Глава третья Книжные люди

Глава третья

Книжные люди

Как ни странно звучит слово «публицист» по отношению к русскому человеку XVI века, однако политическая литература России XV–XVI веков действительно знает ряд выдающихся публицистов, с ярко выраженной как политической, так и литературной индивидуальностью. На фоне обезличенной письменной книги, которая обычно приписывается какому-нибудь древнему святому, когда русский автор того или иного «слова», изречения выступает безымянно, скрывается под видом скромного переписчика, возникают к XVI веку яркие фигуры индивидуальных писателей.

Правда, они еще сами по старой традиции как бы стесняются своей роли, извиняются, что вынуждены выступать на том поприще, где до них господствовали лишь сам бог и его святители, и предупреждают читателя, чтоб их не подозревали в гордыне, в стремлении стать писателями. По этой же причине собственные мысли они выдают за древние церковные писания, которые они-де только собрали, напомнили своим современникам. Так, Иосиф Волоцкий писал: «Вы же все, кто прочитает сии писания, аще и груба есть, но по свидетельству божественных писаний, да не мнит никто же никако же, будто тщеславия ради, или славу ловя от людей, написал; несть се, несть, свидетель Христос мой».

Но эти оговорки не меняют дела. Уже не могло не быть этой писательской славы, то есть восприятия современниками индивидуальности каждого автора, восприятия его писаний, и притом уже не как непререкаемого божественного откровения, а как мнения живого человека, с которым можно было согласиться, а можно было и спорить.

Эти писатели представляли различные общественные группы, выражали противоположные интересы, боролись, полемизировали друг с другом. Познакомимся с некоторыми из них, именно с теми, кто сумел наиболее ярко выразить передовые, прогрессивные тенденции своего времени, сумел подняться над интересами отдельных групп до интересов всего государства.

Одним из первых публицистов, резко и ярко обличивших в литературе монастырское землевладение, был Вассиан Косой.

Вассиан принадлежал к знатному роду князей Патрикеевых, был в родстве с царской семьей, принимал близкое участие в придворной борьбе. В ней он потерпел поражение, попал в опалу и насильно был пострижен в монахи Иваном III.

В монастыре Вассиан Косой сделался учеником старца Нила Сорского, также выходца из бояр, человека, весьма начитанного, побывавшего в Греции и по возвращении оттуда поднявшего борьбу против Иосифа Волоцкого, защитника монастырских владений, могущества и господства монастырей, гонителя еретиков.

В противоположность Иосифу Волоцкому, писавшему, что всякий человек должен отдавать церкви и монастырям «десятину не только от имений, но и от чад и от рабов», Нил Сорский настаивал, что монастыри не должны владеть селами, а монахи должны кормиться собственным трудом: «Кто не хочет трудиться, тот пусть и не ест». По своим взглядам Нил и его ученики получили прозвище «нестяжателей».

После смерти Нила Сорского (1508) с страстной защитой его взглядов выступил Вассиан. Стремясь представить возможно более убедительные доводы против монастырского землевладения, он не пожалел красок для изображения всей неприглядности монастырских нравов. Причиной всех монашеских пороков являлось, по его мнению, монастырское землевладение. Достаточно было, по убеждению нестяжателей, отказаться от землевладения, чтобы жизнь в монастырях коренным образом переменилась, стала образцом нравственности, добродетели и т. д. Средство, как видим, достаточно наивное и беспомощное. Но дело не в нем. Важна та картина монастырских пороков и злоупотреблений, которую сумел очень реалистично нарисовать Вассиан Косой.

Благодаря силе и меткости произведения Вассиана оказались первыми чувствительными обличениями, направленными против церкви. Они били дальше, чем того хотели сами нестяжатели. Нравственные сочинения, призывы к праведной жизни встречались и в древней литературе. Но то были отвлеченные поучения, не обличавшие конкретной действительности. Они не требовали острых практических выводов, не задевали авторитета церкви и монахов. В отличие от них произведения Вассиана Косого раскрывали современникам глаза на деятельность монахов и откровенно осуждали ее.

Вассиан изобразил реалистическими штрихами погоню монастырей за богатствами, показал, что монахи, вступив в монастырь, продолжали оставаться помещиками. Больше того, они ловко использовали преимущества своего нового положения для еще больших накоплений, начинали жадно и нагло стяжать земли и богатства под предлогом того, что приобретают для бога.

С негодованием писал Вассиан по этому поводу: «…вступив в монастырь, не перестаем приобретать всячески чужие села и имения, бесстыдно выпрашивая их лестью у вельмож или скупая… беспрестанно объезжаем города и в руки богатым смотрим, разным образом льстя им и раболепно угождая в надежде получить от них село или деревеньку, или серебро, или что-нибудь из домашней скотины…»

Но только перед богатыми раболепствовали монахи, лестью и угождением выклянчивая подарки. Бедных же и слабых монахи просто грабили и разоряли, насильно присваивая их имущество.

«Побуждаемые единственно сребролюбием и ненасытностью, мы живущих в селах наших (то есть монастырских) различным образом оскорбляем, лихву на лихву (то есть ростовщические проценты по ссуде) на них налагаем, милость же нигде к ним не показываем, когда же они не могут отдать лихвы, лишаем их имений немилосердно, коровку их и лошадку отымаем, самих же с женами и детьми далече от пределов своих деревень, аки скверны, изгоняем…»

Мало того, монахи судятся со своими закабаленными крестьянами и «княжеской власти предавши, до истребления конечного доводят…»

Монастыри превратились в ростовщиков, давали ссуды под непосильные проценты, придерживали хлеб до голодного года, чтобы продать его по высокой цене. «Часть хлеба, — пишет Вассиан, — вы продаете и вырученное серебро отдаете в рост, другую часть прячете до голодного времени». («Ова убо, в сребро пременивше, о согласии лихв в заим даете, ова же соблюдаете, да в времена скудости продаются, яко множайшая цены приимете»).

Сутяжничеством, неправедным судом монахи разоряют крестьян, соседей, захватывают чужое имущество. «Оле, вещи скверности! Иноки… своих обетований забывше и всяко благоговеинство отвергше, от своих обителей в старости уже седой восстающе, в мирские судилища обращаются, с убогими человеки пряшеся о заимоданий многолихвенных, или судясь с соседями о пределах своих мест и сел».

А судиться бедняку при тогдашней продажности судей значило заведомо проиграть дело. Недаром распространен был рассказ о взяточнике судье, который говорил: «Я всегда сужу в пользу богатого. Ведь у богатого и так всего много, станет ли он красть у бедного? А бедняк ничего не имеет, он украдет у богатого».

Вассиан подчеркивал в своих произведениях резкий контраст между роскошной, паразитической жизнью монахов и бедствиями закрепощенных монастырских крестьян. Недовольство и озлобление крестьянства прорывается в произведениях Вассиана, человека более наблюдательного и вдумчивого, чем многие его современники.

Вассиан Косой, как и его учитель Нил Сорский, отразил недовольство боярства монастырским стяжательством, тем, что монастыри, поставленные в более благоприятное положение, успешно соперничали с боярством, прибирали к рукам боярские земли, сманивали к себе боярских крестьян.

Борьба нестяжателей против монастырского землевладения встречала сочувствие и со стороны московских царей, которым именно в это время особенно понадобились земли для раздачи служилому дворянству. Естественно, что взоры их обращались к обширным монастырским землям. Литературные произведения нестяжателей оправдывали стремление московских царей отнять у монастырей землю. Это был, пожалуй, единственный важный вопрос, на который бояре смотрели одинаково с царем; во всех других случаях бояре выступали против притязаний царской власти.

Нестяжатели вовсе не были идеологами боярства, как думают некоторые исследователи. В своих произведениях они осуждали гонения на еретиков, требовали критического отношения к церковным писаниям и т. д. Все эти передовые черты, которые мы находим и у Нила Сорского, и у Вассиана Косого, не имели ничего общего с мракобесием бояр.

Сын Ивана III Василий приблизил к себе Вассиана Косого, подчеркивая этим свое сочувствие взглядам нестяжателей. В качестве родственника царя, Вассиан скоро сделался «великим временным человеком», и его боялись больше, чем самого Василия. Уже Иван III пытался отнимать земли у монастырей. Церковь, однако, оказала резкое сопротивление, и не только Ивану III, но даже его грозному внуку, Ивану IV, пришлось здесь отступить.

Царю Василию также пришлось отказаться от покровительства Вассиану, выдать его попам. Попы ответили на обличения Вассиана крутой расправой.

В 1531 году попы собрали для суда над Вассианом собор, который состоял, конечно, из приверженцев известного уже нам Иосифа Волоцкого. Вассиану предъявили самое страшное по тем временам обвинение — в ереси. Один из пунктов обвинения, между прочим, гласил, что чтимых церковью чудотворцев, владевших селами и крестьянами, Вассиан называл смутотворцами. Неизвестно, соответствовало ли это обвинение действительности, говорил ли Вассиан именно так, но независимо от этого весьма показательно, что уже в официальном документе появляется такая резкая антицерковная игра слов: не чудотворец, а смутотворец.

Очевидно, все явственнее чувствовалось, что непрерывное усиление крепостного гнета вызывает озлобление крестьян, волнения, смуту, что виновниками этой смуты являются сами феодалы, что они оказываются подлинными смутотворцами. В резких обличениях Вассиана можно видеть отражение крестьянского недовольства. Если бы они питались только боярскими настроениями или даже более острой потребностью служилого дворянства в земле, они не говорили бы таким полным голосом о страданиях притесняемого крестьянства.

Попы присудили представшего перед собором Вассиана к заточению в монастырской тюрьме. Заключенный в подземелье, закованный в цепи, Вассиан не вынес тяжести заключения и вскоре умер, начав собой длинный список передовых русских писателей, на протяжении еще почти четырех веков подвергавшихся жестоким преследованиям за свою борьбу против церкви и угнетения.

Так вместе с задатками русской политической литературы начинается и расправа господствующего эксплуататорского класса над лучшими русскими писателями. Этой печальной судьбы не избег и первый русский книгопечатник Иван Федоров, с первого момента своей деятельности, как увидим дальше, подвергшийся гонениям со стороны боярства.

Еще более значительный круг вопросов охватил другой выдающийся писатель эпохи, подготовившей книгопечатание в России, современник Вассиана Косого Филофей.

Его биография, очень сжатая, дошла до нас с рукописью его послания к псковитянам, «просившим слова на утешение». Переписчик Филофеева послания предпослал ему биографическую справку:

«Сего преподобного старца моляху псковские нецыи христолюбцы, дабы к государю писанием молил о них, понеже той старец неисходен бе из монастыря и добродетельного его ради жития и премудрости словес знаем бе великому князю и, вельможам. Он же в сем послании, аще и отречеся молити государя о их скорбех, смиряя себе, яко не имею дерзновения, но последи много показа дерзновение к государю и моления о людях також и боляром и наместником псковским и обличи их о многой неправде и насиловании, не убояся смерти. Великий же князь и вельможи его, ведущие (то есть зная) его дерзость и беспопечение о сем веке, не смели ничтож ему зла сотворити».

В этих лаконичных словах метко схвачены главнейшие черты биографии писателя. Прежде всего мы узнаем, что Филофей пользовался известностью именно как писатель: «Ради… премудрости словес знаем бе…» Что речь идет о «словесах» в смысле литературных произведений, явствует из того, что именно благодаря этой славе его просят обратиться к государю с «писанием», то есть со словом или посланием. И действительно, послания — излюбленная Филофеем форма литературных произведений, форма, столь распространенная в его время, что составлялись даже, как мы видели, специальные сборники образцов посланий.

Далее из биографии узнаем, что послания Филофея отличались «дерзновением и обличением многой неправды и насилования» со стороны бояр и царских наместников, заступничеством за «людей», за народную массу. Характерно, что биограф даже не пытается противопоставить царя жестоким и несправедливым боярам и вельможам или изобразить дело так, будто боярские неправды творились без ведома царя. Наоборот, биограф откровенно признает, что царь (Василий III) гневался не на обличаемых, а на обличителя. В небольшой биографической заметке достаточно ясно проглядывает убеждение ее автора в том, что царь мог быть только на стороне вельмож, притеснителей. В этом отношении автор ставит царя (великого князя) в один ряд с вельможами: и великий князь и вельможи его не прочь расправиться с Филофеем за дерзкие послания. Если они этого не сделали, то, по мнению биографа, лишь потому, что не решились, «не смели ничтож ему зла сотворити» ввиду его популярности.

Краткая биография Филофея, сочиненная, может быть, самим переписчиком филофеевых посланий, служит примером того, насколько распространенным явлением становится литературное творчество в это время. И автор биографии может рассматриваться как писатель, представитель литературы XV–XVI веков, имеющий свои собственные, строго определенные взгляды и убеждения. В его явно недоброжелательном отношении к московскому князю и вельможам чувствуется не только недовольство псковича, каким он, может быть, являлся, но и недовольство человека, враждебного боярству, принадлежащего, возможно, к другой классовой прослойке, к тем «черным людям», о которых упоминала летопись.

Если мы и выделяем несколько имен крупнейших писателей того века, то, знакомясь с рукописной литературой, убеждаемся, что вокруг этих крупных фигур оказывается немало других пишущих людей, подхватывающих и распространяющих идеи этих писателей. Мы убеждаемся также и в том, что личность писателя и его литературная деятельность уже служат предметом внимания, обсуждения и изучения со стороны современников, стремящихся выяснить его заслуги, как литератора. Все это очевидные предвестники новой эпохи, эпохи печатной книги, автор которой уже приобретает в глазах читателя свое определенное лицо, индивидуальный характер.

Кроме указанной заметки, некоторые биографические данные находим в сочинениях самого Филофея. Из них видно, например, что он был начитан в современной ему литературе, знал такие светские произведения, как космография Козьмы Индикоплова[8] и хронограф (летопись, начинавшаяся от «сотворения мира», излагавшая затем историю древнего Рима, Византии и, наконец, Русского государства).

Остались неизвестными многие даты его жизни, как и то, из какой среды он вышел, почему стал монахом. Судя по положению, какое он занял в монастыре, можно полагать, что, подобно Вассиану, он вышел из боярской среды.

Филофей поддерживал связь с людьми, близкими к литературе. К ним адресует он некоторые свои послания, и вокруг него уже как бы группируется своеобразный литературный кружок. В числе его адресатов находится, например, дьяк Михаил Григорьевич Мунехин, человек очень образованный. В посланиях к нему Филофей отвечает на вопросы, поставленные Мунехиным. Вопросы носят не личный или бытовой и даже не только богословский характер. Они выдают деятеля, с широким кругозором, разбирающегося в общественной жизни страны и задумывающегося над важнейшими ее проявлениями, равно как и над идеями и увлечениями, владеющими умами его современников.

Ответа на свои вопросы Мунехин ищет в литературе, и притом в новой, современной ему литературе. Его уже не может удовлетворить дедовский обычай искать отклик на свои думы в темных вещаниях церковной книги, в сомнительных аналогиях между библейскими пророчествами и окружающей действительностью. Он обращается к своему современнику. И хотя оба они живут в одном городе — Пскове, Мунехин ищет не личной встречи, и точно так же ответ получает не устный, а письменный, целое послание, подлинное литературное произведение.

Дьяк Мунехин получал послания и от других авторов — Николая Немчина, Дмитрия Герасимова, толмача, то есть переводчика.

В ответах Мунехину, как и в других своих произведениях, Филофей развил стройную систему взглядов на Русское государство, с которой мы вкратце ознакомимся, не останавливаясь на тех посланиях, где Филофей заступается за людей, притесняемых боярами и страдающих от царских чиновников после покорения Пскова.

Присоединение Пскова к Московскому княжеству вызвало бедствия местного населения; простые и бедные люди пострадали гораздо сильнее, чем господствующая верхушка, которой как раз наиболее невыгодно было объединение с Москвой и которая всеми силами противилась ему. Филофей стремится своими посланиями облегчить участь страдающих соотечественников, но в то же время, ясно понимая необходимость присоединения Пскова к Москве, поддерживает политику московского князя. Больше того, он с большой силой убеждения пропагандирует идею создания могущественного Русского государства. Филофей одобряет объединительную политику московского князя, понимая или во всяком случае угадывая смысл и значение этого процесса и его положительные следствия.

И он развивает свои взгляды в стройную теорию, ценность которой в том, что она не только поддерживала действия московского князя в данный момент, но поставила перед ним и перед всей страной определенную цель, к осуществлению которой призывала. Эта идея созрела в результате вдумчивого изучения автором окружавшей действительности. Но, для того чтобы ее развить и литературно оформить, Филофею необходимо было обратиться к каким-то литературным традициям, опереться на известные уже литературные источники. Личный авторитет писателя, развивающего передовую мысль, в то время не мог еще быть достаточным по тому уровню, на каком находилась новая литература. Считаясь с особым взглядом на церковную литературу, который существовал, автору приходилось подкреплять свои мысли не столько собственными доводами, сколько авторитетом церковной литературы.

Такую опору Филофей и нашел в легенде о золотом веке. Корни этой легенды уходят в глубокую древность. Издавна люди мечтали о золотом веке на земле. Со временем легенда приобрела церковную окраску. Христианство перенесло золотой век с земли на небо. Содержание и дальнейшие видоизменения легенды нам известны. Филофей, подхватив эту легенду, придал ей практический смысл, превратил в идеологическое орудие и ясно сформулировал очередные задачи государственного строительства.

Впервые выразил Филофей эту идею еще в послании к московскому великому князю Василию Ивановичу, отцу Ивана IV; затем снова проводил ее в послании к Ивану Грозному. Ссылаясь на легенду о третьем Риме, Филофей в своих посланиях указывает царю его назначение — содействовать превращению Русского государства в третий Рим, то есть укреплять государство. Филофей развивает ту же мысль и в других своих произведениях, в посланиях к другим адресатам, например, Мунехину, которому писал: «Малые некие слова изречем о нынешнем царствовании государя нашего, который во всей поднебесной единственный христианам царь, и о вселенской церкви, которая вместо Рима и Константинополя в богоспасаемом городе Москве. Знай, что все христианские царства пришли в конец и сошлись во единое царство нашего государя. По пророческим книгам это есть Росейское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти».

Эту идею Филофей настойчиво повторял и внушал великому князю Василию Ивановичу в своих посланиях. Он обращался к нему с такими словами:

«Молю тя и паки премолю, внимай господа ради, яко вся христианская царства снидошася в твое царство; по сем чаем царства, ему же несть конца…»

Характерно, что, именно исходя из этой теории, Филофей требует от царя заботы о подданных, наведения порядка в стране, в управлении: «Утеши плачущих и вопиющих день и нощь, избави обидимых из рук обидящих… Да аще добро устроиши свое царство, будеши сын света… яко же выше писах ти и ныне глаголю; блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти. Уже твое христианское царство инем не останется».

Столицей Русского государства должна быть, по мысли Филофея, Москва. Великий князь московский один во всей Руси должен обладать полнотой государственной власти, не деля ее ни с кем из бывших удельных князей. Московский князь — единый царь всей страны.

Превращение старинной легенды в государственную теорию определялось, конечно, не ее религиозной оболочкой, а насущными задачами роста и укрепления Русского государства. В новом истолковании старой легенды московскими книжными людьми нашли выражение глубокая любовь к своей родине, вера в нее, желание видеть ее могущественной, стремление именно для этой цели упрочить Русское государство.

Эти идеи рождены были самими условиями русской действительности XV–XVI веков. Естественно, что новые идеи не могли быть творением одного писателя, — они владели умами передовых русских людей, они существовали еще до Филофея, но он первый выразил их наиболее полно и ярко, развил в стройную систему.

Существовал и ряд других произведений, опиравшихся на идею о третьем Риме. Так, для обоснования притязаний московского князя на звание царя-самодержца, стали выводить его род из древних императорских фамилий.

«Сказание о князех Владимирских» доказывало, что московские цари ведут свой род от римских императоров. Различные варианты сказания о граде Вавилоне описывали, как царские регалии (бармы, венец и т. д.) перешли после падения этой мировой державы к греческим императорам, а от них к русским царям. Из произведений того же рода известны также «Послание Спиридона Саввы», «Повесть о белом клобуке», написанная уже упоминавшимся Дмитрием Герасимовым. Эта повесть объясняла, откуда взялся белый клобук, который носили высшие сановники церкви. Белый клобук якобы послан был греческим императором в Рим, а оттуда попал в Новгород.

Разумеется, повесть от начала до конца является выдумкой автора, но в основе ее опять-таки лежит стремление к возвеличению Русского государства, наследующего былое могущество предшествовавших мировых держав.

Некоторые из этих произведений возникли еще до Филофея, другие были современны ему. Широкая пропаганда их, особенно поддерживаемая при Иване Грозном, отразилась в русских народных песнях, приуроченных именно к царствованию Ивана IV:

Говорил Грозный царь Иван Васильевич:

«Есть чем царю мне похвастати:

Я повынес царенье из Царя-града,

Царскую порфиру на себя одел,

Царский костыль себе в руки взял

И повыведу измену с каменной Москвы».

Но все такие повести и сказания опирались на якобы историческое прошлое пока единственно для того, чтобы оправдать притязания московских князей на самодержавную власть.

И только Филофей пошел гораздо дальше, сумел построить из их смутных предпосылок стройную теорию о могуществе, о великом будущем Русского государства и вытекающих отсюда уже не одних правах, но и обязанностях московских царей.

Взгляд Филофея на назначение России определял его отношение и ко всякому отдельному историческому явлению, сводил все вопросы в единую, стройную (с точки зрения его теории) систему. Так, например, он решительно выступил против распространенного в то время увлечения астрологией, утверждая, что астрологи-звездочетцы лгут, будто от звезд и изменений в их расположении может зависеть и меняться судьба людей и государств. Он написал специальное послание к дьяку Мунехину против звездочетцев, в котором нелепость астрологии доказывал именно на основании своих общих воззрений. Если бы звездочетцы были правы, то будущее России находилось бы в зависимости от каких-то явлений на небе, от составляемых астрологами изменчивых гороскопов. Между тем, судьба и назначение России ясны и известны: Москва — третий Рим стоит, а четвертому не быти. Никакие звезды не могут этого изменить: «А звезды… не помогут ничем; ни придадут, ни уймут». Значит, астрологи-звездочетцы просто обманывают, дурачат доверчивых людей. Надо иметь в виду, на каком невысоком еще уровне была тогда наука, вспомнить, как верили астрологам даже московские цари, чтобы оценить по достоинству высказанные Филофеем мысли.

Литературная деятельность Филофея протекала в годы княжения Василия и захватила начало царствования Ивана IV.

Основные взгляды Филофея нашли свое отражение в ряде произведений того времени; мы встречаем их в официальных актах московского правительства, обнаруживаем в ряде документов, рукописей. Так, рукопись хронографа (летописи), переписанного, а в известной части и сочиненного в начале XVI века неизвестным русским автором, заканчивается послесловием:

«Так вот все благочестивые царства: греческое, васаньское и араназское и многие иные — грехов ради наших по божьему попущению безбожные турки пленили, и в запустение привели, и покорили под свою власть. Наша же российская земля растет, младеет и возвышается. Ей же дай бог расти и младети и расширятися до окончания века».

Теперь легенда совершенно теряет свой церковный и мистический характер. «Окончание века» здесь уже не центр тяжести всей легенды, как было прежде, а ходячая фраза, трафарет, как и слова «дай бог», синоним понятия — всегда, вечно. Патриотизм, любовь к родине не прячутся более за рассуждениями о православной церкви. Автор прямо делится своей радостью и гордостью: «Наша же российская земля растет, младеет и возвышается».

С чувством такта и собственного достоинства заканчивает автор свою летопись прекрасным художественным образом:

«Достоит же убо здесь корабль разума управити ко пристанищу безмолвия, и словес весла свесити. И всяк, прочитаяй сие, полезным да ревнует».

Из теории о третьем Риме, о настоящем и будущем величии Русского государства вытекала необходимость определить и развить задачи государственного устройства, управления, отношений царской власти к подданным и т. д.

Сам Филофей этого еще почти не сделал и не мог сделать. Но эти идеи были блестяще развиты другими публицистами XVI века, выступившими после него, Иваном Пересветовым и Максимом Греком.

Биография Ивана Пересветова разительно отличается от известных уже нам биографий Вассиана Косого и Филофея.

Иван Пересветов — выходец из Литвы, хотя по происхождению, очевидно, русский, — настоящий «пройди-свет», успевший до появления в Москве служить в наемных войсках и у венгерского (угорского) короля, и у чешского, и у молдавского. Он указывает на это сам в своей челобитной Ивану Грозному: «Служил, государь, у угорского короля, у Януша, на Бузыне граде службу дворянскую, а имел на всякого коня по семи золотых на двенадцать недель, а был там три года… Да служил ческому королю Фордыналу дворянскую службу на семь коней…» Затем Пересветов очутился на службе у молдавского властителя, откуда и приехал в Россию около 1537–1538 годов. Такие переходы наемника с военной службы у одного государя на службу другому происходили самым законным порядком.

Свой приезд в Россию Иван Пересветов объяснил следующим образом: «Ехал из Угор на Волоскую землю (Молдавия) и был пять месяцев у Петра, у воеводы, у волоского, в Сочаве. И он про тебя, государя, про великого царя благоверного, и про твое царство государево говорит на всяк день… И яз, государь, потому, слышав те речи у него, переписав, вывез к тебе, государю, служачи тебе, как тебе, государю, полюбится службишко мое…»

Приехав в Москву, Иван Пересветов предложил поставлять воинское снаряжение по виденному им в других странах и вывезенному оттуда образцу.

«Когда выехал на твое имя, государево, и вывез образец той службы к тебе, к государю, и тот образец службы моей пред тобою, пред государем, клали». Это был воинский щит, так описанный Пересветовым:

«…Щиты гусарские доброго мужа косые сажени, с клеем и с кожею, с сырицею, с красками и с рожны железными; а те щиты… с македонского образца. А делать их в ветляном древе легко добре и крепко: один человек с щитом, где хочет, туды течет и на коне мчит; и в поле те щиты за города место: стрелами с ближней приметы неймет, а пищаль и с дальней приметы неймет же ручная; из-за тех щитов в поле с недругом добро битися огненною стрельбою из пищалей и из затинных, как з города».

Через одиннадцать лет после приезда в Москву Иван Пересветов, напоминая о необходимости подготовки к войне с казанским татарским царством, снова предлагает заказать ему триста щитов:

«…Тебе то, государь, вскоре надобе на недруги твои. А велел бы еси, государь, делати щиты на триста человек, да велел бы еси, государь, на триста коней юнацких делати щиты же, которые горазды играти смертною игрою против недруга за веру христианскую и за тебя, государя великого царя…»

Как видим, Иван Пересветов не принадлежит к вельможной знати, как князь-инок Вассиан Патрикеев, ни к высшему духовенству, как Филофей. Он представитель служилого дворянства, живущий военной службой. Он близок уже и к тому ремесленническому слою, который становится в это время все многочисленней и все нужнее, и к которому принадлежит также Иван Федоров, человек, владеющий многими ремеслами и первый в России блестяще овладевший печатным мастерством.

В челобитной Ивану Грозному Пересветов пишет о себе: «Приезжему человеку без приказа и без бережения (то есть без назначения на службу и без жалованья) прожита не мочно в твоем царстве». Это относилось ко всему служилому дворянству. Бояре тоже несли военную службу, но они не кормились ею. Они могли жить в своих вотчинах, ничего не делая. Служилому же человеку, чтобы прокормиться, непременно нужны были государева служба и определенное жалованье. Интересы служилого дворянства противоречили интересам боярства и монашества. Служилых дворян возмущала беззаботная, обеспеченная жизнь боярства. И в произведениях Пересветова мы находим резкие выпады против боярства.

Исходя из известной уже нам теории о могуществе и великой исторической роли Русского государства, Пересветов подробно разрабатывает свои взгляды на то, что должен делать царь, чтоб успешно решить эту историческую задачу.

Чрезвычайно резко нападая на боярство, Пересветов противопоставляет ему служилое дворянство, воинников, как он называет их. В двух челобитных Ивану IV он призывает его к борьбе против бояр и к укреплению, возвышению служилого дворянства.

Челобитные Пересветова интересно построены. Пересветов, униженно именующий себя, по обычаю века, холопом Ивана IV, конечно, не смел бы открыто поучать государя. Поэтому он прибег к остроумному приему: собственные мысли он вложил в уста бывшего своего господина, молдавского властителя Петра. Таким образом, в челобитной получается, что с русским царем разговаривает молдавский король, равный с равным.

Что это не более как литературный прием, видно из следующего. Пересветов передает, например, самые лестные характеристики Ивана IV, как великого и мудрого государя, которые он якобы сам слышал от молдавского властителя, между тем на деле этого не могло быть, ибо, когда Пересветов служил в Молдавии, Иван IV был еще ребенком.

Впрочем, некоторые и действительно восторженные высказывания, если не о самом Иване IV, то о Русском государстве, Пересветов мог услышать при молдавском дворе: эта небольшая страна, находившаяся под угрозой турецкого завоевания, с надеждой устремляла сваи взоры к России.

Пересветов, как автор, прячется не только за спину молдавского господаря, но в духе суеверий своего века ссылается еще на волхвов и «философов», от которых якобы собственными ушами слышал предсказании великой славы Ивану IV, если только тот последует таким-то (нижеперечисляемым) мудрым их советам (на самом деле, конечно, советам самого Пересветова).

Эти «речи государьские» Иван Пересветов подает вместе с челобитной и «цитирует» их в двух своих челобитных, ярко рисующих нам взгляды этого писателя из новой, служилой среды:

«Сам воевода Петр ученый философ и доктор мудрый был, и ему служили многие люди мудрые философы и докторы. И он, государь, начитал в мудрых своих книгах с своими докторы и с философы мудрыми про твое царское прирожение по небесному знамению, что быть тебе царю великому, и покорит бог недругов твоих тебе, государю, и божьею помощью дочлися в книгах, что обладать тебе, государю, многими царствами…»

И чем больше Иван Пересветов прятался за небесные знамения и вещие прорицания, тем смелее формулировал свои взгляды. Восставая против бояр, осуждая их за то, что они приближены к царю и пользуются всякими благами не по воинским или иным заслугам, Пересветов указывает царю на необходимость заботы о воинниках, то есть о служилом дворянстве. Пересветов не останавливается перед призывом к самым лютым казням над боярами, что, как известно, Иван IV не скоро — лет через пятнадцать, — но усердно стал выполнять.

«Изначала не хвалят мудрые философы, — пишет Пересветов, — что которые вельможи к царю приближаются не от воинской выслуги, ни от иной какой мудрости; ино про тех говорят так мудрые философы: то есть чародеи и ересники, у царя счастье отнимают и мудрость царскую, и к себе царское сердце зажигают ересью и чародейством, и воинство кротят» (то есть мешают царю совершать воинские дела, сражаться с врагами).

Метко пустив эту стрелу, ибо царь Иван IV действительно верил в чародейство и боялся, чтобы его не околдовали, Пересветов продолжает: «И то говорит волоский воевода: таковых подобает огнем жещи и иные лютые смерти им давати, чтобы зла не множилось; без лица им вина, что воинство у царя кротят и мысль царскую отымают. А царю без воинства не мочно быти… воинниками царь силен и славен. Царю быти до воинников… яко отцу до детей своих, щедру. Что царская щедрость воинникам, то его и мудрость…»

Но в той же челобитной Пересветов, уже отбрасывая в сторону всякие чары и ереси, прямо указывает причину своей нелюбви к боярству:

«От богатых мудрость воинская не починается николи… Что их много, коли у них сердца нет доброго, и смерти боятся, и не хотят умереть за веру християнскую, и как бы им не умирать всегда. Богатый о войне не мыслит, мыслит о упокое; хотя и богатырь обогатеет, и он обленивеет».

В этих словах отражена ненависть служилого дворянства, выносившего на себе тяготы войны и не имевшего тех привилегий, которыми ни за что, ни про что, с точки зрения служилых дворян, пользовалось боярство. Если Пересветов к таким достаточно убедительным доводам добавляет еще обвинения в чародействе, то в этом, конечно, сказывается его век, когда политическая мысль еще только пробивалась сквозь паутину и путаницу религиозных воззрений и неразлучных с ними суеверий.

Взгляды Пересветова, несомненно, отвечали и настроениям Ивана IV.

Пересветов видел, что укрепление государства, его рост требуют упорядочения администрации. И он выступает против «кормлений», этого чрезвычайно обременительного для масс способа содержания государственных чиновников, когда в вознаграждение за службу царь сажал человека управлять городом, волостью, чинить в них суд и расправу, взимая за это деньги с населения. Легко понять, какая масса злоупотреблений возникала.

Осуждая этот порядок, по своему обычаю, от имени воеводы волоского, Пересветов пишет:

«Да и того не хвалит (волоский воевода), что особную войну на свое царство (царь) напущает: дает городы и волости держати вельможам, и вельможи от слез и от крови роду християнского богатеют нечистым собранием, и как съедут с кормлений с городов и с волостей, и в обидах присужают поля…»

«Вместо того, чтобы платить за службу кормлениями, следует поступать иначе», говорит Пересветов устами волоского воеводы.

«Таковому сильному государю годится с всего царства своего доходы к себе в казну имати и из казны своей воинникам сердца веселити; ино казне его конца не будет и царство его не оскудеет. Который воинник лют будет против недруга государева играти смертною игрою и крепко будет за веру християнскую стояти, ино таковым воинникам имена возвышати и сердца им веселити и жалованья из казны своей государевой прибавляти и иным воинникам сердца возвращати, и к себе их припущати близко, и во всем им верити, и жалобы их послушати во всем, и любити их, яко отцу детей своих, и быти до них щедру…»

Насколько близка уж была литература к жизни, к государственной деятельности, видно из того, что «кормления», действительно, были отменены через несколько лет, хотя это произошло не как прямое следствие литературных выступлений. Однако литература умела уже указывать на больные вопросы государственного управления.

Иван Пересветов выступал против рабства: «Которая земля порабощена, в той земле все зло сотворяется: и татьба, и разбой, и обида, и всему царству оскудение великое», писал он в челобитной. Характерно, что для подкрепления этой своей мысли он обратился не к церковной книге, а к апокрифу, известному нам рассказу об адамовом рукописании дьяволу. Дьявол, дескать, «объявил себя хозяином земли», взял с Адама расписку, по которой земледелец становился рабом землевладельца, но бог, — гласил апокриф, — объявил такую расписку недействительной. Апокриф этот прекрасно отражает феодальные отношения: дьявол — это помещик, Адам — закабаленный земледелец, а царь, по мысли Пересветова, должен выполнить то, что приписал апокриф богу, — уничтожить рабство.

Тот факт, что мысль публицистов XVI века обратилась, как мы видели выше, к событиям западноевропейской жизни, в частности к падению Византии, подчеркивает возросшее международное значение России. Русская публицистика уже задумывается над судьбами других стран, над международной политикой.

Иван Пересветов также пишет два сказания на эти темы: «Сказание о царе Константине» и «Сказание о Магмете-салтане». Пусть эти оказания еще наивны, пусть они по-религиозному, грехами и т. д. объясняют падение Византийской империи и успехи ее завоевателя — султана Магомета, важно то, что и Пересветов обращается к событиям мировой политики. Кстати, он дает не одно только религиозное объяснение: Византия пала из-за тех же знатных вельмож, которые не хотели нести бремя ратных подвигов и вместо борьбы с внешним врагом роскошествовали, вели ленивую, праздную жизнь, всякими неправедными путями добывая средства для нее притеснением народа. А «Магмет-салтан» победил потому, что заботился о своем воинстве, неправедных вельмож преследовал, установил в своей стране порядок и правду.

Здесь Иван Пересветов договаривается даже до утверждений, противоречивших взглядам официальной церкви. В то время, как церковная догма гласила, что только вера может вести ко всем остальным добродетелям, а неверный не может быть ни добродетельным, ни служить образцом поведения, ни надеяться на божью помощь, Пересветов прямо противопоставляет греческим (а на самом деле и русским) вельможам поведение неверного «Магмет-салтана» и открыто говорит, что за мудрость султана, за установленную им правду в стране бог помог султану. В другом случае, в челобитной, Иван Пересветов категорически заявляет: «Не веру бог любит, но правду».

«Ино у него (у волоского воеводы) служил москвитин Васька Мерцалов, и он того воспрашивал: „Ты гораздо знаешь про то царство Московское, скажи мне подлинно, есть ли в том царстве правда?“ И он стал сказывати Петру, волоскому воеводе: „Вера, государь, християнская добра, всем сполна, и красота церковная велика, а правды нет“. И к тому Петр-воевода заплакал и рек так: „Коли правды нет, то всего нет…“»

Чтоб высказать такой взгляд, коренным образом противоречащий официальной церковной точке зрения, нужна была смелость и глубокая убежденность. Эти слова, направленные против церкви и бояр, в то же время поддерживали царя в его начинаниях. Указание об отсутствии правды Иван Пересветов относил к малолетству Ивана IV, к периоду господства бояр у трона. Иван Грозный, возмужав, исправит беззакония боярства. Эту мысль Пересветов высказывает как прямое продолжение своего повествования. Так, воевода Петр добавил:

«Ино ныне пишут мудрые философы и докторы о благоверном цари великом князи Иван Васильевиче всея Русии, что он будет мудр и введет правду в Твое царство…»

Характерно, что Иван IV впоследствии в официальных государственных актах называет себя «царем правды».

Творения Пересветова стояли так близко к жизни, что в ряде случаев предвосхищали действительно проводившиеся Иваном IV мероприятия. Например, Пересветов настойчиво предлагал царю идти на Казань и на необходимость ее завоевания указывал еще до известных казанских походов Ивана IV. Точно так же Пересветов своими резкими нападками на боярство предвосхитил борьбу Ивана IV с боярами. Это обстоятельство заставило некоторых историков даже усомниться в том, когда и кем были написаны эти произведения. Карамзин, например, был убежден, что здесь имеет место тонкая мистификация. Он утверждал, что произведения, приписываемые Пересветову, написаны кем-то на несколько десятков лет позже, уже после того, как Иван IV взял Казань и ввел опричину.

Однако позднейшие исследования показали, что автобиографические данные, приведенные Пересветовым в двух его челобитных, соответствуют действительности, что, таким образом, он выступил в качестве писателя именно в первые годы царствования Ивана IV и предлагал в своих произведениях мероприятия, которые не до, а после того нашли свое отражение в государственной деятельности царя.

Но нужно сделать другое замечание. Переписчики произведений Ивана Пересветова стали вносить в них свои изменения. Так, известная мысль Пересветова о том, что правда выше веры, в некоторых рукописях перевернута совершенно наизнанку. В одной из рукописей Петр-воевода уже говорит так: «Если в Московском государстве правды и нет, но вера есть, то верой упросят у бога милости». Здесь явно видна позднейшая попытка переписчика, настроенного более религиозно, чем Пересветов, исправить его. На примере Пересветова мы видим, как рукописный способ производства книги стал извращать авторов, обезличивать их, приписывать им совершенно противоположную точку зрения. В отношении к таким резко выраженным индивидуальностям, как писатели XVI века, это было совершенно нетерпимо.

Развивая свои взгляды в ряде произведений, Пересветов пользуется разнообразной литературной формой. В одних произведениях его взгляды выражены почти в беллетристической форме, в других — гораздо больше проглядывает публицистическая направленность. Во всех его произведениях религиозный мотив играет гораздо меньшую роль. Это уже в значительной мере светские злободневные сочинения. Язык их также отличается гораздо меньшей книжностью, большей близостью к разговорному; он понятнее и энергичнее не только по содержанию, но и по выбору слов, по смелым и даже резким выражениям. Пересветов — полемист, публицист, а не келейный начетчик и книжник.

Он обратился к перу, почувствовав его возросшую силу. Характерно, что и в своих произведениях он неоднократно подчеркивает значение книги: благодаря внимательному изучению захваченных в побежденной Греции книг, «Магмет-салтан» становится мудрым правителем. Эту мысль Пересветов развил в «Сказании о книгах»:

«…Прииде Магмет-салтан, царь турецкий, с силою великою во Царьград; повеле царь Магмет-салтан у патриарха Анастасия книги греческие взята все и повеле книги християнские списати по турскии слово в слово…»

Далее «сказание» повествовало о том, как внимательно перечел все книги «Магмет-салтан», какое огромное впечатление произвели они на него, как мудро стал он по ним государством править и как сам по ним жить начал.

«…И ничего из казны своея царския во уста своя не имал: что сам сделает да пошлет продати, да на то себе есть велит купить. А рек тако: „Исполняю заповедь божию. Господь приказал отцу нашему Адаму первому поту чела своего уживати“».

«Сказание» торжественно заключало:

«А все-то Магмет-салтан, турский царь, снял образец жития света сего со християнских книг».

Подобные произведения не могли не оказывать своего влияния на Ивана IV. У него и самого была богатая библиотека. Он усердно читал книги и, конечно, заметил, что во многих из них говорится про великие государства и что они учат повиноваться царю, прославляют его власть. Это должно было наталкивать на мысль о том, чтобы и у себя воспитывать подданных на чтении таких книг.

Иван Пересветов признает эту силу не только за книгой церковной, но и за книгой неправильной, с его точки зрения. Поэтому книгой у него пользуются и противники: они пишут сочинения в своих корыстных целях. В «Сказании о царе Константине» такие книги играют огромную роль. Сам царь Константин родился храбрым и счастливым воином. Это страшило его вельмож, и они решили укротить его сердце. Что же они сделали? «…Умыслили книги написати от бога (то есть тоже якобы священные) с великою клятвою, что не достоит царю християнскому на иноплеменники ходити воевати… Так написали вельможи для своего упокою: если царь християнский отведет воя своя на иноплеменники и тамо кровь пролиет, и та кровь на нем взыщется. И те книги пред царя положили. Царь же книги прочел, да и укротел». В результате «Магмет-салтан» царство греческое и победил.

Чтобы приписать такую силу книге, нужно было наблюдать ее возросшую роль в окружающей среде, понять, что книги могут быть различных направлений, служить различным лагерям, быть оружием в их борьбе.

Еще более выдающейся личностью был Максим Грек, крупный ученый, европейски образованный писатель. С его именем уже непосредственно связано возникновение книгопечатания в России.