Глава пятая В Западной Руси

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

В Западной Руси

Печатники достигли, наконец, рубежей Литвы и, узнав, что в Вильне как раз происходит литовский сейм, направились туда.

Печатникам повезло. Они нашли там русского человека, богатого вельможу, гетмана Григория Александровича Ходкевича. Тот принял участие в судьбе изгнанников: сочувственно выслушав их печальный рассказ, предложил им устроить свою типографию в его собственном имении.

Еще двести верст проделали наши путешественники и оказались в Заблудове — имении Ходкевича. К своему удивлению, здесь, на чужбине, московский книгопечатник очутился среди таких же русских людей, как он сам. Только одежда и говор немного отличались от привычных Федорову.

Путь Ивана Федорова из Москвы в Галицию.

Тут были русские земли, когда-то удельные княжества Киевской Руси, разоренные и разграбленные сотни лет назад монголо-татарами. Потом пришли литовские князья и захватили ослабевшие русские области. Местное русское, украинское, белорусское население очутилось во власти литовских, а также и польских панов, и уже более двухсот лет длилось владычество последних, жестокое и невыносимое.

Федоров застал в Западной Руси напряженную обстановку. Гнет польско-литовских панов становился нестерпимым. В этом отношении они перещеголяли даже своих учителей — правящие классы тогдашней Западной Европы. Паны любили роскошь и великолепие. Но роскошь и великолепие требовали средств. Кто еще мог дать панам эти средства, как не их крепостные? И паны стали все сильнее прижимать крепостных. У нищих крестьян не было денег. Но они могли производить хлеб.

Когда-то панам не очень много и нужно было хлеба, только на собственные нужды. Крепостные ходили на барщину, но все же оставалось у них время и на себя поработать.

Теперь все изменилось. Западная Европа раскрыла перед панами свои рынки. Паны стали торговать хлебом. Проданный хлеб приносил деньги, а деньги открывали дорогу к блестящей придворной жизни. И теперь, сколько бы крепостные ни производили хлеба для панов, тем все уже было мало. Обнаружив неведомую дотоле денежную выгоду сельского хозяйства, паны накинулись на свои имения, на крепостных, увеличили барщину с одного-двух дней в неделю до трех-четырех, стали бесцеремонно захватывать крестьянскую землю, луга и леса. С русскими, украинскими, белорусскими крестьянами польско-литовские паны стали обращаться особенно нагло и жестоко, как насильники в чужой, завоеванной стране. Паны выкачивали огромные количества хлеба, меда, смолы, поташа и продавали их на западноевропейском рынке. Польские магнаты полностью превратили своих крепостных в рабов. В панских имениях появились виселицы: паны сами чинили суд и расправу над населением.

Русский народ здесь мог противопоставить панскому насилию только свою сплоченность, свое единство. Закрепощенное крестьянство стремилось сбросить с себя гнет феодально-крепостнического строя. Путь к этому лежал в борьбе за освобождение Украины из-под власти панской Польши, в борьбе против национального и религиозного гнета. Крестьяне Западной и Юго-Западной Руси твердо держались своей национальности, языка, обычаев. В чувстве национального достоинства была сила народа, сила русских, украинских, белорусских крестьян, которая позволила им сохранить свою народность в самые тяжелые времена. Угнетенное население тянулось к своей подлинной родине — Русскому государству — и никогда не теряло духовной связи с ним.

Паны считали, что могли бы гораздо легче и больше выколачивать прибылей из труда своих крепостных, если бы сумели полностью поработить русское население Литвы и Польши[12]. Но они видели, что это не удастся, пока они не сломят и не уничтожат его национальную сплоченность. Паны решили ополячить украинское и белорусское население, порвать его духовную связь с Русским государством, заставить забыть родной язык, родные обычаи. Много всяких способов перепробовали польские паны. Прежде всего они стремились укрепить свою власть в Литовском княжестве, где жило больше всего русских. Затем они старались обратить русское население в католическую религию. Общей религией паны надеялись привязать крепостных еще крепче: уже не только прямым насилием, но и морально. Ксендзы получили бы полный простор для своей проповеди повиновения панам.

Русский народ боролся против ополячения, против католической веры, он отстаивал свое право служить в церкви на родном языке. Борьба против эксплуатации польско-литовских панов проходила под религиозным знаменем. Отстаивая свою старую православную (или греческую, как ее еще называли) религию, русский народ боролся за свое право говорить, читать и учиться на родном языке, право сохранять родные обряды и обычаи.

В этой общенародной борьбе трудовой русский люд — крепостные, ремесленники, бедняки-горожане — могли опереться только на свои собственные силы.

Русские помещики, исконные владельцы вотчин в этих краях, чьи предки жили здесь еще до литовского завоевания, не противились новым порядкам. Их соблазняла роскошь польской аристократии, пышность придворной жизни, они тянулись к королевскому двору, перенимали польские обычаи, религию, начинали говорить на чужом языке, родниться со шляхетскими семьями и воспитывать своих детей в польском духе. Лишь единицы среди этих русских магнатов оказались противниками ополячения. Таким был и гетман Ходкевич, приютивший у себя в имении московских книгопечатников.

Верхушечные и даже средние слои городского населения были экономически связаны с польскими магнатами: они были заинтересованы лишь в частичном изменении порядков — устранении вопиющих насилий в отношении городов и т. п.

Русские попы также мало помогали народу. Высшее духовенство завидовало и подражало пышности и великолепию католических князей церкви.

К тому же они назначались на церковные должности теми же панами. Польские магнаты получали от короля право патроната над церквами и монастырями, то есть право взимать с них доходы.

Паны широко воспользовались этим правом. Они не только теснили православное духовенство, епископов, монастырских настоятелей, но и сгоняли их с должностей, продавали доходные церковные места. Продажа была узаконена. Иные, купив теплое церковное местечко или получив его за свои заслуги перед шляхтой, даже не показывались в «своем» монастыре, а продолжали прокучивать в столице получаемые с него деньги. Но большинство не ограничивалось «законными» доходами и за время управления монастырем ухитрялось разграбить его дотла.

Корыстолюбивые епископы и настоятели вели между собой вечные тяжбы за имущество, нападали на монастыри и грабили их. Откровенное издевательство над чужой религией доходило до того, что паны ставили во главе православного монастыря людей католической веры. Естественно, что такие «пастыри» были совершенно чужды народу. Низшее духовенство — сельские попы — были невежественны. Крестьянству Западной Белоруссии и Западной Украины приходилось на своих плечах выносить всю тяжесть борьбы с панами.

В такую обстановку попал Иван Федоров, когда гетман Ходкевич предложил ему устроить типографию в его имении.

Ходкевич происходил из русского старинного феодального рода. Он и в Литве был видной и влиятельной фигурой. Государственная власть в Литве, власть литовского князя, была очень слаба. Крупные магнаты были почти совершенно самостоятельны. У каждого из них имелись фактически не только свой суд, своя администрация, но даже свои собственные вооруженные силы. Таким могущественным и почти независимым феодалом был и Григорий Ходкевич. Поэтому начавшийся нажим польских панов, подготовлявших как раз в то время полное соединение Литвы с Польшей, противоречил интересам Ходкевича, угрожал его самостоятельности. Это заставляло Ходкевича выступить против ополячения, бороться вместе со всем русским народом против польских панов. Ходкевич грозил даже открытым восстанием в случае соединения Литвы с Польшей.

Для сопротивления политике польского короля и панов нужно было объединять, собирать силы. Как мы видели, борьба шла под флагом защиты своей религии. Ходкевич понял, какое значение может здесь сыграть книгопечатание.

Поднимая знамя укрепления русской церкви, начиная большое дело издания книг для нее в тысячах экземпляров, Ходкевич тем самым подавал сигнал к действию всем противникам ополячения.

Иван Федоров принял предложение Ходкевича.

Снова закипела работа — организация типографии на новом месте. Правда, многое печатникам удалось захватить с собой, но все это нужно было установить, собрать, кое-что сделать заново.

Вскоре у Ивана Федорова завелись знакомства среди заблудовских жителей. В свободное от хлопот по типографии время он посещал местного священника Нестора.

Это был человек достаточно умный и развитой, он помогал Ходкевичу в его начинаниях, помогал и Федорову советами на новом месте. (Впоследствии он распространял книги, напечатанные Федоровым).

Много пришлось узнать первопечатнику нового, неизвестного доселе, часто непонятного. Так, нельзя было понять безнаказанности здешних не только крупных, но и мелких помещиков, их буйства и своеволия. Они вели себя так, будто государственной власти вовсе не существовало. Наезжали вооруженными бандами друг на друга, захватывали имения, устраивали настоящие побоища. Немало таких мелких помещиков подчинялось и Григорию Ходкевичу; они арендовали, служили и хозяйствовали в многочисленных селах и имениях, принадлежавших ему.

Князь Курбский, бежав из Москвы, привел с собой в Польшу отряд московских служилых людей. Здесь они поступили на королевскую службу. Года за два до прибытия Ивана Федорова в Западную Украину отряд проезжал мимо волынских владений Ходкевича.

Дело было зимой, в феврале месяце. Наступила ночь. Отряд искал ночлега. Поблизости оказалось имение Ходкевича, Спасов, и солдаты отправились туда в надежде на гостеприимство. Но спасовские дворянчики, заметив, что отряд небольшой, решили поживиться легкой добычей. Они собрали крепостных, вооружили их и напали на солдат, избили и поранили, отняли коней, оружие, деньги и одежду.

Начальник отряда жаловался на бесчинство уряднику Григория Ходкевича, пану Жуховицкому, но тот не захотел судить дворян, подчиненных его господину, Ходкевичу.

Спасовцы остались безнаказанными.

Как же допустил гетман Ходкевич такое беззаконие? Новые друзья Федорова из простых людей на такие недоуменные вопросы могли ответить только горькой усмешкой:

— Разве пан пана когда-нибудь осудит за простого холопа? Гетман Григорий Ходкевич, хоть и русский и русской веры держится, а все-таки пан.

Иван Федоров еще не подозревал, что через несколько лет он и сам не оберется хлопот все из-за тех же спасовцев…

Приготовления в типографии были, наконец, закончены. 8 июля 1568 года печатники начали набирать книгу, первую свою книгу на чужбине. Больше восьми месяцев отняла работа, и 17 марта 1569 года русская книга, предназначенная для борьбы с ополячением, была готова.

Заглавие торжественно сообщало, что книга, «зовомая евангелие, выдана есть в отчизном имении пана Виленского, гетмана наивысшего великого княжества Литовского, старосты Городеньского и Могилевского, его милости пана Григория Александровича Ходкевича, в месте, зовомом Заблудовью, собственным иждивением его милости».

Тогдашние заглавия непохожи были на нынешние. Вместо одной-двух строк они занимали целую страницу и не скупились на подробности.

В книге было и предисловие, где Ходкевич объяснял причины, заставившие его заняться книгопечатанием. Он убедился, что русских книг не хватает: «Оскуде сих книг на многоразличных местех».

Тогда он решил на свои средства напечатать книги, чтоб слово божие, как он выражался, размножилось. На самом же деле в данном случае размножались с помощью печатного станка средства борьбы с ополячением. Ходкевич дал в руки участников этой борьбы книгу на родном языке.

Он хотел пойти еще дальше. Чтобы сделать книгу еще более понятной и широко доступной, он пытался упростить ее древний русский язык и приблизить его к живой народной речи. Однако ему отсоветовали это делать, и он отказался от своей попытки, боясь не справиться с трудностями перевода. Об этом он также сообщает в предисловии: «Помыслил же был есми и се, иже бы сию книгу, вразумения ради простых людей, преложити на простую молву, и имел о том попечение великое, и совещался с людьми мудрыми, в том письме учеными. Но они предостерегли: „иже прекладанием с давних пословиц (то есть старинного языка) на новые помылки (ошибки) учиняться немалые, якоже и ныне обретаются в книгах нового перевода“. Того ради сию книгу, яко сдавна писаную, велел есми ее выдруковати (напечатать)…»

Впрочем, Ходкевич предупреждает, что и в таком виде язык книги вполне доступен пониманию: она «каждому не есть закрыта и к выразумению нетрудна». И Ходкевич настоятельно призывает к чтению книги, несомненно, имея в виду и ее политическое значение в данный момент.

Г. А. Ходкевич. С современной гравюры.

Ходкевич подчеркнул и роль московских печатников в развертывании и оживлении этой борьбы путем печатного слова: «К тому же изобретох собе в том деле друкарьском людей наученых, Ивана Федорова Москвитина и Петра Тимофевича Мстиславца». Таким образом, появление Ивана Федорова в Западной Руси сыграло свою роль в активизации борьбы с ополячением; защитники интересов русского народа смогли воспользоваться в этой борьбе таким сильным средством, как книгопечатание.

В предисловии ничего, конечно, не говорилось прямо о том, что книгопечатание использовано как орудие политической борьбы, однако это ясно было из самой агитации за чтение книги на родном языке. В заключение Ходкевич давал обещание, которое должно было обрадовать всех участников этой борьбы и прежде всего, конечно, Ивана Федорова: «А я… о иных книгах… помышляти буду и накладу моего (то есть средств) на то наложити не жалуючи (не жалея), вскоре их друковати дам…»

Это было обещание продолжать борьбу за интересы русского населения.

Впервые к имени Ивана Федорова прибавилось прозвище Москвитин.

В то время, как он выпускал в Заблудове книгу, Московский печатный двор также возобновил свою деятельность. По приказу царя ученики Ивана Федорова — Никифор Тарасиев и Невежа Тимофеев — с марта по декабрь 1568 года отпечатали псалтырь, книгу, по которой не только в церквах служили, но и грамоте учились. Послесловие в ней снова, как и в первопечатном «Апостоле», прославляло твердую царскую власть, называло Ивана IV «над царьми царем», самодержцем, подчеркивало его заслугу во введении книгопечатания: «Дабы царство его украшено было, царь повелел составить в Москве штанбу, сиречь дело печатных книг…» Об Иване Федорове, как и о покойном Макарии, не упомянули ни слова.

Штанба — слово итальянское (estampa). Мы и сейчас говорим — штамповать. Слово это и тогда нуждалось в объяснении, поэтому, употребив его в своем послесловии, книгопечатники тут же объяснили: «сиречь дело печатных книг». Но то, что они все-таки употребили это итальянское слово, заставляет думать о влиянии на введение печатного дела в России итальянцев и греков (со времени падения Византии в Италии было много греков, выходили греческие книги).

Отпечатав евангелие, Петр Мстиславец решил покинуть Заблудово. Его сманивали виленские купцы Мамоничи. Мстиславец расстался с Федоровым, уже готовившимся к новым книгопечатным трудам.

Сын Федорова, тоже Иван, подрос. Отец стал готовить его себе в помощники. В книгопечатне того времени дела было много. Приходилось не только набирать и печатать книги, но и изготовлять самим типографские принадлежности, вырезать на стали формы для букв, отливать шрифты, даже переплетное мастерство знать. Книги выпускались только в переплете. Переплет был тяжелый и прочный, из деревянных досок, обтянутых кожей, с металлическими застежками и украшениями. Часто на крышке переплета надо было еще оттиснуть герб владельца или красивый узор. Федоров обучил сына переплетному делу.

У молодого Ивана завелся среди заблудовских мальчишек приятель Гринь. Он шнырял под окнами друкарни, поминутно заскакивал в нее, всюду совал свой любопытный нос. Печатник заметил шустрого мальчишку. Помощники нужны были, и Федоров взял его в типографию.

Послесловие Ивана Федорова ко второй книге, напечатанной в Заблудове.

Меж тем почва в Литве все более накалялась. В том самом году, когда из заблудовской типографии вышла первая книга, произошло, наконец, полное соединение Литвы с Польшей. На сейме в городе Люблине был заключен акт о вечном союзе между Литвой и Польшей, так называемая Люблинская уния 1569 года. По этому соглашению к Польше отошли Волынь, Подолия, Киевская земля — вся южная половина Литвы, в том числе и владения Григория Ходкевича. В то время, как Литва сохраняла свое государственное устройство, суд, законы и войско, Украина лишалась последних остатков политической самостоятельности.

Гетман Ходкевич развивал энергичную кампанию против унии, грозил вооруженной силой воспротивиться соединению с Польшей.

Всякая общественная деятельность в такой обстановке сразу принимала яркую политическую окраску. И деятельность заблудовской типографии также приобретала все более определенный политический характер. В этих условиях Иван Федоров не мог оставаться простым мастером, исполнителем приказов и распоряжений своего патрона. В этом энергичном, недюжинном человеке, оказавшемся в самом центре разгоравшейся борьбы, должна была заговорить натура бойца. Он стал горячим и убежденным участником борьбы; неожиданно для самого себя он ощутил вдруг силу и призвание постоять за свой народ против его насильников и притеснителей — польско-литовских панов. Это вносило во всю деятельность книгопечатника новое, гораздо более глубокое и осмысленное содержание. Это оправдывало также самую его жизнь на чужбине.

В 1570 году Федоров отпечатал в заблудовской типографии вторую книгу — псалтырь — и стал ждать нового распоряжения от Ходкевича.

Послесловие Ивана Федорова к Псалтыри, напечатанной в Заблудове.

Но гетман не торопился. Он тянул, откладывая со дня на день.

В дни, когда принималась Люблинская уния, Ходкевич восстания не поднял, не решился поставить на карту свое состояние и самое существование всей своей семьи. Благоприятный момент был упущен.

После он уже должен был иметь дело с усилившимся противником. И, опасаясь гнева польского короля и его панов, Ходкевич присмирел. К этому прибавились болезни. Григорий Ходкевич стал дряхлеть.

Наконец, он призвал к себе печатника, но только для того, чтобы объявить, что не в силах более вести дела, что нужно закрыть типографию.

Федоров не мог скрыть своего волнения и печали. Ходкевич, успевший за несколько лет хорошо узнать его и полюбить, поспешил утешить печатника, пообещал его обеспечить и тут же предложил в дар свою деревню близ Заблудова, где помещалась типография. Престарелый магнат, опытный и ловкий политик, убеждал Федорова отказаться от опасной борьбы, советовал оставить тревожное и неблагодарное ремесло, уйти на покой, зажить обеспеченной жизнью собственника-землевладельца, маленького помещика.

Потрясенный, вышел Федоров от Ходкевича.

Настоящую душевную бурю выдержал он в эти дни. Ради любимого печатного дела покинул он родину; оно одно поддерживало и дало смысл его существованию на чужбине. Только здесь он по-настоящему понял, какую великую силу получает книга, когда ее быстро размножишь сотнями и тысячами сразу, и он по достоинству оценил свое книгопечатное искусство, увидев, как оно помогало родному народу, вооружало его для борьбы с насильниками — панами.

И после этого снова хотят отнять у него любимое дело. И если бы просто выгнали, тогда не о чем было бы размышлять, не было бы иного выхода, сама нужда толкала бы его вперед, куда глядят глаза, в поисках куска хлеба и пристанища. Но его не гонят. Его обласкали, подарили деревню, предоставили возможность обеспечить себя на всю жизнь. Уплатить за это надо было только отказом от своего призвания.

Беззащитному и беспомощному изгнаннику, бобылю, случайно нашедшему неверный приют на чужбине, нелегко было делать выбор между спокойной, обеспеченной жизнью и новыми скитаниями, где все было неизвестно, даже то, найдет ли он когда-либо возможность снова печатать книги.

Если даже ему не дорог был собственный покой, он мог создать благополучие своего единственного сына, ведь в нем одном была вся личная жизнь уже стареющего отца. Отвергая щедрый дар, он должен был и сына обречь на участь скитальца, бездомного бродяги. Порой ему казалось, что Ходкевич нарочно подарил деревню, чтобы ослабить его волю, заставить изменить своему призванию, и он терзался в мучительных колебаниях и сомнениях. Этих дней Иван Федоров никогда не мог забыть. Прошли годы, и он рассказал о своих тогдашних переживаниях:

«Егда же приити ему (Ходкевичу) в глубоку старость, и начасте главе его болезнию одержимя бывати, повеле нам работания сего (книгопечатание) престати и художьство рук наших нивочтоже положити, и в веси (деревне) земледеланием житие мира сего препровождати…»

Но положить «нивочтоже» свое мастерство Иван Федоров оказался не в силах. Он покончил со всеми сомнениями. Борец, общественный деятель, посвятивший всю жизнь служению своей идее, победил в нем. Он решился бросить все и идти искать новые возможности продолжать книгопечатание. Не корысть манила его; он отвергал всякую мысль об этом: «Не мните убо, яко от чрева глаголати или писати. Весть бо всяк (да знает всякий), от начала прочитаяй вкратце списаную сию историю, како от его милости пана Григория Ходкевича всякими потребами телесными, пищею и одеждою удволен бех, но вся сия нивочтоже вменях: не уповах на неправду и на восхищение не желах, богатьства аще и много стекалося, не прилагах тамо сердца, но паче изволих всякие… скорби и беды претерпевати, да множае умножу слово божие», то есть только бы иметь возможность печатать, размножать книги.

Обывательское прозябание в роли помещика не могло в глазах Федорова идти ни в какое сравнение с деятельностью книгопечатника. Добровольно отказаться от общественной деятельности и уйти в личную растительную жизнь было для него немыслимо. Он образно и метко определил свое призвание: «Не пристало мне в пахании да сеянии семян жизнь свою коротать: вместо сохи ведь у меня ремесло художественное, вместо семян житных — духовные семена надлежит мне по свету рассеевать и всем раздавать духовную эту пищу…»

Именно потому он и приходил в ужас от одной мысли, что может изменить своему призванию — может перестать печатать книги. Сын своего века, Иван Федоров, говоря о любимом деле, естественно облекал свою мысль в религиозную оболочку: «Более всего ужаснулся я владыки моего Христа, беспрестанно взывавшего ко мне: „Лукавый раб и ленивый! Зачем не отдал ты мое серебро торговцам, чтоб я мог получить с лихвой?“» Этот образ, навеянный евангельской притчей, означал для Ивана Федорова упрек, почему перестал размножать печатные книги, и он говорит о себе, снова обращаясь к этой церковной притче о таланте, зарытом в землю: «Грех мне зарывать в землю талант, данный мне от господа». Думая о том, как бы он стал жить, не занимаясь книгопечатанием, Федоров представляет себе бесплодную смоковницу, «яко всуе землю упражняющу», и готов уподобить себя ее бесполезному существованию.

Эти тяжелые мысли и заставляли Ивана Федорова «тужить духом»: «И когда в уединение к себе приходил, множицею слезами моими постелю мою омочах, вся сия размышляя в сердце своем».

Во всем этом скорбном рассказе звучит, конечно, не одна привязанность мастера к художеству рук своих, но, и это прежде всего, страсть борца за общественное дело. Заверение Ивана Федорова в том, что он готов претерпеть всякие горести и беды, лишь бы «множае умножить» печатное слово, ясно указывает на то, что он высоко ценил именно общественную сторону своего дела. Иван Федоров выступает здесь не только как человек, для которого книгопечатание стало призванием, но, прежде всего, как убежденный и активный участник борьбы русских в Западной Руси. Именно это заставило его уйти из Заблудова, когда Ходкевич сложил оружие, прекратил борьбу против ополячения: «И сего ради понудихся итти оттуда», пишет Федоров.

В 1572 году Иван Федоров оставил Заблудово и подаренную ему деревню. Старик Ходкевич умер. Сыновья его разрешили печатнику взять с собой типографские принадлежности, за что он сохранил благодарную память о них.

Взвалив громоздкий скарб на подводу, Иван Федоров с сыном и юным помощником Гринем бодро зашагал в новый дальний путь. Он задумал идти во Львов. В этом большом городе жило много русских купцов, денежных людей, это был крупный центр просвещения Юго-Западной Руси. Иван Федоров решил, что именно там должна быть открыта русская типография. Ему казалось, что он легко убедит в этом и тамошних русских деятелей и денежных людей. Они должны будут оказать ему поддержку.

Путникам предстояло преодолеть расстояние в пятьсот верст, почти без средств, без оружия для защиты от лихих людей. Не раз во время путешествия вспоминались Федорову москвитяне, побитые разбойными спасовскими панами. В довершение всех бед в местах, через которые лежал их путь, свирепствовала какая-то страшная эпидемия. Встречались села, целиком вымершие, а там, где еще оставалась жизнь, обезумевшие от несчастья жители боялись впустить путников на ночлег, продать им пищу. Они и сами с ужасом проходили сквозь обреченный край, страшась смертного дыхания морового поветрия.

Нелегко было совершать такое путешествие. И все-таки Иван Федоров снова преодолел все трудности. Они прибыли, наконец, во Львов.

Облегченно вздохнули путники, когда перед ними открылся вид большого богатого города и смертельная опасность осталась позади.