В госпитале
В госпитале
— Вы старший лейтенант Сорокин?
Я очнулся от осторожного прикосновения чьих-то рук к ране на лице. Открыл глаза. Моряк-артиллерист еще раз громко спросил:
— Вы старший лейтенант Сорокин? Сейчас сообщу о вашем возвращении, — заторопился командир. Ему явно хотелось отвлечь меня от тяжелых мыслей. — Сначала позвоню в штаб флота, надо как можно скорее отправить вас в госпиталь. А пока отдыхайте у нас.
Командир долго добивался связи со штабом флота. В это время два дюжих моряка и врач пытались снять с меня бурки. Но это им не удалось: бурки примерзли к ногам. Тогда врач осторожно разрезал голенища и шерстяные носки. Осмотрев мои ноги, которые, как колодки, упали на пол, врач покачал головой: обморожение третьей степени.
Подошел командир дивизиона.
— Сейчас за вами придет тральщик. Он доставит вас в госпиталь.
Через несколько минут в домик вошли с носилками двое санитаров в белых халатах.
— Прибыли за раненым, — доложил один из них.
— Забирайте, — ответил врач. — Только несите осторожнее: раненый в тяжелом состоянии.
И вот я в городе Полярном, в военно-морском госпитале. Отсюда недалеко до аэродрома, на котором несут боевую службу мои друзья, летчики-сафоновцы. Всего тридцать пять километров разделяют нас.
Не мешкая ни минуты, меня раздевают, отбирают пистолет, возвращают шоколад. Зачем он мне? Сказать я не успеваю: от усталости, волнений, потери крови теряю сознание.
Сколько времени прошло, не знаю. Пришел в себя на операционном столе. Пожилой хирург зашивал рану на лице. Я снова впал в забытье… А очнулся, услышал возбужденные голоса. Открыл глаза и увидел Бориса Сафонова, комиссара полка Пронякова, техника Родионова и Диму Соколова.
Сафонов крепко пожал мою руку. Мне хотелось поговорить с боевыми друзьями, но врач, находившийся в палате, категорически запретил это делать.
— После любой, даже самой легкой операции нужен покой, поэтому не затягивайте свидание, — предупредил он моих гостей.
— Выздоравливай, Захар, да поскорее к нам возвращайся. Мы ждем тебя, — прощаясь, сказал Сафонов.
В этот же день меня навестили командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко, член Военного совета А. А. Николаев, начальник политуправления Северного флота Н. А. Торик, начальник военно-воздушных сил Северного флота А. А. Кузнецов и поэт А. Жаров.
— Флот гордится вами, — тепло сказал адмирал Головко, присаживаясь на табурет около моей койки. — Врачи сделают все возможное, чтобы спасти вам ноги. Будьте мужественны, наберитесь терпения — этим вы ускорите свое выздоровление…
— Товарищ командующий, а летать мне разрешат?
— Не беспокойтесь. Я буду следить за вашим выздоровлением.
Теперь я готов был на все. Все вытерплю! Только бы летать!
…Потянулись бесконечные дни и ночи в госпитальной палате. Я понимал, что не так-то легко вернуть искалеченного человека в строй, нервничал, плохо спал по ночам.
С жадностью читал и перечитывал центральные и местные газеты. Напряженные бои шли по всему фронту от Черного до Баренцева моря. Мои товарищи по полку дрались с врагом, не жалея сил и даже жизни, а я… И что скрывать, были у меня минуты сомнений: удастся ли мне вернуться в боевую семью североморцев?.. Мое тревожное настроение несколько рассеивалось, когда ко мне в палату приходили друзья. Каждый раз задавал им один и тот же вопрос:
— Ребята, как по-вашему, смогу я летать?
— Конечно будешь, — успокаивали они.
— Еще не одного фашиста загонишь на тот свет!
Но тут пришла беда, большая беда. Она чуть было не выбила меня из жизненной колеи. Совершенно случайно я услышал начало разговора моего лечащего врача майора Ласкина с главным хирургом Северного флота профессором Дмитрием Алексеевичем Араповым.
— Ступни Сорокину, очевидно, придется ампутировать, — огорченно сказал Ласкин.
— Не дам! Не дам! — громко закричал я и заметался на койке.
Доктор Ласкин принялся меня успокаивать.
Мне было стыдно за несдержанность, но говорить с доктором спокойно я все же не мог. Ком стоял в горле и душил сильнее, чем когда-то душили меня волосатые руки фашиста там, на льду замерзшего озера.
Майор Ласкин понимающе смотрел на меня своими большими и очень добрыми глазами. Я верил, что он готов сделать все, чтобы только помочь мне снова стать летчиком. Верил ему, но…
Как всегда, в палату стремительно вошел профессор Арапов, высокий, стройный, в ослепительно белом халате. Такая же белая шапочка прикрывала его темные с проседью волосы. Много горя и крови видел он в эти дни! И все-таки сердце его не огрубело. И откуда только брались у него силы откликаться на каждое новое несчастье совсем незнакомых ему людей?
— Нужно соглашаться, Сорокин, на операцию, — как-то по-отечески мягко сказал Арапов. — Ампутируем только ступни. Иначе — через неделю придется отнимать по колено.
Ласкин молчал, выжидающе смотрел на меня.
Я понял, что спасти мои ноги нельзя. Без операции не обойтись. Через силу выдавил:
— Как же я летать буду?
Арапов смотрел куда-то мимо меня, в угол палаты.
— А разве обязательно летать? В жизни столько дорог. Вы же молоды!
— Я летчик… Все равно буду летать…
— Поймите, — еще мягче сказал профессор, — разве я не хочу, чтобы вы летали. Поправитесь — будете воевать. Все от вас зависит… Ничего еще не потеряно.
Я молча кивнул в знак согласия: сказать что-либо не было сил.
В тот же день меня оперировали.
Кажется, все — отлетался.
Но нет, я не сдамся. Ведь ампутированы только ступни. Я буду ходить, как все здоровые люди. И не только ходить — буду летать! Обязательно буду летать!..
* * *
Два месяца я пролежал в госпитале в Полярном. А сколько еще придется лечиться?
Врачи успокаивали: месяца через три-четыре вновь встанете на ноги. Легко сказать «три-четыре месяца»! Но их обещанию хочется верить. Ради этого можно все вынести.
Последний прощальный взгляд на море — неприветливое, хмурое, студеное и все-таки близкое и родное… Тяжело!
Вот уж никогда не думал, что всей душою прирасту к этому суровому краю. Видно, кровь, пролитая здесь, крепко породнила меня с Заполярьем!
Машина мягко тронулась с места, шофер бережно повел ее на аэродром. Там меня ожидали мои боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Алагуров, Соколов, комиссар полка Проняков, техник Родионов, инженер эскадрильи Круглов, инженер по вооружению Соболевский. Меня засыпали подарками. До вылета оставались считанные минуты, поэтому разговор наш был коротким, отрывистым, а как много хотелось сказать и еще больше услышать…
— Надеемся увидеть тебя за штурвалом, — сказал мне Сафонов.
Все поддержали его. И я твердо решил: вернусь в североморскую авиацию.
Командир самолета Бахтинов подал команду на взлет. Самолет качнулся и после короткой пробежки поднялся в воздух. Я попросил Бахтинова сделать прощальный круг над аэродромом.
До свидания, родные! Мы еще встретимся!
Самолет лег курсом на Архангельск. Внизу мелькали заснеженные сопки. А вот и покрытое льдом Белое море. Над морем летим на небольшой высоте и делаем посадку на промежуточном аэродроме — остров Ягодник. Здесь узнаем, что сегодня вылеты на Киров запрещены. Приходится ждать следующего дня.
Посадку совершаем на аэродром, который находится на окраине города. Не успели еще заглохнуть моторы самолета, как к нему подъехала санитарная автомашина.
Госпиталь находился в центре города, в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения.
…Началась больничная жизнь… Одолевали тяжелые думы: когда-то выпишусь отсюда? И снова подбиралась тоска.
Рядом кашлянул кто-то. Я повернул голову: на меня смотрели светлые веселые глаза, лицо расплывалось в улыбке.
— Захар!
— Борька!
Конечно, это Борис Щербаков, мой давнишний друг, с которым я учился в летном училище в Ейске. Вот где пришлось нам свидеться!
— Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?
— Да. Отрезали обе стопы, не летать мне больше…
— Ты счастливчик, Захар, по сравнению со мной: сделают тебе протезы и полетишь. А я уж никогда не сяду за штурвал… Навсегда отлетался!
Из его скупого рассказа узнал, что в одном из воздушных боев Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Выхода не было: чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.
— А ты будешь летать, Захар, будешь!
— О безногих летчиках разве ты слыхал, Борис? Нет? Наверное, таких летчиков никогда не было. Летчик без ног все равно, что баянист без пальцев. Теперь меня и близко к самолету не подпустят. Так ведь?
Но Борис не соглашался со мной, он возражал, горячо спорил, убежденно доказывал, что я обязательно вернусь в авиацию, полечу! Спасибо другу за поддержку в очень трудную минуту.
Однажды в нашу палату пришли несколько врачей в белых халатах поверх военной формы. Профессор Соловьев, высокий пожилой человек с умными насмешливыми глазами, внимательно прочитал мою историю болезни и, осмотрев меня, сказал:
— Не горюй, истребитель, вылечим тебя. Покажем твои ноги профессору Дженалидзе. Возможно, будем пересаживать кожу на отмороженные места…
* * *
Вскоре профессор Дженалидзе сделал мне семь пересадок.
— Хоть убейте! — кричал я в исступлении. — Но резать себя больше не дам… Я летать хочу!
— Будете летать, молодой человек, — терпеливо отвечал профессор. — Только нужно слушаться врачей…
Очень подвижной, всегда подтянутый, Дженалидзе умел отвлекать от мрачных мыслей, вселять веру в свои силы. И я старательно выполнял все его предписания.
Все чаще мечтал я о возвращении в свою часть. Ради этого не отказывался ни от одного средства, принимал любое лекарство. Только бы скорее покинуть госпиталь!
Как-то мне сказали, что отличное лекарство — солнце, и теперь санитары ежедневно спускали меня со второго этажа, и все свободные от процедур часы я просиживал на крыльце госпиталя, греясь на солнце.
Почти каждый день приходили письма от боевых друзей. В этих письмах было немало хорошего. Случалось, доставляли они мне и тяжелые минуты… Я понимал: война без жертв не бывает. Но понимать одно, а примириться с тем, что гибнут близкие люди, тяжело…
В начале июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш любимый командир Борис Феоктистович Сафонов.
Погиб Сафонов! Невозможно этому поверить! Молодой, жизнерадостный, талантливый… Боевыми подвигами Сафонова, его исключительным мастерством летчика-истребителя восхищались не только мы, североморцы, но и вся армия, вся страна. И вот его нет… Тяжелыми были эти июньские дни 1942 года. Долго я не мог прийти в себя после этого трагического известия.
Еще сильнее стало желание как можно скорее вернуться в родной полк, чтобы отомстить фашистам за гибель командира. Сбитые самолеты врага — лучший памятник Сафонову.
Пришлось заново учиться ходить… Но до настоящей ходьбы было еще далеко. Постепенно тренируясь по 15–20 раз в день, я, несмотря на мучительную боль, научился опускать ноги с койки. К этому времени были изготовлены мои протезы.
— Теперь, наверное, свободно смогу стоять, верно ведь? — спросил я Бориса.
— Конечно, Захар, наверняка сможешь, — поддержал меня друг. — Рискни. Надень протезы…
И я рискнул. Встал… Но сразу же пошатнулся и грузно упал на пол. Я едва сдержался, чтобы не закричать от невыносимой боли. И все-таки именно с этого дня, превозмогая муки, начал становиться на ноги. Делал это один, без помощи врачей и сестер. Мне хотелось самому научиться стоять, а потом и ходить.
Сердечные, заботливые были у нас сестры. Большинство — студентки Московского университета, будущие физики, историки, химики. В самом начале войны они, окончив краткосрочные курсы медицинских сестер, мечтали попасть на передовые позиции, мечтали совершать героические подвиги, а их послали в тыловой госпиталь. Они сильно волновались, вдруг не справятся с работой в стационаре, и не отказывались ни от какой, даже самой черной работы: помогали санитаркам убирать палаты, сами мыли и переодевали раненых, кормили их. Если они прочитают эти строки, то пусть знают, что мы, раненые воины, не забыли об их душевной щедрости к нам. Низкий поклон им: Вале Гришиной, Нине Шлеповой, Гале Латышевой, Зине Смирновой, Тамаре Робдиной, Полине Фатеевой.
Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе распорядился учить меня ходить на костылях.
Я давно ждал этого дня, первые шаги, и… стены, пол поплыли перед глазами, а потом бешено завертелись. Я судорожно вцепился в спинку кровати. Тяжелы были эти первые метры. Они отняли у меня сил не меньше, чем те трудные километры в тундре. Первое время сестры поддерживали меня под руки с обеих сторон, но вскоре я уже самостоятельно передвигался — сначала по палате, а затем по коридору.
Пришло время, когда я спустился со второго этажа вниз и вышел во двор госпиталя.
С каждым днем прогулки становились все длиннее. Иногда я делал по три-четыре километра. Вместе со мной этим успехам радовался и профессор Дженалидзе. Но вдруг однажды на заживших уже ранах полопались сосуды и кровь просочилась через повязки. Я испугался и сразу улегся в постель. Но профессор Дженалидзе поднял меня на смех:
— Крови испугался? Стыдно! Неженка!
Дженалидзе был неумолим.
— Ходи и терпи, это тебе только на пользу, — требовал он.
И я терпел.
Не сразу я смог сменить костыли на палку: трудно ходить, чувствуя опору только в одной руке. Но время и терпение взяли свое.
Теперь пора было подумать о возвращении в авиацию.