно-бюрократической системы. Социология воплощает то, что мы называем «обратной связью», — уже поэтому система команд ей органически чужда. Так же, как и она этой системе.

Возрождение социологии началось в самом конце пятидесятых, а по существу — в начале шестидесятых годов. Началось медленно, трудно, весьма противоречиво. Наука об обществе, различных его социальных структурах, общностях, их взаимодействии, социология столкнулась с трудностями жизненных реалий 60–70-х годов, с догматизмом и начетничеством теоретической общественной мысли. И все же многими, в числе их оказалась и я, была воспринята как совершенно необходимое общественной науке явление, как средство преодоления разрыва между теорией и практикой.

Занятие социологией открыло для меня мир новых общественных концепций, многие имена талантливых ученых-философов, экономистов, социологов как нашей отечественной, так и зарубежной науки. Познакомило с замечательными людьми — первыми социологами страны, энтузиастами своего дела, преданными этому делу и верящими в него. Судьба этих людей оказалась непростой. Потребовались силы и мужество, чтобы выдержать сопротивление новому и даже его подавление в 70-х и начале 80-х годов — в то время, которое позднее назвали «застоем».

— Слишком часто социология говорит нам не очень приятные вещи, не укладывающиеся в официозную доктрину.

— Да, — произносит она раздумчиво. — Считаю очень важным, что предметом моего социологического изучения стало именно крестьянство. Деревня России, откуда все наши корни, вся наша сила, а может быть — и наша слабость. Важным для моего становления как молодого ученого, как личности. Наконец — для формирования моих жизненных позиций. Немаловажно и то, что изучение крестьянства, его реального положения шло на материалах Ставрополья — традиционного района сельскохозяйственного производства страны.

Для изучения жизненных процессов села нами тогда использовались все возможные методы и формы исследования. Статистика, различного рода документы, архивы, анкетирование, интервью… Знаете, мною лично в те годы было собрано около трех тысяч анкет! К тому же я и сама в известной степени находилась «внутри» процессов, событий, происходящих на селе. Не чувствовала себя посторонней. Бывая в колхозах, посещала дома колхозников, бригады, фермы, школы, библиотеки, магазины, медицинские, детские дошкольные учреждения, дома для престарелых.

— Дома для престарелых?

— А как же! В селах уже тогда у нас появились первые дома для престарелых. В Григориполисском, например.

— Я помню Григориполисское. Там был и детский дом. Некоторое время в Григориполисском детдоме воспитывался мой самый младший брат. Я бывал у него. Это тоже было в шестидесятых.

— Видите, мир тесен… Бывала и в домах для престарелых, очень хорошо знаю их тогдашнюю реальную обстановку. Но это — особая тема. И не просто посещала. Чем могла, помогала. Читала лекции, проводила тематические вечера. А сколько встреч было с сельской интеллигенцией! Какие это беззаветные труженики в подавляющем своем числе — сельские интеллигенты! Особенно, если учесть условия, в которых они живут, и возможности, которыми они располагают.

Выступала я и на краевых совещаниях, научных конференциях, семинарах с конкретным анализом, рекомендациями, предложениями по изменению, улучшению тех или иных сторон жизни села.

Непосредственным предметом моих личных исследований, по материалам которых я потом защищала кандидатскую диссертацию, была крестьянская семья. Ее материальное положение, быт, культурно-духовные запросы, характер взаимоотношений в семье. Но вместе с другими научными сотрудниками из Ставрополя и Москвы я проводила и комплексные социальные исследования колхозов края — экономика, трудовые ресурсы, организация оплаты труда, условия быта и отдыха, структуры и функции управления.

Не все у нас, конечно, получалось как надо. Тем не менее наша работа, скажу без преувеличения, стимулировала в крае не только профессиональные интересы научных сотрудников, но и поиски специалистов, руководителей колхозов, совхозов. Институт стал получать от различных хозяйств, предприятий заказы на разработку на договорной основе планов социального развития того или иного трудового коллектива. Наша кафедра многое сделала в этом направлении и продолжала (я это знаю) разрабатывать его и после моего отъезда в Москву.

Практика конкретных социологических исследований, в которых я участвовала в течение многих лет, подарила мне и встречи с людьми, пронзительные, исполненные потрясающей психологической глубины картины, реалии жизни, которые я никогда не забуду. Сотни людей, опрошенных мною по самым разным вопросам, их воспоминания, рассказы, оценка происходящих событий — все это осталось в моей памяти и судьбе. Их повседневный быт, заботы. Сотни километров сельских дорог — на попутной машине, мотоцикле, телеге, а то и пешком в резиновых сапогах…

Да, один мой знакомый председатель колхоза говорит, что хороший агроном пешком ходит. Босиком, говорит, так уж и быть, не надо, не те времена, но пешком — обязательно. Не имеет ли это и впрямь отношение и к социологии? Во всяком случае, не потому ли, что моя собеседница обследовала села преимущественно пешком, не воспаряя над грешной землей, ее кандидатская диссертация хотя и называется весьма оптимистично — «Формирование новых черт быта колхозного крестьянства», а от действительности, в общем-то, не отрывается? Даже по тем временам. Вот лишь одна, наугад открытая таблица в диссертации: о соотношении заработков мужей и жен в колхозе «Победа». Заработки мужей выше, чем заработки жен, в 91,2 процента обследованных семей. В том числе «в два и более раза» — в 62,7 процента… Из числа работающих женщин в той же «Победе» специалисты и «административно-хозяйственный персонал» составляли, согласно данным социолога, лишь 2,4 процента. Зато полеводов — 71,5 процента. Я хорошо знаю, что такое «полевод» тех лет. У меня у самого мать, тоже бессменный «полевод» и «животновод», по ночам, как малых детей, баюкала собственные большие, неженские руки — болели…

По России — не нами замечено — правда вообще до сих пор передвигается по старинке: пешком. Слава Богу, что не босиком…

— Моя «конкретная социология» — это социология с человеческим лицом, с лицами и судьбами, которые вошли в мою судьбу. Она резко углубила мои представления о «живой жизни», мое понимание этой жизни, людей. Именно в ходе таких встреч, наяву, не из книжек и газет, не в театре и не из фильмов поняла я и многие наши беды, сомнительность многих безоговорочных утверждений и устоявшихся представлений.

Здесь, в сельской глубинке, вновь я восприняла живую боль войны, чья печальная аура все еще окутывала народную жизнь, хотя после войны к тому времени прошло уже двадцать лет.

Проводя комплексное социальное исследование семьи, обнаружила, что каждый четвертый-пятый двор в селах Ставрополья — двор женщины-одиночки. Представляете? Дом обездоленной женской судьбы, разрушенной войной. Я, конечно, и до этого приводила в своих лекциях, статьях подобные фактические данные, но, как бы Вам сказать, не задумывалась над этим так глубоко, что ли. А вернее — не представляла это так наглядно, зримо и больно. А когда опрашивала села и каждый четвертый или пятый дом оказывался домом женщины-одиночки, то теперь уже сама воочию видела и эти дома, и этих женщин. Женщин, не познавших радости любви, счастья материнства. Женщин, одиноко доживающих свой век в старых, разваливающихся, тоже доживающих домах. Вдумайтесь — ведь речь идет о тех, кому природою предназначено давать жизнь и быть ее средоточием. И удивительно, что эти женщины в большинстве своем не озлобились, не возненавидели весь белый свет и не замкнулись в себе — они, сохраняли эту вечно живущую в русской женской душе самоотверженность и сострадание к несчастью и горю другого. Это удивительно!

— А Вы не думаете, что судьба, возможно, Вас и выбрала от лица этих женщин?

— Не знаю, — быстро взглянув на меня, ответила она. И по взгляду, и по ответу я понял: тему эту в разговоре она не поддержит.

Но сейчас, когда сижу один над расшифровкой нашего разговора, вновь и вновь возвращаюсь к своему вопросу. Она говорила о социологии в лицах». И передо мною тоже в очередной раз встает одно конкретное женское лицо. Опять — лицо моей собственной матери. Война ведь и ее оставила одинокой. Точнее — матерью-одиночкой. Одинокой матерью. Сколько их, чьих законных суженых повенчала на себе война — просто война и та, которую народный, не только по таланту, но и по судьбе, поэт назвал «войною с собственным народом»? И им просто не оставалось ничего другого, как рожать от «незаконных» — чтоб только исполнить свое главное предназначенье на многострадальной российской земле. От незаконных мужей — незаконные дети. Вот и в моих метриках в графе «отец» стоит выразительный прочерк. А в метриках моего интернатского друга — видно, писарь в сельсовете оказался большим грамотеем — в той же графе значится грустно и исчерпывающе: «незаконнорожденный».

И мне хочется верить, что женщина, с которой я время от времени беседую, не просто узнала, не просто изучила и даже не просто впитала в свое время жизнь и судьбу таких, как моя мать. Но что и на распахнувшийся перед нею мир она и сегодня во многом смотрит их внимательными глазами.

В моем отношении к ней нет ни грана зависти. Может, потому, что я теперь чуть лучше других знаю, каково ей бывает — на столь опасной высоте, какая зовется Властью. Высота — Власть, а рядом с Властью — еще опаснее, ибо рядом с высотой всегда соседствует пропасть. А может, потому что я мужчина — а ей все-таки больше и чаще завидуют женщины, они же, я думаю, и будут главными и наиболее «проницательными» читательницами этой книжки. А может, все-таки потому, что я все же верю: судьба выбрала ее и от лица тех — безвестных и так много, трагически много недополучивших хорошего и яркого в своей жизни…

— Я о другом. Наверное, человек, который больше пережил, и больше сострадает? Вспоминаю одну женщину, в чьем доме я очутилась поздно вечером со своим опросно-анкетным листом. А в листе у меня было до тридцати вопросов! После беседы, после ответов на мои многочисленные дотошные вопросы она вздохнула и спросила:

— Доченька, что ж ты больно худенькая?

Я ей говорю:

— Да что Вы, нет, нормальная…

Она тем не менее продолжила:

— Мужа-то, небось, нету у тебя?

Я говорю:

— Есть…

Опять вздохнула:

— Небось, пьет?

— Нет…

— Бьет?

— Что Вы?! Нет, конечно.

— Что ж ты, доченька, меня обманываешь? Я век прожила и знаю — от добра по дворам не ходют.

Дважды, заметил я, дрогнул голос моей собеседницы за этот долгий вечер: когда она вспоминала крестьянку, что, отвечая на ученые вопросы молоденького социолога, сама перешла к вопросам — определенным и еще более жизненным, чем в любой анкете, а также, когда говорила о дочери. Но то — чуть позже. И я понял: женщина эта и впрямь сопровождает ее по свету, помнится. Не растворилась в тумане за давностью лет…

— Вспоминая свое прошлое, я часто думаю и об этой женщине, олицетворившей для меня очень многое: судьбу страны, судьбу сельской труженицы и — что для меня тоже важно — своеобразную народную оценку нашей социологической, тогда по существу подвижнической деятельности. «От добра по дворам не ходют…» — сказала она тогда, как бы в подтверждение моих наблюдений. Может быть, и так. Да, это была все-таки подвижническая деятельность, которая, несмотря на недостатки и трудности, несмотря ни на что, пыталась в те годы нести знание и правду жизни, как бы горька она ни была. Что касается моей диссертации, она тоже, повторяю, была основана в том числе и на этих тысячах анкет.

Сегодня, в годы перестройки, демократизации и гласности, наблюдая за развитием социологии, деятельностью социологических служб, я думаю: а использует ли сегодня социология в полной мере открывшиеся для нее возможности? Помогает ли она научному прогнозированию, управлению общественными процессами? Или, опять подчиняясь чьей-то субъективной воле (разницы ведь нет: воле правительства, партии или интересам какой-то группы), все более политизируясь, уходит от объективности, от великого предназначения всякого научного знания: помогать людям, освещать, а не затемнять им дорогу?

— То есть опять начинает обслуживать кого-то, а не работать на все общество?

— Да, это важно. Здесь тоже нужна правда. Наблюдала работу съезда социологов — он очень сложно шел… Но вернемся к нашим делам тогдашним, житейским. У нас росла дочь. Ходила в городской детский сад. Училась в городской общеобразовательной школе. В обычной, рядовой школе микрорайона, где мы жили. Занималась музыкой, на каникулы ездила к бабушке с дедушкой в село. Жили мы всегда сами, без старших. И наша дочь делила вместе с нами радости и трудности тех лет. В меру своих сил помогала убираться по дому, готовить, ходила в магазин, овладевала навыками составления домашней библиотечной картотеки и даже — классификации и обработки моих многочисленных социологических анкет и документов. Надо сказать, Иришенька очень рано научилась составлять библиотечную картотеку, а у нас в семье это — работа, поскольку книг в доме всегда было очень много.

Но ребенок есть ребенок. И я постоянно испытывала и испытываю чувство, что где-то в детстве обделила ее материнским вниманием… Не отдала столько, сколько могла, или, еще точнее, — сколько она того требовала. Родилась она у меня в то время, когда по закону декретный отпуск был всего два месяца. Материальные условия нашей жизни, трудности с работой не позволили мне хотя бы какое-то время жить на зарплату мужа. И я никогда не забуду, как ранними утрами недоспавшую, наспех одетую, едва не бегом несла ее в детские ясли, сад. А она приговаривает: «Как далеко мы живем! Как далеко мы живем!» Не забуду ее глазенок, полных слез и отчаяния, расплющенный носик на стекле входной двери садика, когда, задержавшись допоздна на работе, я опять же бегом врывалась в детский сад. А она плакала и причитала: «Ты не забыла меня? Ты не оставишь меня?» Вот так…

В этом месте как раз голос и дрогнул — второй раз…