От Бориса Громова
От Бориса Громова
Громов прибыл к нам месяц с лишним назад. Откуда — спрашивать было не надо. Плотный и по-особому ладный в своем добротном летном облачении, он как бы вносил с собой дыхание суровых стихий. Каленая кожа лица, глубокая складка над переносьем, белесоватые лучики возле глаз — покойно сосредоточенных, равно привычных к невыносимому свету и к непроглядной, кромешной тьме. На разборах молчал, лишь изредка выдавая свое нетерпение легким постукиванием пальцев по целлулоидной крышке планшета. Скромность «новичка» озадачивала: капитан, под распахнутым комбинезоном — тесная шеренга из четырех боевых орденов…
На вопросы о Севере лишь пожимал плечами. Со мной был не откровенней: "Везде война… Умирать, например, там полегче…" И рассмеялся, представив, должно быть, что выглядит как довоенный полярник, приехавший на курорт.
Мы подружились сразу. Повода искать не пришлось: последние полтора года Борис прожил в моем "отчем доме". В том полку и в той эскадрилье, где должен был служить я. Как бы меня замещая там, хоть заместителем по всем меркам скорей полагалось быть мне.
В летной биографии Громова на это имелась своя причина. В моей же… Неумолимая воля войны. Проще — случайность. Совсем просто — черт. Гоголя не забыли еще со школы — а кто другой может так ножку на каждом шагу подставлять?
Помогают и шутки осмыслить судьбу на войне. Чаще всего — невеселые шутки.
Из училища нас выпустили досрочно. Младшими лейтенантами. Значит, нужда. Сразу на Тихий. Ну ясно, там и начнется, все же песни — о Дальнем Востоке. Началось в противоположном конце. Ну ладно, но и у нас фронт Дальневосточный, — неделя, другая, и… Проходят и та и другая, и… тишина. Учеба, наряды, полеты по расписанию. Месяц проходит. Хоть глохни! И фронт сам собой переименовался в Тихий. Не по океану, конечно. Вообще-то и хорошо, что тихий, в стратегическом плане, это мы понимали. Но ведь и нас должны понимать. В нашем, личном-то плане. Люди воюют там, гибнут… Может, что-нибудь есть уже в штабе? Ага, как не быть. Работа вовсю идет, простыня во весь стол, писаря над ней, пот с четырех лбов на ватман. Что это, братцы? Ну что, в самом деле, товарищи лейтенанты, будто не видно…
Видно, за километр. Расписание занятий на следующий месяц. Всем, кроме нас, видно — влипли. Ух, пошли рапорта строчить! После отбоя только разговоров: "Ты — третий? Я завтра пятый подам. А что, черт возьми…"
Вот тут-то бы в первый раз и заметить. И как раз к ночи. Коробочка-то не дура была. Назавтра — всем строиться на летном ноле, встречать начальство. Ну, наконец-то! Надраились, как на парад. Списки уже подготовлены, местные знатоки разъяснили, не хватало чтоб из-за какой-нибудь пуговицы несчастной…
Начальство явилось без пуговиц вообще. В летном комбинезоне с неба свалилось на «уточке», подрулило, спрыгнув с крыла, разминаясь, направилось в центр «каре». Точь-в-точь как на ринг, по перчатке похлопывая перчаткой. Где же тут списки? Примолкли и знатоки. Решили, наверно, что на другом самолете везут. "Замкомандующего… Остряков! На «Дейчланде» снес башню главного калибра… Еще и один из котлов к чертям…"
Ну вот, и тут. Будто и так не известно. Два Красного Знамени за Испанию… Еле ноги унес в Гибралтар этот суперлинкор фашистский…
Так же и тут. С ходу, по-остряковски. "Будете воевать, твердо вам обещаю! Не менее твердо — за рапорта, за нытье. Вплоть до разжалования!"
Ну и, конечно, — учиться. Вопросов не разрешил. Хоть разрешают обычно при таких встречах. Причину все те же опять знатоки разъяснили. Сам писал тоже. Еще раньше нас. И точно такое же получил обещание. И невзирая на генеральское звание, главную башню и на один из котлов.
Так все, значит? Влип, и сиди, не чирикай? Кто-то, с отчаяния: "А что? На рядовом война держится… С воздухом распрощаться? А что толку болтаться в нем, в девяти тысячах километров от самого ближнего фронта…"
"Несерьезно, ребята", — Попович, комэск. "Да? А как серьезно? У вас идея?" — "Идея, — не стал скромничать капитан. — Поделиться?" И поделился. Что генерал-то сказал? Учиться? И в недостатки ткнул носом. Ну вот и покажем ему: выучились, дальше некуда!
Ребята подумали. А что? А главное — Попович. Не тот человек, чтоб на пушку брать.
Ух, взялись! Комэск изучал все штабные сводки, тактические новинки, уловки врага, подробно разбирал «показательные» бои… Все вместе вырабатывали возможные контрприемы. Не отставать от фронтовиков, а расти быстрее их! Для этого у нас все условия. Можно воевать и в тысячах километров…
Вот это пошла учеба! «Зигзагообразный» полет с повторением абриса береговой черты, душу вытряхивающий «волнообразный»… Рисковали, конечно. Попович больше всех. И не должностью только. Ныть стало некогда, после «настоящих» полетов дай бог ноги до койки дотащить…
Месяц, другой… И вдруг — приказ. Восторжествовала идея! Наиболее подготовленные экипажи направить на усиление действующих флотов. Всю нашу эскадрилью! На заводе в Сибири получить новые модифицированные машины… Добились, довоевались в тылу, черт возьми!
Ну вот и опять. А чем еще объяснить? В Москве эскадрилью безжалостно разделили. Шесть экипажей на Северный флот, три — на Черноморский. Будто одни мы на все моря. А если так, почему же нас столько мариновали…
С начальством не спорят. Пошел попробовал все же комэск. Вернулся — лег молча на койку. Мы трое уже лежали. Прощай, любимый командир, прощайте, друзья… Повезло ребятам! Будут сражаться в полку Бориса Сафонова, прославленного североморского аса, а мы…
А что, собственно, мы? Главное-то сражаться? И чем, в конце концов, тьфу…
Так, так. Вообще-то, ничем и не хуже, конечно, Черное море, чем Баренцево, например. Только мы тут при чем? Попович с ребятами получают нормально маршрут на Мурманск, а мы… ближе к Волге. Ну? Теперь-то хоть ясно? На Черноморский, вчера только сказано было. А порта такого на Черном море, уж как географию ни учили, а в пятом классе не вздумали бы искать.
В запасном утешение: "Назначаетесь командирами звеньев в формируемый 35-й авиаполк". Ничего себе, за день скачочек по службе! Но… раз формируемый, значит, будет же воевать? Хоть где-нибудь, хоть когда? Почему где-нибудь? Полк предназначен для Северного флота. Для Северного? Значит, все же к сафоновцам, черт…
Дальше уж и рассказывать невмоготу. Сформировались. Шесть экипажей посылают за самолетами. Ясно, что наши три — среди них. На заводе, на том же, в Сибири, — ждать, когда будут готовы самолеты. Ждем, терпим. Не вытерпел, иду к начальству: "Сколько же можно…"
Ну и, конечно, не удержался. И тут уже выяснилось, что черт — мой личный. Персональный, ребята страдали из-за меня.
Получаем машины, летим. Погода прекрасная — как же, июнь в начале, маршрут известен, как же, не в первый раз… Ладно, ладно, все позади, в полку нас заждались, денек и — Мурманск…
Последний бросок. К машинам привыкли, летим, песенки довоенные вспоминаем, штурман Володя Ерастов парень веселый. И вдруг… Тишина. "Что там, Володя, гитары, что ль, не хватает?" — "Сдается, горим, командир!" Так и есть. Из-под правого мотора выбивается язычок…
Сели в Красноуфимске на куцем аэроклубовском поле, на одном моторе спасибо Поповичу, пригодились его уроки. Остальная пятерка, понятно, ушла по маршруту. Дали телеграммы, через два дня получили запчасти, за день отремонтировались, летим…
Вот и долгожданный аэродром. Но что это? Поле пустынно, на стоянках бесформенные темные пятна.
Встречает бедолага-техник, оставленный, видимо, за тыловые грешки. "Где полк?" — "Улетел на Север. Ваши едва успели…"
Немая сцена. Потом — а что? Заправимся и нагоним. Зато уже точно, на Север, к ребятам, к сафоновцам! Стратегические коммуникации, интенсивные перевозки, огромные вражеские транспорты…
Черта с два! Вот именно, кажется, прикрепили еще и второго. За ужином незнакомый майор с Золотой Звездой: "Командир тридцать шестого полка Ефремов. Поступаете в мое распоряжение. Завтра летим в Майкоп".
Перед сном обменялись со штурманом, как по делу. "Как думаешь, Володя, что он еще нам преподнесет?" — "Сам голову ломаю, командир. Одно утешение, он, говорят, повторяться не любит". — "Так уж и нечего ему повторять!"
Борис выслушал мою повесть серьезно.
— Ну с твоим еще можно ладить. Помурыжил вначале, но ведь потом-то отстал?
— Тьфу-тьфу! А что, разве…
Он не ответил. Пощурился, повторил:
— Увидел, ты выдержал, и отвязался. Порядочный черт.
С недругами на первый случай разобрались. Друзей не пришлось делить и вовсе.
— Ваши ребята — что надо! Володя Агафонов, Слава Балашов, Ткачев… Попович Григорий Данилович и там новую тактику разработал. На весь флот прогремел! Кой-кого уже нет, чай, знаешь… Зубков из ваших? Отличный был парень! Обеспечил выход группе на вражеский аэродром… Иошкин, Сидоров еще раньше…
О ребятах я знал. Хотелось узнать о нем. Гарбуз и Громов — фамилии эти мне были известны давно, и не только по письмам друзей.
Но о себе он молчал.
Все, что мне удалось узнать об этом замечательном летчике, я узнал не от него. Дружба наша еще не успела войти в привычные формы и поначалу, как это бывает, сильно походила на влюбленность. По крайней мере с моей стороны. А влюбленность робка. Да и не очень-то все мы тогда были склонны к воспоминаниям. И дело тут не в опаске прослыть хвастуном, просто рано еще было предаваться лирике. Неизвестно, что будет с тобою завтра…
В Заполярье он попал с Балтики, уже бывалым воздушным бойцом. Воевал с первого дня, бомбил вражеские колонны на подступах к Ленинграду, аэродромы, скопления войск. Участвовал и в торпедных атаках, в бомбоударах по вражеским кораблям, в минировании фарватеров Финского залива.
На третий день после прилета на Север балтийцы получили первое боевое задание: подавить дальнобойную батарею в районе Западная Лица. Командир прибывшего звена старший лейтенант Гарбуз был здесь известен по слухам, по послужному списку: участник советско-финляндской войны, заслужил на ней орден Красной Звезды. Гарбуз, Громов и Хорев быстро обнаружили батарею, метко ударили пятисотками. Больше она ни войскам, ни железной дороге не досаждала.
Положение на мурманском направлении вскоре стабилизировалось, морская авиация стала использоваться по назначению. У северян опыт низких торпедных атак был невелик, первое время их преследовали неудачи. Звено балтийцев отличилось и тут.
В один из последних дней июня сорок второго Гарбуз и Громов вылетели на сильный конвой. В районе Порсангер-фьорда в сопровождении эсминца и десятка сторожевиков шли три больших транспорта. Выбрали наибольший — пятнадцать тысяч тонн. Прорвались сквозь адский огонь, сблизились, отцепили торпеды. Фотокамеры зафиксировали два взрыва одновременно. Огромная стальная посудина раскололась и сразу пошла ко дну…
Дальше — в отрывках.
…Середина декабря, раннее утро. Два торпедоносца ведут поиск далеко от родных берегов, в районе Берлевог-Нордкин. Снежные заряды, почти ураганный ветер. На протяжении часов приходится ходить на бреющем. Утомление достигает предела, однако ведущий — летчик Громов — упорно преодолевает галс за галсом. И вот на прояснившемся горизонте вырисовываются силуэты кораблей. Над ними хищной стаей барражируют Me-110. Cближение. Громадина транспорта увеличивается с каждой секундой. С каждой секундой густеют разрывы вокруг смельчаков. "Сброс!" — кричит штурман Сидоровский Громову. Стальная сигара отрывается и от машины ведомого. Торпедоносцы проносятся сквозь строй вражеских кораблей, бьют по их палубам из всех пулеметов. С палуб неистово лупят по ним. Взрыв! Торпеда Громова разрывается в чреве транспорта — шесть тысяч тонн…
Но бой не кончился. На пару торпедоносцев остервенело набрасываются шесть «мессеров». В мотор машины Громова попадает снаряд, за капотом взвихривается зловещий шлейф дыма. Летчик направляет самолет к берегу, экипаж ведет бой. Ведомый самоотверженно прикрывает Громова. Его стрелок-радист пулеметной очередью поражает один из «мессеров», остальные отворачивают, уходят…
Вскоре самому Громову приходится выручать товарища. Подбитым оказался самолет Володи Агафонова, одного из моих друзей-тихоокеанцев. Оставив в покое две другие машины, «мессеры» сосредоточили все атаки на нем, Громов с Ткачевым договорились без слов. Сбросили скорость, дали Агафонову пройти вперед. Самоотверженно приняли бой с истребителями…
В короткий срок экипаж Бориса Громова стал известен всему Северному флоту. От его метких ударов шли ко дну вражеские транспорты и корабли, горели самолеты на аэродромах, смешивались с землей артиллерийские и минометные батареи. За мужество и мастерство Громов был награжден вторым орденом Красного Знамени. К тому времени он уже стал командиром звена.
Громов всегда искал боя. Находил и поражал цель тогда, когда другой бы счел это невозможным.
14 января 1943 года разведка обнаружила большой конвой: четыре транспорта в охранении двух десятков боевых кораблей. Первая пара торпедоносцев, посланная на удар, вынуждена была вернуться — на пути ураганный ветер, сплошные снежные заряды. Как только стало стихать, командир полка послал опытнейшую тройку: ведущий — капитан Киселев, ведомые — капитаны Баштырков и Громов.
Когда первые два торпедоносца ушли в воздух, налетел плотный снежный заряд. Громов задержался на старте. Хлопья еще неслись над кабиной, когда он взмыл вдогонку. И сразу машина утонула в облаках. Найти товарищей нечего было и думать. Громов самостоятельно лег на заданный курс. Минут сорок летел вслепую. Затем в облаках прорезались окна, под крылом свинцово блеснули воды Баренцева моря. Еще посветлело, и сразу на горизонте означились силуэты судов. Над ними висели темные шапки зенитных разрывов: товарищи уже завершили свою атаку.
Громов выбрал один из двух транспортов что покрупнее. Враг открыл ураганный заградительный огонь. Снаряды рвались над самой кабиной. Посыпались осколки от остекления фонаря, отказала часть приборов…
Но вот торпеда сброшена.
Пенящийся след потянулся к транспорту. Взрыв… Груженое судно водоизмещением в десять тысяч тонн накренилось и стало погружаться в воду. Громов выждал, пока над ним не сомкнулись волны…
На земле его ждала печальная весть: Андрей Баштырков с задания не вернулся. Киселев рассказал: машина его ведомого загорелась от попадания снаряда в тот момент, когда выходила на боевой курс. Летчик, не колеблясь, направил объятый пламенем самолет на цель, врезался в нее с боевым грузом. Транспорт водоизмещением около семи тысяч тонн был взорван и потонул.
Сам Киселев в этой атаке потопил транспорт в шесть тысяч тонн.
Все члены героического экипажа — летчик капитан Андрей Андреевич Баштырков, штурман сержант Владимир Николаевич Гаврилов, стрелок-радист старшина Михаил Васильевич Кузьмин и воздушный стрелок краснофлотец Николай Артемьевич Шунтов были посмертно награждены орденом Отечественной войны I степени. В феврале 1943 года капитану Баштыркову и сержанту Гаврилову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Летчики полка поклялись отомстить за погибших друзей.
На следующий день группой торпедоносцев было потоплено четыре транспорта противника и сбит один Me-109.
Все участники этих двух боевых вылетов были награждены орденами и медалями. Нарком ВМФ СССР адмирал Николай Герасимович Кузнецов прислал летчикам-северянам приветственную телеграмму: "Поздравляю командование и весь личный состав особо отличившихся экипажей Балашова, Трунова, Агафонова, Макаревича, Киселева, Громова с достигнутым боевым успехом. Уверен, что в дальнейшем добьетесь еще больших результатов в своей боевой работе".
…19 февраля экипажи капитана Громова и лейтенанта Агафонова вылетели на "свободную охоту". Метеорологические условия были сложными: низкая облачность, снежные заряды. Снег залеплял козырьки кабин, самолеты то и дело приходилось вести вслепую. Прошли вдоль вражеского берега, завернули в один из фиордов. Там их встретил такой снежный заряд, что решили разворачиваться на обратный курс. И вдруг штурман Сидоровский заметил два корабля.
Пошли на сближение. Громов пробивался сквозь поредевший снежный заряд, за ним, метрах в ста, — Агафонов. Штурманы развернули прицелы, включили сбрасыватели. Все ясней проступали контуры судна с вынесенной к корме трубой — танкер водоизмещением примерно в три тысячи тонн. Судя по посадке, до отказа заполнен горючим.
Громов скомандовал атаку, на палубе засуетились гитлеровцы, расчехляя орудия…
Залп, взрывы…
Горящий танкер пошел ко дну…
…16 марта радиостанция штаба военно-воздушных сил приняла донесение самолета-разведчика: у мыса Маккаур обнаружен конвой противника. Через несколько минут торпедоносцы были в воздухе. Экипажи командира 24-го авиаполка подполковника Ведмеденко, заместителя командира эскадрильи капитана Громова и командира звена старшего лейтенанта Шкарубы взяли курс к вражеским берегам. За ними шли шесть самолетов Пе-3 — они выполняли обязанности истребителей прикрытия.
Более часа летели над беспокойным Баренцевым морем. Хмурое небо, снежные заряды… Однако опытный Николай Никитович Ведмеденко (бывший наш командир полка на «тихом» Дальневосточном фронте) уверенно вывел группу в район поиска и первым обнаружил цель. Два транспорта гитлеровцев крались вдоль берега, тщательно маскируясь фоном заснеженных скал. Со стороны моря их прикрывало восемь боевых кораблей…
Ведмеденко подал сигнал «Атака» и устремился на сближение. Ведомые моментально заняли места в боевом строю «фронт». Сторожевики и береговая артиллерия немцев открыли ураганный огонь. Сплошная завеса из черных разрывов закрыла видимость торпедоносцам. Мужественные экипажи упорно пробивались к цели. Истребители сопровождения обрушили огонь на палубы кораблей. Свинцовый ливень хлестал по зениткам, разгоняя и расстреливая прислугу…
Торпедоносцы выдерживали боевой курс. Поврежден мотор и отбита часть киля на самолете Громова. Прострочены пулеметным огнем крылья машины Ведмеденко. Выбито из-под моторной гондолы шасси у Шкарубы…
Ведмеденко с Громовым шли на крупный головной транспорт. Штурман ведущего Ларин впился взглядом в прицел…
Залп!
Тут же сбросил торпеду и Сидоровский. Опытные летчики пронеслись у самого форштевня, на высоте борта транспорта, ошеломленные гитлеровцы не смогли их достать пулеметным огнем. Выполняя противозенитный маневр, оглянулись: два взрыва!
Транспорт переломился, стал быстро оседать. Через несколько минут на его месте осталось лишь облако дыма и пара.
Транспорту, атакованному Шкарубой, удалось уклониться. На торпедоносце были повреждены рули, и он не смог вовремя довернуть на уходящий из прицела борт.
Израненные самолеты тянули к своему берегу. Грозное море клокотало внизу, лохмотья туч проносились над гребнями волн. При входе в Кольский залив окунулись в сплошную пелену снежного заряда. Потеряли из виду летящие впереди Пе-3. Чтобы не столкнуться друг с другом, разошлись по сторонам. Громов на мгновение увидел клочок родной земли, сориентировался. Почти вслепую пришел на свой аэродром, искусно произвел посадку под снегом и ветром. Следом приземлился Шкаруба, затем истребители…
Ведмеденко чуть запоздал. Поле закрыл большой снежный заряд. Машина кружилась над ним более часа, не видя даже огней прожекторов. Выжидать дальше было бессмысленно. В таких случаях экипаж имеет право покинуть самолет на парашютах. Но на это Ведмеденко пойти не мог…
Он взял курс на остров Кильдин. Привел избитый самолет к маленькой площадке, вовсе не предназначенной для посадки таких машин. В конце пробега самолет вкатился в глубокий снег и скапотировал. Кабину летчика плотно придавило к земле, Ведмеденко повис на привязных ремнях головой вниз. Тяжелую машину быстро поднять не удалось, Николай Никитович от кровоизлияния в мозг умер…
…29 марта Громов заступил на дежурство в паре с Константином Шкарубой. Воздушная разведка донесла, что конвой в составе двух транспортов и четырех кораблей охранения движется между Альстен-фьордом и Нордкапом…
Летели на малой высоте: видимость плохая, а цель надо атаковать с ходу, иначе парой не пробиться. Сидоровский точно вывел на конвой — он находился в Бек-фьорде. Головной транспорт со стороны моря прикрывался тремя кораблями охранения, концевой — одним. Против головного оказался Шкаруба, летчик отважный, но не очень опытный; Борис понял, что эта атака может стать для него последней Моментально обошел его и сам устремился на более защищенную цель. Переориентировался и сообразительный Шкаруба. Самолет Громова изрешетили осколки, прошил насквозь по случайности не разорвавшийся снаряд. Однако оба транспорта были потоплены. Громов сумел довести израненную машину до своей базы…
Как-то, «загорая» вместе с ним на дежурстве, я все же не вытерпел:
— Борис, почему ты расстался с Севером?
Он не ответил. Притворно зевнул, поглядел на часы. Потянулся к карману за портсигаром. Я, в свою очередь, сделал вид, что забыл про вопрос. Чуткий Борис оценил это. Выдохнул дым, проговорил так, будто тот разговор был не далее, чем вчера:
— Что ты про черта рассказывал — семечки.
Я сделал вид, что не понял. Он пояснил.
— Одно дело он тебя водит, другое… Дернул — слыхал, говорится?
— Тонкости, Боря, — небрежно заметил я. Это, видимо, и решило дело.
— Ничего себе тонкости! — он отшвырнул окурок, забыв о противопожарных строгостях. Встал, затоптал его и, наконец, рассказал.
1 Мая их отпустили в поселок, в гарнизонный клуб. В разгар веселья примчался посыльный: по тревоге на аэродром! Приехали, узнали: воздушный разведчик обнаружил конвой у мыса Кибергнес. На удар ушла пара торпедоносцев с пятеркой Пе-3. Борис остался в резерве. На поле никого из начальства не было, на глаза попался самолет Р-5. И он вдруг решил взлететь на нем, разведать ребятам погоду над аэродромом. Оторвавшись от земли, задел за провода. Повреждение машины, вынужденная посадка…
Выслушав лаконичную исповедь, я только руками развел — так непохоже это было на Громова.
— Да, именно дернул… И что?
— Ясно, что. На Рыбачий, в морскую пехоту. И вот, представляешь…
И вдруг преобразился. Всю жесткость, суровость как смыло с лица. Глаза потеплели, помолодели, в них засветилась добрая синева.
— Знаешь, каких там ребят узнал! Не жалел, что и влип, даже не очень скучал по небу. В газетах, по радио — это одно…
О Рыбачьем в войну знали все. Этот насквозь продуваемый неистовыми ветрами голый скалистый полуостров где-то на Крайнем Севере то и дело упоминался в сводках Совинформбюро и постепенно стал символом стойкости наших бойцов, несокрушимости их морального духа. Хребет Муста-Тунтури, легендарный погранзнак А-36… Все три первые года войны не стихали там ожесточеннейшие бои, то и дело переходящие в рукопашные схватки. И за все это время отборным гитлеровским головорезам не удалось продвинуться ни на шаг! Девять месяцев в году длилась на Рыбачьем зима, неделями выли снежные бури, ветры достигали такой силы, что между стрелковыми ячейками и блиндажами приходилось протягивать канаты, вокруг в тундре не было ни деревца, оружие и руки отогревали, зажигая пропитанную тюленьим жиром ветошь. Месяцами не получали писем, а когда получали, то часто читали их чуть ли не наугад: мешок с почтой побывал в море вместе со сбитым самолетом или захлестнутым волнами мотоботом…
В морской пехоте Борис стал таким же своим, каким был и в морской авиации. Мерз ночами у пулемета, отбивал бешеные атаки остервеневших от неудач фашистских горноегерей, ходил в контратаки. В одной из рукопашных схваток был ранен и, наскоро подлечившись, вернулся обратно к своим «братишкам»…
В октябре его вновь направили в авиацию. Но вернуть в полк сочли, видимо, нецелесообразным.
В нашем 5-м гвардейском авиаполку Громов успел налетать немного. Но каждый, кто с ним летал, запомнил его почерк — твердый, раскованный, легкий. И — благородство, иначе не скажешь. Великодушие по отношению к менее опытным, а может, и менее храбрым воздушным бойцам.
18 ноября он и Николай Новиков наносили удар по вражескому транспорту. Самолет Громова атаковали два «мессершмитта». Спокойно маневрируя, Борис предоставлял своим стрелкам возможность отбивать атаку за атакой. Один из «мессеров» задержался на развороте и тут же получил от воздушного стрелка Петра Довбни смертельную пулеметную очередь. Второй в это время успел выпустить очередь по торпедоносцу. Задымил мотор, началась тряска. Машина плохо слушалась рулей. Борис хладнокровно боролся за ее жизнь. Сберегая каждый метр ускользающей высоты, дотянул до побережья. Затем и до своего аэродрома…
Тогда не погиб. Как и в десятках подобных переплетов на Севере. Как и в морской пехоте. А тут… Средь бела дня, на своем аэродроме, в учебном полете… А впрочем, какой учебный? Каждый полет на войне — боевой. И ввод в строй полка новых воздушных бойцов — такая же боевая задача, как и уничтожение вражеских кораблей. Может быть, еще и сложнее, недаром же ее поручают самым опытным, самым искусным пилотам.
Погиб смертью храбрых…
Вот и мой следующий вылет не в полном смысле был боевым. А стоил как бы не двух торпедных. По его нужности, необходимости на войне.
"Круглый" был вылет на моем личном счету — стопятидесятый. Это, наверно, имел в виду замполит, предложив тогда «отложить» наше скромное торжество в столовой.
Удивительная у Ивана Григорьевича память. Нет, удивительная душа!
Конечно, неплохо бы украсить нашу видавшую виды «пятерку» еще одним корабликом на фюзеляже. Поставив под ним и кругленькое число…
Но это все не серьезно. Положение партизан в Крыму хуже некуда: зажаты карателями в горах, обороняться почти нечем, а есть и вовсе нечего…
13 декабря — самая середина «глухого» месяца. Погода такая, что удивительно, как вообще разрешают взлет. «Доверяют», — подчеркивает Иван Григорьевич.
Приходится доверять.
— Вам там уже каждый кустик знаком! Хохочем. Гору-то хоть бы какую сквозь эту муть разглядеть.
— Во всяком случае, помните, ребята, — голос замполита серьезен. — Вас ждут, о вас мечтают! Мечтают, понимаете? Сберегая последнюю сотню патронов, последний сухарь…
В машине и под фюзеляжем — предельный груз.
Прилуцкий советует взлететь попозже, пересечь побережье в темноте. Погода погодой, но догадаться нетрудно: не с неба же падают к партизанам боеприпасы и сухари. То есть, что именно с неба и падают, и несмотря ни на что.
В самом деле, у берега «мессеры» могут перехватить. Решаем стартовать за полчаса до наступления темноты.
Последние напутствия.
— Только что передали: за вашим полетом будет следить командование флота! Но главное, помните, что сказал. О вас мечтают!
И вот под крылом сплошная рябь. Кое-где возвышаются башенки — облачность кучевая. Но это ничего не сулит. Так, нужно же на чем-нибудь дать остановиться взгляду.
— На что надеемся, штурман?
— На господа бога. Там же голодные ждут…
Берег пересекаем в районе Алушты. Как и рассчитано, в темноте. На всякий случай выполняю противозенитный маневр. Будто и в самом деле надеясь кого-то задобрить.
По времени — район сброса. Прилуцкий молчит. И вдруг:
— Разорванная, командир! Выбери окошечко, нырни метров на четыреста…
И в самом деле. Везучка! Надо же, именно в этом районе… Выбираю, ныряю. Внизу темнота…
— Вижу сигнал! Доверни вправо на десять…
Несколько секунд, и мешки из бомболюков сброшены. Панов и Жуковец что-то замешкались. Делаю повторный заход.
— Груз в воздухе, командир! Все парашюты раскрылись!
— Видели точно?
— Все!
Разворачиваемся на юг. Спустя полтора часа машина мягко касается земли родного аэродрома. Умолкают моторы, гаснут прожектора. Тишина и покой ощутимо облегают кабины.
— Много ли человеку на войне надо для счастья, — философствует явно довольный Прилуцкий, сбрасывая парашют и с удовольствием разминая богатырские плечи. Тут же с беспокойством оглядывается на полуторку. — Сдается, что-то было отложено, вроде как на сегодня… Не помните, командир?
Мое внимание привлекает Жуковец. Вертится подозрительно возле.
— Ну? — ловлю его за руку, предчувствуя неладное. В самом деле, уж слишком все гладко.
— Не знаю, правильно ли я сделал… — мямлит явно нарочно, помогая стянуть с плеча лямку.
— Ну? — сжимаю его напрягающийся в ответ бицепс.
— Да вы не бойтесь! (Я же и должен бояться). Перед отлетом газеты дал замполит, в мешок партизанам… А я в них еще и записку…
Ну вот.
— Еще? А знаешь, что за это бывает? А если к фрицам мешок попадет?
— Не попадет! А если бы… так и пусть думают, что это он сам…
Последние слова проходят уже мимо сознания. Замполиту придется, конечно, доложить. Хорошо, если этим и обойдется. Обойдется, жди…
— Говорю, не беспокойтесь! Между костров положил, точно видел…
Видел. А что же тогда юлит? Да и поди докажи, что он видел…
Масла в огонь подливает Прилуцкий. От злости: из кабины полуторки то и дело высовывается шофер.
— Хорошенький агитпроп! — замечает как о решенном. — Знаешь, что фрицы в газетах раззвонят? Что Громова сбили! Того! Имя-то указал хоть? Впрочем, поди им доказывай, что не слон!
Жуковец изумленно вскидывает ресницы. Такой оборот ему в голову не приходил. И вдруг взрывается:
— Да что вы все — фрицы да фрицы! Нарочно же выждал! Второго захода, чтобы наверняка… За свои беспокойтесь, штурман! В том разве дело? Перед майором как-нибудь отчитаюсь…
— Ну-ну, отчитайся, — мрачно кивает Прилуцкий. — Поехали, командир?
Что-то не очень и хочется ехать. Громов? При чем тут… Ах тот, герой… Много ли человеку… А для несчастья много ли надо?
Вмешивается молчавший до сих пор Коля Панов. По профессии с подобными делами он знаком лучше всех.
— Что написал-то? — склоняется к другу. — Хоть бы мне показал.
— Да ты-то при чем! — сбрасывает с плеча его руку рассвирепевший Сашка. Командира касается! И меня! Не учел, что полет у него… круглый. Из башки вылетело, понимаешь?
Чувствую, как отлегает от сердца. В уши возвращается привычный моторный гул.
— Толком выкладывай, что там?
— А не обидитесь? Сам замполит же и подсказал — мечтают… Подарок, думал, от него… от вас то есть ему… Будто не вижу, переживаете…
— Что написал-то?
— "Груз сбросил летчик Громов".
Минута проходит в молчании. Из кабины полуторки высовывается удивленный шофер. Ничего не поняв, разряжает тишину жеребячьим ржанием. Прилуцкий грозит ему кулаком.
Потом все бросаемся обнимать Сашку.
— Молодчина!
— Пусть так и думают, Громов…
— Как это мы-то…
Ну вот. Вот и опять оно с нами, при нас — наше скромное фронтовое счастье.
— Сто грамм сверх положенного тебе, Сашок! За идею!
А что, в самом деле идея. Пусть так и запишут мне в летную книжку: "Стопятидесятый боевой вылет, памяти Бориса Громова". А еще лучше и вообще его пропустить. Пусть и будет буквально подарок…
Да, вот что нам надо для счастья еще. Верная память живых о погибших.