1953-1955 Мой дневник: Я СНИМАЮСЬ!

1953-1955

Мой дневник: Я СНИМАЮСЬ!

«Когда вновь расцветает белая сирень» — «Фейерверк» — «Юность королевы» — «Гроссмейстеры Тевтонского ордена» — «Последний человек» — «Зисси»

15 июля 1953 года, уже через три дня после окончания школы, Роми едет в Мюнхен, на киностудию. Так решила Магда Шнайдер. Вскоре начнутся съёмки фильма «Когда вновь расцветает белая сирень». Кинопробы Роми настолько удались, что она получила роль дочери героини Магды Шнайдер. Вот так уже в четырнадцать лет Роми вошла в киноиндустрию, и вошла успешно: за «Сиренью» последовали «Фейерверк» с Лили Пальмер, «Юность королевы» и «Гроссмейстеры». В этих фильмах, снятых в 1954 году, Роми вновь снималась вместе со своей матерью, а в «Последнем человеке» - с Хансом Альберсом.

Роми окончательно решает стать актрисой.

Режиссёр Эрнст Маришка экранизирует в 1955 году романтическую историю Елизаветы Баварской (её называют Зисси), ставшей императрицей Австрии. Роми исполняет главную роль, в роли императора Франца-Иосифа — Карлхайнц Бём. Фильм «Зисси» имеет большой кассовый успех.

Роми продолжает вести дневник, начатый в интернате. Она пишет о съемках, об отелях, о радостях и невзгодах на студии, о своих партнёрах по фильмам и об отношениях с ними. И о том, что значит для неё работа в кино, чему она обучается, как входит в образ.

15 июля 1953 года

Скажу честно: у меня есть чутьё. Сижу сейчас в вагоне-ресторане и еду в Мюнхен. Я вся в голубом, всё — мамино: пальто, перчатки и туфли на высоком каблуке (к счастью, они оказались мне как раз). А слева в углу сидит молодой человек, он выглядит как мой папа в молодости. Чёрные глаза, чёрные волосы. Наверняка он дал мне не меньше семнадцати лет. Иначе он бы так на меня не пялился. Посмотреть на него в упор я не могу: сразу покраснею. Здорово, что я пишу. Это производит хорошее впечатление.

Что думает обо мне официант? Знал бы он, что у меня в сумке всего пять марок, да и те я сейчас тут промотаю! Надеюсь, мама будет меня встречать. Иначе я пропала.

Да, я же ещё не записала, как это получилось, что я вот так вдруг еду в Мюнхен. А вышло вот что: вчера вечером мы сидели дома в Берхтесгадене, в охотничьей комнате, и играли в карты. Зазвонил телефон. Вольфи подошёл к письменному столу и взял трубку. Звонила мама. Вольфи положил трубку рядом с аппаратом, вернулся, уютно устроился в кресле и только потом, когда мы уже умирали от любопытства, сказал:

— Иди, Роми, это тебя.

Я взяла трубку — и дальше всё так завертелось! «Собирай быстро чемодан и принарядись хорошенько. И завтра выезжай утренним поездом в Мюнхен».

До сих пор не знаю, что меня там ждёт.

Вот теперь сижу в поезде и всё ещё удивляюсь, что мне всё это удалось.

Официант на меня уставился. Понятно: надо расплачиваться. Мы уже прибываем в Мюнхен.

16 июля 1953 года

Если бы я могла так высоко прыгать, то точно подскочила бы до потолка от радости! Я снимаюсь, я буду сниматься, — если всё получится.

Вот это был день так день!

Сижу в нашей комнате — ах! Что значит «комната»! Это называется «апартаменты», я читала — в отеле «Баварский двор», в Мюнхене. Тут всё так чудесно устроено. Возле двери — кнопка. Нажмёшь — сразу же появляется горничная, или кельнер, или что я пожелаю.

Я сама себе не верю. Не знаю, что бы мне заказать. Может, лимонный сок? Утром я попросила маму, чтобы она позвонила кельнеру и показала, как всё это делается.

Ну хорошо, по порядку. Поезд подкатил к вокзалу. Тот молодой человек, что похож на папу, встал у дверей рядом со мной, как будто случайно. Когда поезд остановился, этот парень спрыгнул сам и помог мне сойти. Было даже немножко неловко, хотя и очень мило с его стороны.

Пока я размышляла, что я должна сказать и как лучше его поблагодарить, ко мне подошла мама. Я уронила чемодан и бросилась к ней, а когда обернулась, тот молодой человек уже исчез. Может, он мамы испугался?

Вот бы он теперь меня увидел!

Мы взяли такси. Мне нравится ездить в такси. А больше всего — в совсем старых. Я тогда всё время представляю себе, кто тут только не ездил до меня за долгие годы. Вдруг — Макс Шмерлинг? Или Ханс Альберс? Когда он ещё снимался вместе с Марлен Дитрих.

Мама оглядела меня сверху донизу и улыбнулась:

— Хорошо выглядишь!

— Пожалуйста, мама, — сказала я, — не томи, рассказывай. Чего ради я должна была посреди недели мчаться в Мюнхен? Ты, может, выиграла в лотерею? Или что?

Наверно, я слишком разнервничалась. Мама подумала, что лучше бы меня сначала как-то успокоить, а уж потом объяснять, что случилось.

Я была как натянутая тетива. Да что там — тетива! Как... как... высоковольтная линия. «Осторожно, опасно для жизни!» Примерно так. По маме было видно, что случилось что-то невероятное.

И тут, пока мы ехали, она мне рассказала, что было вчера. Я так сильно взволновалась, что эта поездка по Мюнхену засела во мне, наверно, навсегда.

Мама пришла в бюро известного продюсера господина Ульриха, чтобы получить сценарий одного нового фильма. Контракт у неё уже был, очень хороший. И она собиралась уехать ночным поездом в Кёльн, чтобы повидаться с Дэдди: съёмки в Берлине начнутся только через несколько недель, так что время у неё было.

Господин Ульрих спросил маму, кто у неё: дочь или сын.

— Смеяться будешь, — ответила мама. — У меня — оба: и дочь, и сын.

— Дочка? А не могла бы она в нашем фильме сыграть твою дочь? Вот было бы здорово!

Вот примерно так и сказал маме этот господин Ульрих. Она не ответила «нет» (моя любимая!). Но «да» она тоже не сказала. Она вообще ничего не сказала. Просто позвонила в отель, чтобы вновь забронировать номер (ведь она уже успела отказаться от своего номера, потому что собиралась ехать в Кёльн), сунула сценарий под мышку, поехала в отель и принялась читать.

Свою роль, а ещё — детки, мне всё равно ещё не верится! — а ещё роль, которую, может быть, сыграю я!

Потом она позвонила Дэдди, посоветоваться. Но он сказал, что ничем не может ей помочь, и поэтому пусть она решает сама. После чего мама заказала себе пару рюмок коньяку — и только потом позвонила мне в Берхтесгаден. И ни слова не сказала, о чем вообще идет речь! О роли в фильме!

Приехали в отель. Мне надо было быстренько освежиться, и потом мы сразу же поехали меня представить. Всё, что было дальше, для меня и сегодня как в тумане.

Мы домчались до больницы. Там жутко пахло болезнью, чем-то затхлым в коридорах. В любой больнице так.

Вахтёр. Длинный коридор. Все белое, чистое. Очень холодно. Потом, помню, — мы в какой-то комнате. В комнате полно мужчин. Я, конечно, никого из них не знаю. Никогда не думала, что в одной-единственной комнате может вообще уместиться так много мужчин. Или женщин. Всё равно кого.

Волновалась я ужасно. Спряталась за мамину спину и не осмеливалась высунуться.

На кровати лежал какой-то человек. У него были видны только лицо и громадная подвешенная нога в гипсе.

Только я вошла, как он тут же закричал: «Люди, вот она!» Явно обо мне.

Он пожал мне руку. Остальные мужчины — тоже. Я сделала книксен, как всегда, и замерла.

Мужчина на кровати уставился на меня. Я просто не знала куда деваться.

Мама объяснила всем, что я её дочь. Оказывается, они этого не знали. Думали, что я просто какая-то девочка, которую мама рекомендует для съемок, а похожи мы с ней случайно.

Короче, они сказали, что мне надо ехать в Берлин на кинопробы.

Кинопробы! Представить себе невозможно! Я, Роми Альбах, — на кинопробы в Берлин! Я не знала, что мне нужно говорить.

— Вот-вот, — пробурчал человек с ногой в гипсе. — Там, в Берлине, и посмотрим.

Я опять сделала книксен, и мы вышли.

В Берлин, в Берлин!

Вот теперь я лежу в постели, в гостинице. Заснуть я не смогу, это точно. Кинопробы! Голова идёт кругом. Мурашки бегают по спине. Я попросила маму записать мне имена тех мужчин, с кем я познакомилась в больнице. Учу их наизусть, чтобы в Берлине каждого назвать правильно.

Вот Фриц Роттер. Он написал рассказ, по которому потом сделали сценарий фильма, где я буду сниматься.

Фильм, кстати, называется «Когда вновь расцветает белая сирень». Надеюсь, всё получится. Потом был Курт Ульрих. Он продюсер, он даёт деньги. Фильм-то, думаю, безумно дорогой.

И тот, на кровати, — это был Ханс Деппе, режиссёр. Я полагаю, он ужасно милый. Это хорошо, что он говорил на берлинском диалекте, не на баварском, а то я бы вообще ничего не понимала.

Завтра мы с мамой едем в Кёльн. И уже оттуда вылетим в Берлин. Лететь! Я ещё никогда не летала.

Надеюсь не провалиться на кинопробах. Вот был бы кошмар! Это... это просто невозможно себе вообразить! Мамочка — молодчина, что всё это для меня устроила!

Сейчас всё же посплю. Я же устала смертельно. Если бы я уже была в Берлине...

18 августа 1953 года

Вот уже несколько дней я в Кёльне. Мы приехали в спальном вагоне. Должна сказать, мне это нравится. Чудесное ощущение, когда тебя во сне покачивает. Наверно, как у младенца, когда его укачивают, чтобы успокоить. Надо только не оказаться над колесами, это неприятно, говорит мама.

Признаюсь, всё это меня очень волнует.

Вообще многое изменилось. Знать, что тебе уже больше никогда не надо будет в школу, — это так необыкновенно, что я себя иногда щиплю за ухо, чтобы убедиться, что я не сплю. Это так прекрасно, но всё-таки мне чего-то не хватает. Я бы сейчас охотно поболтала с Мони и Маргит. А в Кёльне я никого не знаю.

Кёльн очень сильно разрушен. У нас в Гольденштайне или в Берхтесгадене вообще незаметно, что недавно была война. А здесь и правда печально. Вчера я посмотрела на фасад Кёльнского собора. Он прямо возле вокзала. Все дома, что стоят поблизости, даже самые высокие, выглядят рядом с собором совсем маленькими и неприметными. Фантастика, что столько веков тому назад построили такое произведение искусства! Сегодня всё гораздо более трезвое и практичное. Как-то без романтики и без идеи.

Я не могу сосредоточиться. Вот опять сижу почти целый час и мечтаю. Если бы эти кинопробы уже прошли! Текст я выучила наизусть уже давно. Кажется, даже чувствую, что это за девочка, которую мне надо играть.

Эта девочка узнаёт, кто её отец. Мама ей говорит: это очень известный певец, исполнитель шлягеров. Девочка его до сих пор видела только издали, когда толкалась среди его поклонниц.

Я точно могу это сыграть.

27 августа 1953 года

Я сейчас перечитала страницы, которые я написала ещё в интернате и в Мюнхене. Если читать подряд всё, что написано, то это выглядит довольно-таки по-дурацки. Смешно: в тот момент, когда что-нибудь записываешь, кажется — это очень важно.

Пока читала, убедилась: дневник нужно дополнить кое-чем из жизни в интернате. Это я ещё сделаю. Но как всё это уже далеко, каким чужим вдруг стало!

Вот был карнавал. Мы все уже за несколько недель волновались по этому поводу. Директриса пригласила учительницу танцев. На настоящем карнавале ведь все танцуют. Причём некоторые просто валяют дурака. Но я не думала, что для меня это будет уж слишком трудно. Нас разделили на две группы. Одни танцевали за девочек, другие — за мальчиков, чтобы получились пары. Я была, конечно, мальчиком. Мы выучили румбу, самбу и все танцы, которые сегодня полагается уметь танцевать. Потом был бал, правда, очень милый. Но, как обычно бывает, прекраснее всего — когда ещё чего-то ждёшь.

30 августа 1953 года

Послезавтра мы летим в Берлин!

1 сентября 1953 года

Мама находит, что это глупо. Но я всё равно хочу быстренько записать хоть несколько строк. Надеюсь, получатся не совсем уж каракули, чтобы потом можно было прочитать.

Мы сидим в самолёте! Я вообще-то не боюсь. Я сижу возле окна, справа, как раз где пропеллер. Поэтому крыло не закрывает мне обзор. Конечно, много тут не рассмотришь. Только как мы стартовали, и как медленно взлетели, и как самолет развернулся — и можно было увидеть, какая, оказывается, Земля маленькая...

У нас две симпатичные стюардессы. Мне бы эта профессия тоже подошла.

Когда взлетаешь, нужно пристёгиваться, как будто боишься выпасть из самолета. А иначе зачем бы?

Прекращаю писать: пора обедать. По мне — это шикарно, что в самолете подают обед. Мама говорит — так всегда. Потом я буду всегда летать!

2 сентября 1953 года

Вот и всё, я это сделала! Мой желудок совсем пустой. Там так давит, точно как вчера в самолёте давило на уши, когда мы приземлялись. Сейчас я даже не знаю, как получились мои кинопробы.

А было так: мы поехали в Темпельгоф. Это совсем близко от аэродрома, куда мы вчера прибыли, и от старой студии УФА.

Когда я раньше рассказывала девочкам про студию, то представляла себе все совсем не так. А там — большие ворота, сидит привратник. На всей территории киностудии — настоящие улицы, высокие дома; они выглядят как громадные спортзалы. На каждом — табличка: павильон 1 или павильон 5.

В одном из зданий — гримуборные. Для съёмок это очень важно. Там переодеваются, гримируются и ждут своей очереди. Эти комнаты не очень-то красивые и совсем маленькие.

Мы с мамой тоже получили такую гримёрку. На дверях написаны имена актёров, например: Магда Шнайдер. Но у нас такой таблички нет, потому что снимаются только кинопробы, а не настоящий фильм. Господин Деппе, режиссёр, тоже уже был здесь. Он выглядел совсем не так, как тогда в Мюнхене, в больнице. Но был ужасно симпатичный.

Нам нужно было в павильон 1. Мне было совсем не по себе. Я всё время себе говорила: спокойно, спокойно, Роми! Успокойся, а то всё испортишь.

Но успокоиться не получалось. Я думала, я жутко вспотею, но на самом деле — нет. Первый раз в жизни меня загримировали! Мне не пришлось делать это самой. Мне казалось, всё лицо упаковано в целлофан. А ведь они меня только немножко загримировали, совсем чуть-чуть.

В павильоне 1, я слышала, только что был Стен Кентон. А теперь я тут должна сниматься! Господин Деппе сел на свой стул. (Мама мне говорила: у каждого режиссёра здесь собственный стул, и на стуле написано его имя. Наверно, чтобы каждый знал, кто он такой!)

Изнутри павильон выглядел ещё больше, чем снаружи. Почти как большой сарай, только без сена. Кругом стояли декорации — половина комнаты из картона. Или кусочек кухни. Ещё там были большие стальные подмостки, на них возились рабочие. И ещё свет, большие прожекторы. Если кто-то бежит в этой тесной мешанине из проводов, проволоки и рельсов, вполне может запутаться.

Ах да, я ещё очень подивилась этим рельсам. По ним ездит камера, на вагончике, то туда, то обратно, как нужно для съёмки. Эта штука, на которой смонтирована камера, забавно называется «салазки».

2 сентября 1953 года, вечер

Мы уже поужинали. Хочу кое-что ещё записать. Мама мне успокаивающе подмигивает. Это должно означать: у тебя всё получилось. Ну конечно, я же ни о чём другом думать не могу. Больше всего меня смущали люди, их было много вокруг нас в студии. Не меньше чем человек тридцать. Я всё думала, когда же они уйдут. Но никто не уходил. Все оставались тут. Они тут были свои — вроде камеры. Я всегда думала, что на съёмках остаешься одна или, в, крайнем случае, с теми, кто тоже снимается.

Дальше всё пошло очень быстро. Господин Деппе всё время говорил:

— Не смотри в камеру!

Я должна была войти в дверь. Повесить своё пальто. Мама уже сидела за столом. И потом мы проговорили всё, что я выучила. Вот и всё.

— Прекрасно, Ромихен, ты всё прекрасно сделала, — сказал господин Деппе. У меня в голове всё шло кувырком, настолько я была не в себе.

Потом пришёл господин Везель, фотограф. Маленький, юркий человечек, у которого, как мне рассказали, своё фотоателье где-то возле Курфюрстендамм. На всех съемках он фотографирует актёров.

Фотографии потом через пресс-службу попадают в газеты. А уж дальше всё зависит от газет. Я страшно волнуюсь: напечатают ли в газете и моё фото?

3 сентября 1953 года

Сегодня мы опять шатались по Берлину. Скоро улетаем обратно в Кёльн. Мы живём в отеле на Штайнплац. Владелец отеля женат на Винни Маркус.

Мы были на ярмарке, ездили на радио. Ещё осмотрели Бранденбургские ворота. Там стоят народные полицейские. Это полиция Восточной зоны. Они проверяют каждого, кто переходит через границу в советский сектор. Мы не пытались. Но мы могли туда посмотреть. Улица, которую нам было видно, называется Унтер-ден-Линден. Я это название уже знала, потому что оно звучит в шлягере Пауля Линке. Мама мне рассказывала, что раньше это была самая роскошная улица в Берлине. Но нам было видно не так уж много.

4 сентября 1953 года

Сегодня пятница. Мы шикарно попили кофе. Идти гулять у меня не было охоты.

Вот если бы я уже знала, будут меня снимать или нет! Вообще-то я себе представляла, что всё это происходит проще. Стать киноартисткой стоит много нервов.

Может, было бы лучше идти в художественные промыслы и расписывать тарелки — делать то, о чём я заранее знаю: мне это в удовольствие. И куда проще. Кино — это непросто!

Эта гнусная неизвестность! Полгода назад я и мечтать об этом не могла. Да что там полгода — я и два месяца назад посчитала бы это невероятным!

Как раз два месяца назад был наш выпускной вечер. Пришёл даже архиепископ. В столовой собрались все монахини. И мы вошли, каждая — с большой свечой в руке, и все другие девочки тоже, кто ещё не заканчивал школу. Мы были в нашей форме, в матросских костюмах.

Директриса произнесла речь, потом отслужили мессу. Ко многим приехали родители. Мы все ужасно рыдали, а я — громче всех. Всё-таки это же было прекрасно, многие годы.

Но это всегда замечаешь только потом, когда всё уже кончилось.

4 сентября 1953 года, вечером

Я ещё раз просчитала свои шансы. Господин Деппе был, правда, очень мил, но он меня точно не возьмёт. Я в Берлине познакомилась с несколькими девочками, они тоже пробовались на роль, как и я. Против них я ничто.

Ну и наплевать!

6 сентября 1953 года

Удалось! Получилось! 8 сентября мы, мама и я, едем в Висбаден. Всё получилось! Я снимаюсь! Здорово! Просто здорово!

10 сентября 1953 года

Писать дневник здесь, в Висбадене, я вообще не могу.

Совсем нет времени.

Когда я вечером ложусь в постель, я или жутко устала, или должна ещё учить мою роль на завтра. Профессиональные выражения, которые надо знать, довольно-таки странные. Например, установка. Звучит так, как будто я должна иметь собственное отношение к каким-то вещам. А на самом деле здесь это означает просто — кадр. И камера будет установлена для этого кадра. Каждый фильм состоит из сотен таких кадров. Между одним кадром и следующим всегда нужно какое-то время.

Декорации тоже должны перестраиваться. Каждая сцена сначала «высвечивается», то есть прожектора располагаются так, чтобы тени и свет правильно сочетались друг с другом.

Вилли Фрич, кстати, со мной невероятно мил.

11 сентября 1953 года

Сегодня я была просто в шоке. Мама мне рассказала, что у неё была договоренность с господином Ульрихом, но мне она раньше ничего не говорила, чтобы меня не волновать. Она боялась, что у меня со съёмками ничего не получится. Вообще-то не мешало бы ей немножко больше мне доверять.

Мама договорилась с господином Ульрихом, что она может забрать меня из фильма, пока не прошла первая неделя съемок! Если бы маме не понравились репетиции, то меня просто отослали бы назад в Берхтесгаден — и с кино было бы покончено!

А теперь, в самом начале съёмок, уже была очень трудная сцена — Вилли Фрич и я. (В среду 9 сентября — важная дата!)

Вилли Фрич играет знаменитого эстрадного певца, исполнителя шлягеров Билла Пэрри, а я — его дочь. Правда, он обо мне ничего не знает. Но я-то знаю, что он — мой отец. Эпизод, где мама мне выдаёт эту тайну, я должна была играть в Берлине на кинопробах.

Так вот, мы с Ниной — это по фильму моя подруга, дочь берлинской актрисы Алексы фон Порембски — идём в отель, где живет Билл. Мы хотим взять у него автограф. Он стоит перед нами, улыбаясь, с сигаретой в руке, и вообще не представляет себе, кто я такая. Я выпаливаю эту новость — и он теряет дар речи. Мы с Вилли сначала прошли всю сцену, и потом всё получилось на самом деле здорово! Мне там нужно было плакать. И я заплакала!

Мамы при этом не было. Она потом пришла на студию, очень волновалась. Привратник ей сказал: всё отлично!

Я уже закончила с первым эпизодом. Все были мной очень довольны, кроме мамы.

Вилли Фрич даже сказал в первый же день:

— Удивительно, как она свою роль не просто играет, но и внутренне проживает. Действительно, великолепное дарование!

И при этом он имел в виду меня! Вот это комплимент! Мне его сделал профессиональный киношник. Я жутко покраснела и вышла.

Вилли Фрич просто восхитителен! Да, а мама до сих пор сомневается. Только вчера она дала согласие. Я могу сниматься дальше, она так и сказала. Иначе попала бы я впросак: я ведь уже успела написать Мони и Маргит, как здесь, в Висбадене, здорово.

12 сентября 1953 года

Я уже и раньше слышала, что у меня фотогеничная внешность. Фотогеничная! Речь идёт о том, что ты хорошо получаешься на фото. Многие девчонки отлично выглядят, но когда их фотографируют, то вся прелесть куда-то девается. А у меня всё наоборот. Нет, конечно, не совсем наоборот, потому что — без хвастовства, правда! — я и в жизни выгляжу не так уж плохо. Вовсе не плохо. Девочки это всегда про себя знают.

Я попаду на обложку! Куплю штук десять журналов, не меньше. Вот шумиха-то будет!

19 сентября 1953 года, вечером, в постели

Вилли Фрич представлял меня в фильме публике, на сцене, как свою дочь. На мне было дивное белое тюлевое платье в пёструю крапинку. Он тоже выглядел очень элегантно: белый костюм, белые туфли и тёмный галстук в горошек. Все статисты, кто играл публику, аплодировали. Надеюсь, когда фильм выйдет, тоже все будут аплодировать. Я бы сквозь землю провалилась, если бы меня нашли безвкусной.

20 сентября 1953 года

Гёц Георге тоже играет. Он сын Хайнриха Георге. Хайнрих Георге был очень знаменитый. После войны его посадили в тюрьму, и он там умер. Мне бы хотелось посмотреть какой-нибудь фильм с ним, теперь, когда я знаю Гёца.

Вчера я услышала, что премьера будет в «Универсуме», в Штутгарте. Это самый большой кинотеатр. В самом большом кино!

Мы все тоже там будем, на премьере. Но сначала надо закончить фильм. Потом сделают копии, мне рассказал наш оператор Шульц. Это тоже займёт какое-то время. Вечно надо чего-то ждать!

24 сентября 1953 года

Я порхаю как облако в своём наряде. Как агнец божий, сказала бы я. Есть такой старый шлягер, тридцатилетней давности: «Аромат, который сопровождает красавицу...»

Вчера мне исполнилось пятнадцать лет, я вдвое моложе того шлягера. И к этому дню я получила в подарок громадный флакон духов «Шанель № 5», Париж. Париж — моя мечта...

Вчера мы все вместе чудесно отпраздновали. Это был мой самый прекрасный день рождения. Может, были и другие, тоже прекрасные, но я этого просто не помню: была слишком маленькая.

Теперь и мой дневник тоже пахнет. Я эту страницу надушила. Надеюсь, аромат выветрится не так уж быстро.

15 октября 1953 года

Уж так мне лень писать! Точно по пословице: никогда не откладывай на завтра то, что ты можешь сделать послезавтра. Вот послезавтра непременно напишу.

9 ноября 1953 года

Наконец-то. Упала последняя хлопушка, как говорят на киношном жаргоне. Это слово не имеет ничего общего с «большой хлопушкой», как иногда бранится старый берлинец господин Деппе, если слышит, как кто-то выражается слишком высокопарно. Тут совсем другое: хлопушка — это просто две дощечки, и на них мелом написан номер кадра. Эту хлопушку тоже снимают, перед каждым эпизодом. Чтобы потом монтажёр при склейке фильма знал, какой кусочек плёнки к чему относится.

Итак, мой первый фильм готов. Вдруг он останется единственным? Что касается меня, то я бы так и продолжала. Обстановка здесь мне нравится.

Вот, к примеру: я сижу в моей гримёрке, и всюду струится чудесный аромат. На кушетке у стены, позади меня, лежит вечернее платье — в нём я должна быть в главной сцене с Вилли Фричем. Оно из белого тюля; впрочем, кажется, я его уже однажды описывала.

Оно и правда очень красивое, спокойно можно написать про него два раза. Его изготовили специально для меня. Мама сказала, что мне, может быть, разрешат его забрать. Но, конечно, не сейчас.

Все люди здесь ужасно милы и приветливы ко мне. Я на самом деле хотела бы ещё раз с ними поработать. Осветители, операторы, гримёры, костюмёры — почти все в деле уже годы. Они всё знают, они принадлежат этому делу. Вот если бы когда-нибудь так можно было сказать и обо мне!

10 ноября 1953 года

Завтра мы едем в Штутгарт. Я ещё никогда там не была. Слышала, публика там особенно приветливая, но я думаю, прокатчики говорят так о каждом городе, чтобы придать актёрам смелости перед премьерой. Вечернее платье я беру с собой. Мне разрешили оставить его себе и после премьеры. Уж скорее бы всё это кончилось.

Сценическая лихорадка — это что-то ужасное. Но мне предстоит, кстати, кое-что и кроме сцены. Перед фильмом будет пресс-конференция. Те журналисты, с кем я уже познакомилась, были очень славные. Но что ждёт меня теперь?

Ну, уж совсем плохо быть не может, потому что странным образом пресс-конференция пройдёт до того, как пресса увидит фильм. Значит, поводы для придирок появятся только потом. Хорошо, что мама здесь, со мной.

11 ноября 1953 года

Всё уже позади! Я жива и даже чувствую себя ничего.

Мы остановились в отеле Государственной железной дороги. Он прямо в здании Штутгартского вокзала, шикарно обставлен. Вообще приятно жить в отеле.

Пресс-конференцию я себе, собственно, представляла совсем иначе. Нина, Гёц и я сидели у стола и отвечали на вопросы. Вопросы были в основном одни и те же. Я вскоре уже могла выпаливать свои реплики наизусть.

Но всё равно волновалась.

Я выпила так много яблочного и апельсинового сока, кофе и газировки, что потом мне было очень не по себе. Господин Торклер очень заботливо за мной ухаживал. Поэтому я чувствовала себя не слишком неуместно среди этих журналистов.

А потом наступило самое волнующее событие этого необыкновенного дня: раздача автографов!

Я уже раньше давала автографы. Но тут творилось такое, что превзошло все ожидания, даже самые дерзкие. Если бы я знала, что мне предстоит, то перепроверила бы дома ещё раз, как моё имя выглядит лучше всего. Роми Шнайдер — с этакой закорючкой, или просто так: Роми Шнайдер. До сих пор я всегда если подписывала какое-нибудь письмо или, тем более, официальную бумагу, то ставила — Роземари Альбах. И вдруг — Роми Шнайдер.

Хорошо ещё, что дома я пару часов поупражнялась в скорописи. Причём писала только своё имя, так что мама как-то странно на меня посмотрела, когда внезапно вошла в комнату и застигла меня за этим тупым занятием. Но чего не сделаешь, чтобы прославиться!

Когда поток охотников за автографами иссяк, настало время выходить на сцену. Ах да, я же забыла самое главное!

В финале фильма Вилли Фрич в роли Билла Пэрри должен на взлётной полосе сунуть мне в руку настоящий каштан. И точно такой же каштан, только из чистого золота, подарил мне к премьере господин Ульрих, продюсер. Получился ещё один талисман. Поэтому я взяла оба, когда вышла на сцену «Универсума».

Это было потрясающее чувство. Весь кинозал был заполнен, весь, до единого места. Тысяча людей, две тысячи — не знаю, сколько. Я смотрела на них и пыталась найти, за кого мне зацепиться взглядом. И никого не находила. И вдруг увидела прямо в первом ряду молодого человека. Он так приветливо мне улыбался, что я сразу осмелела.

И тогда я прочитала свой стишок, который приготовила мне мама. И все аплодировали. Все ликовали. Снова и снова, когда я уходила за сцену, кто-то с восхищением пожимал мне руку. А всего меня вызывали 64 раза.

Сама-то я не считала. Я просто без конца выходила на аплодисменты и делала свой книксен. Я была счастлива до потери сознания — так счастлива! Ещё чуть-чуть, и я бы заплакала от счастья.

Теперь начинается жизнь всерьёз. Может быть, я получу ещё один фильм. А иначе зачем бы публика так хлопала?

15 февраля 1954 года

Премьерное турне получилось напряжённым. В Мюнхене тоже было столпотворение. Наконец мы полетели в Берлин. Там дали залп из всех пушек сразу: фильм вышел одновременно в нескольких десятках кинотеатров. Мы устроили презентацию в громадном «Мерседес-Паласе»: Пауль Клингер, Вилли Фрич, мама и я. Потом уехали в Кёльн.

20 февраля 1954 года

Сегодня мы с мамой ходили в школу художественных промыслов в Кёльне. Я уж совсем было решила туда записаться. Мне же ещё в интернате очень нравились рисование, живопись, роспись по тарелкам. Но обстановка в школе мне не понравилась. Да и девочки все были старше — 17, 18 и 19 лет.

Мы ещё раз об этом поговорили. Мама попыталась меня убедить. Но я думаю, этот поезд уже ушёл. И мне не хотелось бы в него вскакивать. С другой стороны, было бы, конечно, не очень хорошо в будущем попасть в полную зависимость от кино. Я недавно читала, что у болгарской королевской династии была старинная традиция: все принцы должны были обучаться какому-нибудь ремеслу. Один, например, становился машинистом, другой — слесарем или не знаю кем ещё. Мне это нравится. Если трон зашатается и рухнет, то короли могут себя прокормить, причём неплохо. Не зря же есть поговорка: ремесло — золотое дно.

С художественной школой ничего не выйдет. Но осмотреться и подыскать себе что-нибудь всё-таки можно.

Ещё когда мы снимали «Сирень», мама получила ещё одно предложение для меня. Пока это было не наверняка, я ничего и не писала. Теперь, кажется, всё складывается удачно. Я должна играть главную роль на студии НДФ. Они хотят экранизировать «Фейерверк», и Лили Пальмер споёт «О, мой папа». У меня дома есть эта пластинка. Но я её больше не ставлю, потому что эту песню и так без конца крутят по радио.

Я буду играть молодую девушку. Она просто заболела цирком и вообразила, что должна стать артисткой, но потом всё-таки возвращается к человеку, который раньше для неё много значил, — к простому садовнику. Этого садовника сыграет Клаус Бидерштедт. Я его, правда, не знаю. Но все, кто его знает, говорят: он очень симпатичный.

1 мая 1954 года

Каникулы в Берхтесгадене. Чудесно! Почти как раньше. Я люблю горы. Мне нравятся эти зелёные луга, а коров я бы просто обнимала, когда они бродят по пастбищу, а их большие колокольчики позвякивают в такт.

Стыд и срам! Я уже несколько месяцев не вела дневник.

Письмо от директрисы. Она сочинила к школьному празднику стихи для восьмидесяти учениц, милая моя. Теперь она зовёт меня приехать и прочитать эти стихи вместе с ней. Я бы — с удовольствием. Хотя бы чтобы показать, что я — не такой уж безнадёжный случай, как раньше говорила директриса. И конечно, было бы здорово увидеть Маргит и Монику. Мы пишем, правда, друг другу каждую неделю, но всё же это не совсем то: ведь всё не напишешь, о чем хочется сказать. К тому же ждать ответа — такая тоска! Вот если бы переписка была как по телевизору или хотя бы по телефону, чтобы представлять себе, что твой собеседник делает и как он выглядит. А вот если пишешь дневник, это совсем другое дело. Можно потом вспоминать, как это было, когда ты писала вот эту фразу. Или когда что-то придумывала.

Я ещё раз поговорила с мамой. Но она считает, что мне нужно быть разумной. Сейчас мне лучше отдохнуть. А в интернат съездить позже. Ведь когда я ещё смогу сделать перерыв в работе, не знаем ни я, ни она. Конечно, она права. Жаль! Устроила бы там такой переполох, что потом о нём говорили бы целый год.

15 мая 1954 года

Мой новый фильм будет сниматься в Гайзельгаштайге. Мама на этот раз не участвует. Поэтому я еду в Мюнхен одна.

18 мая 1954 года

С тех пор как я в Мюнхене, я не написала ни строчки. Фильм в основном похож на другие. Та же обстановка. В Берлине ли, в Висбадене или Гайзельгаштайге. Люди такие же.

У них другие имена, другая внешность, но та же цель: сделать хорошее кино. Каждый верит в это, и работает для этого и делает всё, что может. И когда что-то готово и вечером отсматривают эпизоды, только что отснятые, то все довольны или недовольны — одинаково. И когда фильм закончен, каждый знает, что в нём получилось, а что нет.

20 мая 1954 года

Чувствую себя как будто слегка навеселе. Не знаю, счастлива ли я или мне, наоборот, грустно. Я даже не знаю, должна ли я обо всём этом написать. Но думаю, что должна. Хотя бы просто чтобы выговориться, отвести душу.

Вообще-то это ужасная профессия — киноартистка. Артистка! Тут нужно выкладываться полностью. Но бывает, что это невозможно. Вот ты сидишь, или стоишь, или кричишь, или плачешь. И нужно себя до конца отдать, вжиться в это, если хочешь всё делать хорошо, но в то же время надо отстраняться, сохранять ясную голову.

Я знаю, что могу просто раствориться в этом актёрстве. Это как отрава: ты её глотаешь, и вот ты к ней уже привыкла, как будто она тебя околдовала, но ты и проклинаешь её.

Мне теперь 15 лет. Я была с бабушкой в Берхтесгадене, была в школе, была в интернате. И вдруг я оказалась в кино. Впервые я должна играть то, о чём я до сих пор не имела ни малейшего представления.

Я никогда не забуду: раньше, когда я сидела в кино и на экране разыгрывалась любовная сцена, то я всегда закрывала глаза, потому что мне было стыдно. Потом я начала подсматривать, из любопытства. Но всегда думала: так не должно быть. Это же дело только двоих, и эти двое должны быть совсем одни. Только вдвоём, больше это никого не касается.

И вот сегодня я сама должна перед камерой делать что-то вроде этого. Может быть, не знаю, если кто-то в кино уже лет десять или ещё дольше, ну как Марлен Дитрих или Стюарт Грейнджер... Если Стюарт Грейнджер обнимает Марлен или берёт её на руки и по-настоящему целует, или она делает что-то такое, то потом Марлен Дитрих может спокойно уйти к себе в гримёрку и разгримировываться, и сесть в машину, и ехать домой, и есть свиную отбивную, и вообще больше об этом не думать... Я — я так просто не могу!!!

Сегодня утром я ни о чём не подозревала, когда пришла на студию. Я не знала, что мы будем снимать. Так часто бывает, что заранее ничего не знаешь: это зависит от слишком многих вещей. Если натурная съемка, то от погоды. Если в павильоне, то от того, как лучше использовать выгородки, декорации, как подготовились монтировщики, и ещё много чего приходится учитывать. Так вот, получаю я сегодня утром дневной план, и меня бросает то в жар, то в холод: на очереди — любовная сцена с Клаусом Бидерштедтом.

Честно-честно: я по-настоящему испугалась. Можно было бы, конечно, просто придуриваться, чтобы все кругом смеялись, — но нет, это мне тоже не подходит.

В общем, я разнервничалась. Сижу в гримёрке, и господин Штангль меня гримирует. Раймунд Штангль — он работает на картине гримёром. Тут Клаус с грохотом открывает дверь.

— Ну, Роми, — говорит он, — ты выучила свой эпизод?

Я не знаю, что сказать. Клаус не отстает:

— Думаю, ты уже потренировалась?

Я чувствую, как краснею под гримом. Но понимаю, что тоже должна посмеяться. Клаус был такой милый, что я просто не успела устыдиться.

И вот мы в павильоне. Я ещё не сказала: Клаус играет молодого садовника, его зовут Роберт. Я — Анна, дочь некоего господина Оберхольца, надутого владельца «Фабрики изящных садовых украшений». Иначе говоря, мой папа производит садовых гномиков, ещё там всякие мухоморы, олени и прочая чепуха. Я влюблена в Роберта, и мы тайком встречаемся в оранжерее, среди примул и гвоздик.

В студии тоже построили роскошную оранжерею. Мы сидим там рядышком на скамейке. Курт Хоффман, режиссёр «Фейерверка», стоит у камеры:

— Давайте, дети. Сначала пройдём эпизод.

Сижу возле Клауса, чувствую — душа ушла в пятки.

Господин Хоффман недоволен:

— Ну, целуйтесь же! Ну! — кричит он. — Мы уже репетируем!

И мы целуемся, и целуемся, и целуемся. Вокруг орут и смеются.

— Целуйтесь, целуйтесь, целуйтесь!

И мы продолжаем целоваться.

Я не думаю. Я вообще ни о чем не думаю.

Внезапно всё это заканчивается. Кто-то кричит:

— Всё, снято. Чудесно получилось!

И все смеются. Я мчусь к себе, разгримировываться.

Я так благодарна Клаусу. Он отличный парень. Я его, кстати, и раньше считала очень славным парнем.

9 июня 1954 года

Мы были в театре на Гартнерплац. Там шёл «Прощальный вальс», гастрольный спектакль. Мы — это мама, Дэдди и я. Мама и Дэдди приехали в Мюнхен на несколько дней, навестить меня.

Мы вышли из театра в отличном настроении и сразу поехали в отель «Четыре времени года», у Дэдди там была договорённость о встрече с господином Вальтершпилем, который держит самый известный, а может, и самый лучший ресторан в Мюнхене.

Мы заняли места в зале. Я люблю такие залы в отелях. Они старинные, картины на стенах, тяжёлые портьеры, огромные галереи, по которым идёшь как по облакам, и какой-то терпкий, острый запах так называемого «большого света». Это звучит глупо. Конечно, Большой свет не может ничем пахнуть сам по себе. Я имею в виду некий дух Большого света — ароматы прекрасных женщин, толстенных сигар — их курят миллионеры, — роскошных яхт и лимузинов, всяких штучек для гольфа — ну, не знаю, чего ещё.

Нас уже ждали Эрнст Маришка и его жена Лили. Маришка — режиссёр, очень даже известный. Мама уже давно знала их обоих. Взаимные приветствия. Мама демонстрирует меня, как это всегда делают матери: держатся будто бы безразлично, но и слепому видно, что в глубине души они ужасно гордятся. Но ведь и правда, у мамы нет никакой причины роптать на судьбу: недотёпой меня не назовешь. До сих пор — уж точно. (О школе мы умолчим.)

Господин Маришка уже видел «Сирень». Вот, сидит теперь в кресле и молчит.

К обеду подали говядину с хреном. Я от этого просто умираю!

10 июня 1954 года

Вчера не получилось ничего больше записать. Я напилась лимонада. Лимонад действует на меня как алкоголь. После него я этакая развесёлая, как будто под мухой, и почти что без тормозов. Значит, надо сейчас всё быстренько записать. (Дневник — это такое дело: раз начал, то это уже почти обязанность.)

Ну вот, Маришка сидел и молчал как рыба. Он поглядывал на меня, я — на него. Почему бы и нет? Он же симпатичный.

Наконец он вздохнул:

— Теперь я понял, почему я такой несчастный!

Надо бы запомнить эту фразу. Думаю, ничего лучше не скажешь, если хочешь сразу привлечь к себе внимание. Каждому же интересно, что да как, да почему кто-то несчастлив.

Значит, господин Маришка заговорил! (Ох, Боже мой, лимонад! Я просто дурёха!) И объяснил, что с ним. Оказывается, он сейчас как раз готовится к новому фильму. Фильм будет называться «Юность королевы». Что-то вроде этого уже однажды экранизировалось. С Женни Юго в заглавной роли. Тогда, как и сейчас, Маришка сам и сценарий написал.

— Конечно, все отлично, — продолжал он. — Я даже уже кое-кого пригласил на роль. Но теперь, когда я вижу Роми...

Многозначительное молчание.

Я совсем оробела. Роми? Это же не может быть серьёзно. Хотя... В конце концов, не зря же его зовут Эрнст [2], подумала я.

Но тут он встал и исчез.

Мама, Дэдди и я переглянулись. Вот это да! Роми — королева Виктория.

Сюжет фильма разворачивается вокруг случайной встречи английской королевы и какого-то графа, его зовут Альберт.

Через полчаса Маришка вернулся, не помня себя от радости. Ещё он привёл с собой господина Тишендорфа из кинопрокатной фирмы «Герцог».

— Ну всё, дети мои, другой артистке я отказал. Она зато сыграет в фильме «Моя сестра и я». А Роми сыграет королеву!

Ясно, я говорю — да. Малышка Роми ещё себя покажет! Когда я об этом думаю, то у меня чуть ли не руки-ноги отнимаются.

10.06.1954

Виктория, королева Англии

1 августа 1954 года

«Фейерверк» отсняли. Я получила своего Клауса, а Лили Пальмер сохранила своего Карла Шёнбека. Точно так, как это предусмотрено в сценарии.

Теперь можно немножко отдохнуть. После таких долгих съёмок чувствуешь себя так, как будто тебя прокрутили в мясорубке. Не зря же говорят — крутить кино...

Ужасно рада, что буду занята в «Юности королевы»: моя первая настоящая главная роль!

Виктория была потрясающая женщина. Я уже представляю, как она всё это делала и как управляла. Целая историческая эпоха так и называется ее именем: викторианская. Для англичан это звучит примерно так, как для нас — «старое доброе время».

Раньше я часто мечтала о том, как было бы здорово, если бы я родилась какой-нибудь принцессой. И вдруг я сразу — королева. Надо написать об этом в Гольденштайн. Мони и Маргит, конечно, за меня порадуются. Но остальные просто лопнут от зависти. Ну и пожалуйста.

1 сентября 1954 года

Господи Боже, опять я забросила дневник! Но тут уж виновата подготовка к «Юности королевы». Даже в Берхтесгадене я должна была учить свою роль. Но сейчас мы в Вене. Вена! Это как сон. Мой родной город. Он так чудесно лёг мне на душу. Скорее всего, это только воображение, но когда мы въехали в город, я почувствовала себя как дома. Люди говорят так мило, всё так уютно. Если бы я умела сочинять стихи, сразу бы сочинила. Но сейчас я подумала: на слово «Вена» совсем мало рифм. Точно! Поэтому все венские песни заканчиваются или на слове «вино» или как-то вроде этого.

Мы живём в отеле «Амбассадор». Завтра мама покажет мне город.

У меня внутри всё вертится. Как колесо обозрения в Пратере. Если бы мне нужно было сказать, что мне здесь больше всего понравилось, то я бы не знала. Вена — чудесный город. Несмотря на русских и американцев. Здесь никто ничего не усложняет — не то что в Берлине, например. Один водитель такси мне рассказывал:

— Да знаете ли, мы этих союзников всерьёз не воспринимаем! Они для венцев — просто пустое место.

Я думаю, это здорово. И эти русские, и французы, и кто угодно, кто хоть какое-то время пробудет здесь, они заражаются от венцев. Им тоже становится на всё наплевать, и они тоже пьют молодое австрийское вино, и они тоже чувствуют себя хорошо и уютно.

Да, теперь я знаю, что мне тут больше всего нравится. Пирожные в кафе «Демель». М-м-м... У меня до сих пор их вкус во рту. Если бы можно было съесть их больше... Но мама меня вечно тормозит и говорит: стоп, а то растолстеешь. Подумай: ведь королева Виктория была стройна, как ёлочка. Она права, конечно. Но ведь королева была меньше меня ростом. Завтра я тайно сбегаю ещё раз в «Демель» и наемся до отвала. У меня ещё достаточно карманных денег.

Да, что мне только что пришло в голову: нужно будет непременно поторговаться с мамой насчёт карманных денег. Их наверняка должно быть больше, ведь я теперь сама зарабатываю. К тому же нельзя ведь держать в чёрном теле королеву.

3 сентября 1954 года

Снова я встретилась с Рудольфом Фогелем. Мы с ним вместе снимались в «Фейерверке». Постепенно это начинает доставлять удовольствие. Потому что узнаёшь множество людей. Карл Людвиг Диль, наверно, очень приятный. Сердечко у меня трепещет. Но ведь это хорошо. Я думаю, пока испытываешь страх перед первым съёмочным днем, всё остаётся свежим и придает силы.

Помогите! Я же забыла самое важное: первый бал кино в отеле «Эспланада». Я всё время хотела об этом написать. Это было волнующее событие в Берлине. Сегодня вечером я это сделаю.

Мой первый бал кино! Кто участвует в любом событии как новичок (как я, потому что я ведь всего несколько месяцев работаю в кино), тот всё воспринимает как сказку. Я и сейчас отлично помню, как это было, когда я пробегала статьи в газетах о таких балах кино или любовалась на звёзд в кино-журнале: как они с неподражаемым величием вышагивали по какой-нибудь лестнице, проинтервьюированные и расфотографированные, демонстрируя ослепительные улыбки и удивительные наряды, — и тогда у меня перехватывало дыхание от восторга, и тогда я засматривалась с любопытством, и робостью, и упоением на роскошь и блеск, открывавшиеся мне.

А теперь я вдруг, почти в один миг, оказалась посреди всего этого!

И вот что: не всё то золото, что блестит, — если увидишь это совсем близко. Но зато кое-что, наоборот, куда красивее, чем рисовалось в моих фантазиях.

Великолепный выезд автомобилей, множество людей, желающих хотя бы одним глазком взглянуть на мир кино, — и я, я блистаю среди них! Шествую рядом с мамой по залу, меня представляют, я приветствую, меня приветствуют — с ума сойти можно!

Вот я стою рядом с теми, кого ещё недавно видела только во сне, — и они так милы со мной!

Некоторых я уже знаю. Вот Вилли Фрич. С ним я танцую, а другим приходится отказывать. Так жаль! Я ведь не от гордости, я просто боюсь опозориться. Я же выучила только несколько танцевальных па! Мама сидит рядом со мной. Я ею восхищаюсь: она такая раскованная! Болтает со всеми, наслаждается всем этим — а я против неё настоящий гадкий утёнок.

Я себе клянусь: всё будет по-другому. Каждый вечер буду тренироваться перед зеркалом!!

7 сентября 1954 года

Играть главную роль — это прекрасно. Но тяжело. Вообще-то у меня не было каких-то особых сомнений. Но перед началом съёмок «Королевы» наш оператор меня смутил. Бруно Монди кое-что в этом понимает! Мы с ним гуляли вдвоем. Полчасика. И он мне изобразил, что меня ожидает. Играть королеву Англии! Женни Юго в первой экранизации с режиссёром Эрихом Энгелем играла с блеском, и дай мне Бог сыграть хотя бы вполовину так, как она. Ну, правда, напрямую он этого не сказал, но уж думал так, это точно!

Мама рассердилась, когда я ей об этом рассказала:

— Не позволяй себя дурачить!

Но я все же рада, что услышала всё это. Ведь, в конце концов, начинающие киноактёры годами учатся в театральных школах, прежде чем вообще получить какой-то шанс. А я откуда-то возникла — и вот пожалуйста: хочу с ходу сыграть роль королевы! И думаю, что у меня всё получится, — вот смеху-то!

12 сентября 1954 года

У нас очень милый ассистент режиссёра, его зовут Герман Ляйтнер.

13 сентября 1954 года

Я могла бы без конца танцевать и беситься. Меня заводит песня из «Огней рампы» — вот крутится в голове, и всё тут. Давно уже лежу в постели, но уснуть — НЕ МОГУ! Почему — этого я не напишу. Потому что и так не забуду.

15 сентября 1954 года

Был жутко тяжёлый съёмочный день. Я так устала, что с ног валюсь. Ляйтнер и правда милый. Мы с ним понимаем друг друга просто великолепно!!!

16 сентября 1954 года