Глава 5 Корни

Глава 5

Корни

Мой отец родился в Рязанской области, в деревне Мама — в Смоленской области, тоже в деревне. Маленьким я по разу был и на родине отца, и на родине мамы. В Москву перебрались еще мои рязанские и смоленские дедушки и бабушки. Родители познакомились уже в столице. Жить они стали в Бескудниково. Там я и родился 20 апреля 1958 года. Сейчас на том месте, где мы жили, стоят большие дома, а раньше был огромный охраняемый сад и бараки стояли. В одном из бараков наша семья и разместилась.

Мама пошла работать в типографию после моего рождения, сразу как прошел послеродовой отпуск, а до этого она работала в бухгалтерии в поселке. Отец работал на закрытом заводе, а потом ушел в строительную организацию и в ней же трудился до пенсии. А мама так и работала долгое время на комбинате «Правда». Жили мы вместе с мамиными родителями — с бабушкой Настей и дедом Николаем — в одной комнате, которая была перегорожена одеялами. Потом, так как наша комната в бараке была последней в ряду, отец с дедом сделали пристройку. В этой пристройке и прошло мое детство. Помню, что в ней вода зимой замерзала в ведре, потому что печка не протапливала всю «квартиру». На нашей улице чуть на пригорке стояла водоразборная колонка, и, когда из нее набирали воду, она, естественно, проливалась и почти вся улица оказывалась покрытой льдом. По нему я и начинал кататься, когда был еще совсем маленький. Небольшая горка, в ней вырубали ступеньки, чтобы до колонки добраться, и за зиму так нарастало, что лед долго весной держался, такой получался толстый.

Дед с бабушкой работали вместе на заводе. В день зарплаты они брали меня с собой на работу, и пару раз мы возвращались на такси от Савеловского вокзала к себе в поселок, что, несомненно, было своеобразным шиком. Еще у нас около барака был высажен небольшой садик, где дед держал пару кроликов. Вот и все хозяйство. Какие-то воспоминания черно-белые. Удобств, естественно, никаких, туалет на улице. И много-много семей в этом бараке.

Когда мне исполнилось шесть лет, дед с бабушкой получили от завода квартиру на Коровинском шоссе в «хрущевке». Туда мы все вместе и переехали в 1964 году, в трехкомнатную квартиру: отец, мама, бабушка, дед и я, впятером. Через три года родился Толик, нас стало уже шестеро. Квартира была метров сорок, обычный панельный дом начала шестидесятых. Но в те годы наш переезд можно было приравнять к нынешнему переходу из городской квартиры во дворец.

Микрорайон, где мы поселились, был новый. Среди его жителей оказались энтузиасты хоккея, которые построили во дворе хоккейную коробку с освещением. В ней и началась моя хоккейная судьба. В теплом подвальчике дворовый комитет выделил нам место, где можно было погреться и надеть коньки. А коробка оказалась нестандартных размеров, меньше обычной примерно на треть, но зато в ней зимой всегда был залит лед, и я пропадал там с утра до вечера.

Еще в Бескудникове, когда мы жили в бараке, отец водил меня на пруды, когда они замерзали, и я там катался. Сначала на двухполозных коньках, которые к валенкам привязывались веревкой, потом, когда подрос, мне купили коньки «гаги».

В то время не каждая семья могла купить коньки. А у меня был еще и велосипед, ведь в семье все работали, на меня денег хватало. Была и лошадка с педальным приводом, чуть ли не единственная в поселке. Но с детства я любил играть в мяч. Всю жизнь у меня была любовь к футболу и хоккею. Я уже играл в хоккей с юношами в ЦСКА, но одновременно ходил в спортивный клуб «Молния», неподалеку от дома, и в их футбольной команде становился на место центрального нападающего. В хоккее я играл с самого начала в защите, и футбол успокаивал мои амбиции, каждому пацану хочется играть в нападении.

Но вначале я не выделял ни хоккей, ни футбол. Зимой занимался одним, а летом — другим. Напряженно складывались дела в межсезонье, когда тренировки хоккея и футбола иногда совпадали и приходилось делать выбор — куда идти? И в один прекрасный день я решил, что остаюсь в хоккее. Не знаю, как ко мне это пришло, но я себе сказал: это моя игра, я буду хоккеистом, и хорошим хоккеистом.

В детский сад я никогда не ходил. Бабушка вышла на пенсию, и я оставался с ней. Но сначала, когда бабушка еще работала, мама ходила во вторую смену, а бабушка — в первую. Бабушка бежала с работы домой, и они меня передавали друг другу. Так до школы они меня и растили в две смены.

Другая моя бабушка, мама отца, умерла рано. Без матери остались трое сыновей и дочь. Братья были старше отца, они так и жили в деревне под Рязанью, а отец — самый маленький — вместе с сестрой Анной и своим отцом, моим дедом, приехали в Москву. Дед Максим по тем временам был очень высокого роста. Я его отлично помню, он жил с моей теткой неподалеку от нас, рядом со станцией Бескудниково, в двухэтажном кирпичном доме. Дед Максим был печником. Я его запомнил уже стареньким, он болел. Наверное, я пошел в него, потому что ни папа ни мама у меня ростом не вышли. Часто я ходил с родителями от наших бараков до дома деда Максима и тети Ани.

Машины тогда попадались нечасто, и по воскресеньям мы отправлялись пешком в гости.

Рядом с домом деда был парк со стадионом, где по субботам и воскресеньям всегда играл оркестр. Отец в парке бился в домино, у него в том районе оставалось много друзей. На стадионе я мог попинать мячик или поездить на велосипеде, пока отец сидел с друзьями. На обратном пути мы с отцом бегали наперегонки. У тети Ани росли две дочери — мои двоюродные сестры, они со мной возились, поэтому в гости к деду я ходил с удовольствием.

Отец у меня человек спортивный, он и боксировал в молодости, и в футбол играл. Очень азартный, не любил проигрывать, если продует — лучше не подходи, злился долго. Он коренастый, до сих пор в неплохой форме. Отец и приучал меня к спорту, все эти игры наперегонки, и коньки, и лыжи. Хотел ли он видеть меня спортсменом? Трудно сказать, но вряд ли. Когда я гонял шайбу во дворе — это одно, а когда я пришел и сказал, что записался в ЦСКА и мне нужно будет ездить туда постоянно на тренировки, он первым делом спросил: а как школа? Образование в семье считалось главным делом. Отец говорил: я всю жизнь «пашу», а если ты получишь диплом, то будешь человеком. Для них сын-инженер был куда выше, чем сын-спортсмен. Поэтому они мое известие восприняли довольно настороженно, хотя я пребывал в необыкновенном восторге от того, что получил настоящую цеэсковскую хоккейную форму. Родители как-то не разделили этот восторг со мной, а сказали, что, если школа будет «хромать», забудешь про свой хоккей.

Насколько я помню, отец был «спартаковцем», всегда «болел» за «Спартак». Может, поэтому он не то что без энтузиазма, а довольно-таки холодно отнесся к тому, что меня взяли в школу ЦСКА. Потом, конечно, отцу пришлось возить меня с утра на Ленинградский проспект, где расположился армейский клуб, ездить со мной по воскресеньям на игры. И, насколько я знаю, он с тех пор и до конца, пока я играл в ЦСКА, ни одной моей игры в Москве не пропустил. Кстати, в школе, до седьмого класса, я был почти круглым отличником. Только пара четверок, не больше.

Во дворе на Коровинском жили дядя Витя Ставросов и дядя Боря Иванов — те самые энтузиасты хоккея, которые и построили «коробку». Один из них, не помню кто, работал на «динамовской» арене. По-моему, он никогда с себя не снимал динамовской майки с большой буквой «Д» и динамовской спортивной синей шапочки с маленьким помпончиком. Этот наряд вызывал у всех мальчишек страшную зависть. Дядя Витя и дядя Боря любили футбол и хоккей, без конца проводили во дворе какие-то соревнования. Это были настоящие заводилы, которые организовывали и собирали вокруг себя народ. Культурным центром двора стала хоккейная «коробка». И дети там крутились, и родители вечером играли. Потом во дворе появился физрук при ЖЭКе, Борис Николаевич Берминов, который впоследствии стал футбольным судьей. Борис Николаевич тоже любил спортивные игры и создал во дворе детские команды по хоккею и футболу.

Через два или три квартала от нашего дома стояла уже настоящая «коробка», где мы могли принимать другие команды, играть и тренироваться. Наш двор два года подряд успешно выступал на районных соревнованиях. В команде я был самый маленький. Со второго раза мы выиграли районный приз «Золотая шайба», а чтобы попасть во Всесоюзный финал, нам необходимо было победить и на городских соревнованиях.

Первая игра — против района, где метро «Сокол» и Песчаная площадь. Они нас принимали у себя на Песчанке, где, кстати, и тренировалась хоккейная школа ЦСКА. К этому времени я уже не попал в школу «Динамо», почему — расскажу ниже. Но в тот момент, на мое счастье, перед нашим матчем на льду занималась группа моего, 1958, года рождения. И их тренер, Юрий Александрович Чабарин, по какой-то причине вдруг остался поглядеть на дворовую команду с Коровинского шоссе. Юрий Александрович нас посмотрел, а потом подошел к Борису Николаевичу и говорит: «Слушай, мне вот этот мальчишка, — и на меня показывает. — понравился. Ты не мог бы его ко мне на тренировку привезти? Я хотел бы посмотреть, как он будет среди моих пацанов выглядеть».

Борис Николаевич оказался доброжелательным и исполнительным человеком. Своих детей он не имел, любил заниматься с мальчишками, переживал за них. В свободное время он повез меня в ЦСКА. В то время детские спортивные школы уже имели маленькую амуницию, а я вышел в громадных щитках, огромных крагах, непонятных коньках большого размера — и со стороны это выглядело, похоже, довольно забавно.

Не знаю, средним я был или крупным мальчишкой, но Чабарин меня сразу в защиту поставил, потому что из всех остальных я был все же самым здоровым. В дворовой команде я играл все время со старшими, поэтому мне казалось, что я маленький, а здесь вроде самый большой, раз меня сразу в защиту определили.

Надо сказать, что попытки записаться в хоккейную школу я до этого уже делал. И в тот же ЦСКА с первого раза я не попал. Володя Щуренко, Володя Гордеев и Игорь Новичков жили со мной в одном дворе и играли, как и я, за «Молнию» и в хоккей, и в футбол. Володя Щуренко долгое время потом выступал за «Химик», то есть играл в высшей лиге. А Гордеев и Новичков оказались в первой лиге. Но сперва их всех взяли в школу «Динамо», и они приходили к нам в дворовую «коробку» в динамовской форме. В то время для меня подобное было на грани фантастики: вместе с тобой в одной команде играет человек, и вдруг он уже в «Динамо»! Я их спрашиваю: «Как вы там оказались?». Они отвечают: «Нас всей «тройкой» приметили в «Молнии». Старший тренер «Молнии» перешел в «Динамо», в детскую спортивную школу, и их забрал с собой. Потом мы все вместе оказались в молодежной команде ЦСКА, все четверо из одного двора. Но это случилось через несколько лет, а тогда они объяснили мне, куда ехать, и я отправился в «Динамо». Подхожу к тренерам и сообщаю им, что я 1958 года рождения и хочу у них заниматься. Мне задали вопрос, за кого играешь? Ответил; за дворовую команду, но играл на первенстве района и Москвы. Хорошо, говорят, мальчик, но мы не берем таких маленьких. Ребята моего возраста еще не участвовали в чемпионате Москвы среди спортивных школ, и они не собирали команду заранее, потому что искусственного льда тогда в школе «Динамо» не было. Шел сентябрь 1966 года, мне еще девяти не исполнилось.

По-моему, мне отказал Станислав Петухов — в то время начальник динамовской школы: «Мальчик, приходи через пару лет, у нас не набирают таких маленьких». Я возразил, что слышал, будто и в таком возрасте берут. Петухов сказал: «Только в ЦСКА». — «А где ЦСКА?» — спросил я. «Садись на трамвай, тройку остановок проедешь, выходи. Попытай счастья, может, там тебе повезет».

Я сел на трамвай, доехал до ЦСКА. Комплекс мне показался громадным, долго по нему бродил, пока не нашел Дворец. Но меня в него не пустили, сказали: видишь, там какая-то группа тренируется на настиле, иди к ним. Около гимнастического зала лежал деревянный настил и на нем детская хоккейная школа занималась атлетизмом. Я постоял, посмотрел, как мальчишки, которые постарше меня, разминаются. Подождал, пока у них кончатся занятия, подошел к тренеру, поздоровался. Тренировал мальчишек, которые были на три года старше меня, Александр Николаевич Виноградов. Он сразу спросил, сколько мне лет. Я уже смекнул, если в «Динамо» сказали, что рано, накину здесь себе годок. Сказал, что мне девять, и в ответ услышал, что таких старых уже не берут в ЦСКА. Я чуть не заплакал, зачем соврал! Но Александр Николаевич меня успокоил, оказывается, чуть позже, осенью, будет дополнительный набор в младшую группу. «Приезжай, — говорит Виноградов, — может, ты попадешь в команду». Я, конечно, приехал, но не прошел отбор: очень много детей собралось, очередь стояла от билетных касс ЦСКА до Дворца, чтобы внутрь зайти, надеть коньки и прокатиться перед тренерами. Запускали нас большими группами, но я не произвел никакого впечатления.

И вот второй шанс! Может быть, если б я играл в нападении, Юрий Александрович меня бы не заметил. Может быть, ему нападающие были не нужны, а требовался именно защитник? Так, с трех попыток, я попал в организованный хоккей, и то благодаря «Золотой шайбе». Но меня все же разозлило, что я не прошел конкурс. С утра до вечера я катался на коньках во дворе, благо до льда надо было пройти сто метров от подъезда. Отец с мамой не запрещали, но, идя с работы, отец всегда спрашивал, сделал ли я уроки? Пообедал или нет? Если все нормально — катайся. Может, не совсем допоздна, но часов до десяти я катался каждый день. Это не прошло даром, потом в детской команде я хорошо стоял на коньках.

Я рос не очень уж послушным малым, но хорошо учился, потому что знал: учеба пригодится в дальнейшей жизни — отец постоянно втолковывал мне эту истину. Но я бы не сказал, что у меня был покладистый характер. В пионеры, во всяком случае, меня со всеми вместе не приняли, я нахулиганил в школе. Всех возили на Красную площадь, а меня уже приняли прямо в школьном зале. В комсомол в школе я тоже не вступил, наш комсорг Владик Третьяк записал меня в славные ряды передовой молодежи, когда я уже в основной команде ЦСКА играл. Владик тогда сказал: «У нас партийно-комсомольская организация, некомсомольцам нельзя в команде играть». Через неделю мне принесли комсомольский билет. Я не хочу строить из себя отверженного Системой, так сложилась моя жизнь. В карты мы резались, любил «трясучки» на деньги. Ведь вырос я в рабочем районе, хотя и старался не хамить взрослым. С самого раннего детства отец прививал мне уважительное отношение к старшим.

В новой трехкомнатной квартире я спал в общей комнате, ее в семье называли «зала», шестнадцать квадратных метров — необъятная площадь. Комнатка в восемь метров — там бабушка с дедом жили. Дед, правда, умер вскоре, года через три, как получили квартиру. Дальняя комната — спальня родителей. Зала — проходная, только через нее можно пройти и к бабушке, и к родителям. Телевизор отец купил, когда мы еще жили в бараке. КВН, с линзой. Потом что-то поновее поставили в зале. В то время на такие вещи, что рядом спит ребенок, не обращали внимания. Впрочем, Анастасия тоже спокойно спит при работающем телевизоре.

За нашим домом находился заболоченный пустырь, и там я умудрился утонуть в болоте. Хорошо, мужики вытащили, еще немного — и меня бы засосало. Кладбище рядом было, потом его снесли, но мы проводили там все время. Те места вскоре стали неузнаваемы — ни кладбища, ни пустыря, ни болота. Зато во дворе разбили настоящий парк. Там мы играли в бадминтон, в казаки-разбойники, в футбол. У нас, кстати, не только хоккейная, но и неплохая футбольная команда была. Мы выиграли первенство Москвы в дворовом турнире «Кожаный мяч» и поехали в Краснодар на всесоюзный финал «Кожаного мяча». Мне тогда стукнуло лет десять. Это была моя первая поездка на поезде в другой город. С нами отправился Борис Николаевич.

Все мои впечатления от Краснодара — сплошной праздник. Единственное, что его омрачило, — это команда Грузии, там ребята уже брились, на голову выше нас, из себя видные. Всем в подгруппе они позабивали по десять мячей, особо не церемонясь. По правилам нельзя было играть в турнире тем, кто занимается в детских спортивных школах или старше определенного возраста. Что для кавказских ребят какие-то правила! Они и выиграли турнир. Но и для нас, верных лозунгу Кубертена, главным была не победа, главное — участие. Пацанам с московской рабочей окраины попасть на всесоюзный турнир! В Краснодар!.. Жили мы в общежитии. Арбузов — море, и дешевые, мы ими просто объедались. Куда-то нас на экскурсии возили, но самое большое впечатление: мы все в поезде, мы — одна команда, тем более в таком сопливом возрасте.

Вот такой обычный двор с московской окраины, необычный только тем, что в нем соорудили «коробку».

Я и сейчас благодарен людям, которые ее сделали, которые следили за ней, которые невольно воспитывали нас. И вдруг все в один день разломали. Я приехал в свой старый двор, а на месте площадки — гаражи. Сейчас в Москве дворы — унылое зрелище, энтузиасты повымерли, катков почти не заливают. А без льда в детстве стать хорошим хоккеистом почти невозможно. Тем более что и сейчас в московских спортивных школах не так уж и много искусственного льда. Впрочем, и зимы в Москве не такие крепкие, как раньше, чтобы несколько месяцев можно было кататься на естественном льду.

Я забегу немного вперед. Когда я уже играл в юношеской команде ЦСКА, нас пригласили в Канаду. Долго боялись выпускать, сомневались, все же первый раз в истории хоккея юношеская команда из Европы приедет играть с юношами Канады. Шел 1974 год, мне еще не исполнилось шестнадцати. Но вот летим, и когда подлетаем к Монреалю, стюардесса рассказывает, что из себя представляет этот город, и называет фантастическую цифру: не то 200, не то 300, а может, даже 400 искусственных катков! В одном городе Монреале! В то время на весь Советский Союз их было, наверное, всего несколько десятков.

Те ушедшие в историю дворовые площадки давали постоянный приток в советский хоккей. Я не был от рождения хорошим конькобежцем и, возможно, не очень хорошо владел коньками. Но благодаря тому, что мог часами крутиться на льду, я стал вполне прилично кататься.

Итак, меня записали в школу ЦСКА. В то время ребята моего возраста еще не участвовали в первенстве спортивных школ Москвы, предстояло ждать два года. Но команду уже собрали, и ей даже на какое-то время выделялся искусственный лед во Дворце спорта. Мне надо было вставать в пять утра, чтобы добраться к семи до Дворца спорта ЦСКА. Всего выделяли нам 45 минут раз или два в неделю. В первый раз, когда нам сказали приехать к семи, я не мог уснуть всю ночь, боялся проспать. В то время покататься на искусственном льду в Москве — это было нечто!

Хотя команду уже укомплектовали, но что-то Юрий Александрович увидел во мне и включил в ее состав. Он был моим первым тренером. Я никогда не забуду, с какой теплотой и вниманием он относился к нам, вкладывал в нас всю душу и знания. Мы для него были как его собственные дети. Шла середина сезона, когда меня сразу поставили на игру, — так я стал «армейцем». Душой и заводилой моей первой команды в ЦСКА считался Иван Иванович Авдеев, его звали Иваном Ивановичем уже с пяти лет. Иван Иванович с пяти и рос в клубе, был как талисман, его все знали и любили.

Юрий Александрович после второй тренировки выдал мне настоящую детскую хоккейную форму: маленькие щитки, маленькие перчаточки. Самое главное — он дал мне майку ЦСКА! До этого я играл в каких-то желтых, по колено, майках. А тут майка по размеру. И — Боже мой! — фетровые номера, чтобы мама пришила. Во всех дневниках, журналах, где угодно я потом рисовал эмблему ЦСКА. Еще дали белый фетр, чтобы из него вырезать номера на рукаве. Я получил третий номер и помню, как выкраивал эту тройку, потом ее мама пришивала — целая история. Я, счастливый, так в форме и уснул.

Раньше я форму получал в ЖЭКе, убогую и почему-то огромных размеров. Даже взрослый человек в ней «утопал». Три возрастные группы выступали в дворовых соревнованиях, но комплект формы существовал один на всех. Старшие отыграли, передавали ее в раздевалке младшим. Огромные лосевые краги, в них клюшку не удержать, сжать пальцы сил не хватало, поэтому мы, малыши, играли в обычных варежках.

Но оказывается, в стране имелась линия, где производилась в небольшом количестве форма только для детских спортивных школ. И школам этим, не командам, а именно школам, ЦСКА или «Динамо», каждые два или три года выделялся полный комплект. Правда, и он переходил к следующему поколению, но хоть размер был детский и качество нормальное. И конечки выдавали маленькие, по размеру, коньки в магазине нельзя было купить. Распределялись коньки тоже по школам и точно так же передавались от старших младшим. Нам они уже доставались с разбитыми и разодранными мысами, оттуда белый пластик торчал. Правда, это почему-то считалось большим шиком. Пластик придавал боевой вид этим конькам, потому что в обычных «гагах» такого мыска не было.

Когда я попал на первую тренировку в ЦСКА, стояла уже зима. Ребята играли на открытой площадке. Скорее всего, уже прошли зимние каникулы, так как во время них проводился городской финал «Золотой шайбы», где, собственно, меня и заметили. Мне еще не исполнилось девяти, а надо было ездить на автобусе с пересадкой, с клюшкой в руках и рюкзаком с формой за плечами. Ехал полчаса до метро «Войковская», потом на метро до станции «Аэропорт», а потом уже на трамвае до ЦСКА. Нам выдали и баулы, но случилось это через несколько лет. Баул с одной лямкой, высокий как стакан. Но баул — уже верх пижонства, рюкзаки таскали рыбаки, дачники, туристы, а вот когда ты идешь с баулом и клюшкой, ты уже не такой, как все, тебе кажется, что вся улица на тебя смотрит. Так как утром народ на работу спешит, то даже с пустыми руками втиснуться в автобус было непросто. А надо пролезть с рюкзаком и клюшкой без очереди, потому что опаздывать нельзя. Но, кстати, так навыки хоккейные вырабатывались — умение пробиться сквозь толпу. Через полгода утреннее перемещение по Москве проходило на автопилоте.

Следующая задача — успеть с утренней тренировки в школу. Мария Андреевна, наш директор, очень переживала по поводу моего увлечения хоккеем, так как считала, что у меня есть определенные способности, особенно к математике. Она не сомневалась, что я занялся не тем делом. Раньше для поездки за границу, если ты школьник, характеристики подписывались директором школы, а я начал выезжать рано. И каждый раз, когда я к ней приходил (а Мария Андреевна — очень интеллигентная женщина, была моей учительницей с первого класса, потом уже стала директором), она постоянно со мной вела долгие беседы. Спрашивала, зачем мне нужен хоккей, разве он может в жизни пригодиться? Я отвечал, что хочу себя посвятить спорту. Мария Андреевна огорчалась от моей глупости и начинала мне объяснять, что у меня совсем другие способности. Она об этом сообщала не только мне, но и моим родителям.

Как я уже говорил, в 1974 году юношеская команда ЦСКА поехала в Канаду. Еще была свежа в памяти прошедшая пару лет назад суперсерия, когда советские хоккеисты первый раз играли с профессионалами. И у нас складывалась похожая ситуация, потому что наши юниоры до этого ни разу не играли против канадских юниоров. ЦСКА укрепили — человек пять-шесть привезли с Урала, всех подстригли под полубокс, сейчас это супермодная прическа, а тогда носили длинные волосы и мы страшно переживали. Одели в одинаковые простенькие куртки, шапки-ушанки — так мы и поехали, как сборная детского дома. Не знаю, как я умудрился получить характеристику, ведь я не был комсомольцем. А уже девятый класс. Но, наверное, Мария Андреевна помогла.

Никогда не забуду того приема, который устроили для нас, мальчишек. Я трижды ездил на Олимпийские игры с национальной сборной, в Америке уже играю девять лет, но такой встречи больше не видел.

Мы летели в Монреаль на полупустом «Ил-62», но весь полет не могли заснуть, хотя в самолете хватало места, чтобы полежать сразу на трех сиденьях. Когда прилетели, стюардесса объявила: всем пассажирам оставаться на своих местах, а юношеская хоккейная команда ЦСКА должна пройти к выходу. А там нет трапа, сразу — в рукав-гармошку. Сейчас спуск по трапу — необычное явление, а в то время рукав казался чудом. Ступаем на него и вдруг — десятки камер, сотни журналистов, все по-английски что-то у нас спрашивают, суета бешеная. Легко представить мои ощущения — ощущения мальчишки, не избалованного подобным вниманием. Тренируемся, играем, за нами постоянно, на протяжении всего турне, ездили пять или шесть киногрупп, снимали нас во время завтрака, обеда, прогулок.

Первая игра проходила в Монреале, в «Вердан Мейпл Лифз» — старом Дворце спорта, но на пятнадцать тысяч зрителей. Привезли на автобусе в туннель, так сейчас во многих Дворцах делают, но тогда тоже чудо — не на улице высаживают! Прошли какими-то коридорами, слышим непонятный гул. Выходим на лед, пятнадцать тысяч человек орут. И мальчики рядом канадские, все на голову выше нас, без шлемов мимо раскатываются. Первые две минуты мы «горели» — 0:2, точно как взрослая сборная в 72-м, а потом собрались и выиграли 7:3. Стадион стоя нам аплодировал.

Из шести игр мы победили в пяти, а последнюю играли с фарм-клубом «Торонто Мейпл Лифз», то есть со взрослыми хоккеистами, и сыграли с ними вничью.

Мои видавшие виды коньки, запаянные и перепаянные, сломались после первой игры, и канадец, который ездил с нами, сказал мне через переводчика, что такие коньки уже больше не подлежат восстановлению. Прямо на стадионе был магазин, и он мне купил коньки «Мустанг ССМ». Это все равно, что поменять «Жигули» на «Мерседес». Я в этих коньках играл до тех пор, пока они не стали мне малы. Только тогда я отдал их в ЦСКА младшим ребятам, у кого размер оказался подходящим.

Меня сейчас ребята из «Ред Уингз» спрашивают, а кто играл против тебя в то время? А я не помню — столько лет прошло, все собираюсь посмотреть, у меня где-то дома в Москве сохранилась программка с этого турне. Даже самому интересно, кто из тех ребят попал в НХЛ? Мы играли с лучшими командами провинции Онтарио, а эта провинция — самая сильная у канадцев в хоккее. Все шесть игр турне проходили при полных трибунах. Та, уже почти забытая, серия дала в свое время мне много как хоккеисту, но прежде всего она подарила мне коньки, на которых хотелось без конца кататься. Может, и хорошо, что я начинал на «гагах», они плохо держали ногу, и приходилось кувыркаться.

После канадского турне я почувствовал себя намного увереннее, у меня как бы появились дополнительные силы. А ведь не хотели меня на эту серию брать, потому что я был младше ребят на год. Наш тренер, Николай Вениаминович Голомазов, считал, что нужно взять только тех защитников, которые играют исключительно у своих ворот, а не подключаются в атаку. Меня он называл анархистом или авантюристом, потому что когда я чувствовал, что имею возможность получить атакующий пас, то рвался вперед. Забивал я много, но, конечно, и «проваливался». В последний момент Александр Николаевич Виноградов — наш старейшина, который проработал долгие годы в школе ЦСКА, сказал свое веское слово — и я поехал. Кстати, и забил больше всех из защитников. Серия мне дала еще и вкус к международным матчам. На всех последующих чемпионатах мира волнение обычно подступало, но уже не до такой степени, как тогда в Канаде.

Нам дали 42 канадских доллара каждому на две недели. Правда, цены тогда были такие, что я смог купить себе ботинки на огромной «платформе», самой высокой, какую нашел, две пары кримпленовых штанов в клеточку, вызывающего цвета желтые мохеровые носки, рубашку нейлоновую с огромным воротником, маме платье, отцу кофту, бабке даже что-то там обломилось и брату Толику. В общем, притащил целый мешок на эти 42 доллара.

На следующее утро после возвращения, во всем новом, я заявился в школу. Описать ужас дежурной учительницы, которая стояла у входа, невозможно. Еще эти «платформы» сумасшедшие. Я и так никогда в школу не носил сменную обувь, все время проходил через кухню: тетечка, которая на кухне работала, меня пропускала с заднего хода. А тут заявился из Канады со жвачкой (жвачка в то время была почти запрещенной, как и религия) прямо в класс — на «платформе», в кримпленовых штанах, в короткой канадской куртке. Короче, дежурная учительница упала в обморок. Директриса прибежала, устроила скандал, отправила меня обратно домой переодеваться. Потом я уже все вместе на себя не надевал, а потихоньку стал внедрять, то штаны в клетку, то туфли на «платформе». Месяца через два нарисовался снова во всем заграничном, но уже смог так целый день в школе просидеть. Учителей, правда, раздражал мой внешний вид, а директриса звонила родителям, когда класс начинал жевать резинку и надувать из нее шары. Мария Андреевна грозилась выгнать меня из школы за то, что я распространяю буржуазную привычку. Но для моих одноклассников просто так жвачку получить — это был уникальный момент. Не надо фарцевать, выпрашивать ее на выставках, клянчить у интуристов, а просто пришел ко мне и получил. Нам в Канаде дарили эту жвачку, я ее целый чемодан притащил.

За счет чего, играя на дурных коньках, в неуклюжей форме, впервые на Западе, мы все-таки выигрывали? Индивидуально канадцы нам ненамного уступали. Но мы были натасканы на коллективную игру, а тут они сильно проигрывали. Тем более в той игре, которую мы привезли, — быстрый пас. «Отдал — открылся» для них оказалось большим сюрпризом, как, наверное, и в 1974 году. Даже когда мы сражались против фарм-клуба, где ребята уже взрослые, то только за счет паса нам удалось свести с ними матч вничью. Не думаю, что и в дальнейшем мы превосходили индивидуально в чем-то североамериканских хоккеистов, но воспитанное с детства понимание коллективной игры приносило ощутимое преимущество. Потом, через двадцать с лишним лет, детройтская «пятерка», показывая, в принципе, советский хоккей, используя взаимозаменяемость в линиях и неожиданность в принятии решений, наводила ужас в Лиге. Для североамериканца правильная игра — упрощение. Если ты последний защитник, то не имеешь права отдавать шайбу через «пятак». Здесь тоже свои правила, которым учат с детства, но у нас, помимо правил, все же поощрялась и импровизация.

Перед поездкой в команде появился новый тренер: Юрий Александрович Чабарин нас передал Николаю Вениаминовичу Голомазову, который занимался в школе ЦСКА уже юношеским хоккеем. И тут у меня возникли сложности, так как Голомазов начал меня «ломать», требовать, чтобы я к атакам не подключался. Но у меня, шестнадцатилетнего, уже было собственное представление о своем хоккее. Я высказал как-то Николаю Вениаминовичу достаточно деликатно свои мысли, но у нас с ним начались постоянные конфликты. Вот тогда-то и встал вопрос: брать или не брать меня в Канаду. В те дни мне хотелось распрощаться с хоккеем, потому что я считал, что буду полезен команде только в том случае, если стану действовать так, как сам нахожу правильным, а не иначе.

Я не думал уходить в другой клуб. Но я впервые встретился с требованиями, что нужно действовать по чужому плану, это уже был уровень взрослой команды, а я по-детски все еще считал, что игра — это прежде всего то, от чего я должен получать много удовольствия. Конечно, это чисто мальчишеское желание, но мне должны были дать шанс проявить себя там, где я ощущал себя сильнее. В общем, пришел момент, когда мне захотелось (знала бы об этом Мария Андреевна) покончить со спортом. Александру Николаевичу Виноградову пришлось долго со мной разговаривать, и Вениамин Михайлович Быстров — тогда директор школы ЦСКА — тоже потратил на меня не один час. Вот они-то меня и уговорили не прощаться с хоккеем. В конце концов все образовалось, я смог свою игру объединить с действиями команды.

Постепенно поездки и турниры, а я уже играл за молодежную сборную СССР, стали вытеснять школу, но в вечернюю я не перешел, закончил обычную. В какой-то момент и улица тоже стала соперничать с хоккеем: взрослеешь, начинаешь поглядывать на девочек, на компании, которые сидят допоздна с гитарами и сигаретами. Это твои друзья, и они тебя постоянно дразнят. Они развлекаются, а ты с мешком хоккейным, с клюшкой мотаешься туда-сюда. Но отец со мной был строг. Он сказал: выбирай, или ты занимаешься серьезно хоккеем, или заканчивай с ним, потому что в школе ты уже почти перестал учиться так, как надо, в спорте у тебя вроде что-то получается, а улица подождет. Я очень уважал мнение отца.

Кстати, то же самое чувство уважения я испытывал и к ЦСКА. Это одна из лучших хоккейных школ в мире. Ее традиции заложил великий Анатолий Владимирович Тарасов. Отдельная тема — как проводились общеклубные собрания, когда все мальчишки приходили на подведение итогов сезона. Тарасов, тренер основной команды ЦСКА, команды чемпионов, тренер непобедимой сборной, ни одного такого собрания не пропустил. Это и укрепляло дух клуба, потому что для нас Тарасов был божеством. Любое место, кроме первого, расценивалось им как катастрофа. В детской спортивной школе десять или двенадцать команд, а он обсуждает каждую, высмеивает команды, которые плохо играли на чемпионате Москвы или на юношеском чемпионате страны, хвалит тех, кто выступали хорошо. Мы ждали эти собрания с трепетом, выступления были долгими, но Тарасов сразу никуда не убегал, досиживал до конца. Такая была атмосфера в школе, куда я попал с самого детства, и она, я уверен, была правильной. Никогда не забуду плакат у входа в тренерскую, который гласил: «Ты записался в ЦСКА?»

Когда я начал играть в основном составе ЦСКА и получил право присутствовать на взрослых собраниях, которые проводил Анатолий Владимирович, я понял, что в армейском клубе не только школа, абсолютно все было подчинено многолетним традициям. Это не просто слова — ЦСКА действительно существовал как одна семья, в нем собрались лучшие тогда специалисты, и уже потому школа клуба создавала великих игроков. Вся система подготовки в школе ЦСКА была направлена на отбор лучших из лучших. Мы тренировались без каникул. Летом на три недели ездили в лагеря под Серпухов. Там, в лагере, у меня завязалась мальчишеская дружба с Ваней Авдеевым и Андреем Шуйдиным, сыном знаменитого клоуна Шуйдина, напарника Юрия Никулина. Михаил Иванович Шуйдин — уникальный человек, порядочный и добрый, обгоревший на фронте танкист. Нет ничего для мальчишки лучше, чем встретить в жизни такого человека.

Так летом образовалась наша «тройка». Мы дружили крепко, присутствовали на всех играх школы, уходили со стадиона, по-моему, только поспать, и сами старались как можно больше времени провести на льду. Какая бы команда ни тренировалась, мы клянчили у тренеров, чтобы они нам разрешили тоже покататься. В общем, мы в ЦСКА почти поселились, а пообедать бегали через дорогу в пельменную на Песчаной или в кафе «Сокол». Но если нас не могли найти в ЦСКА, значит, мы переместились в цирк на Цветном. Я парень с московской окраины, а тут рядом и Никулин и Шуйдин, разве можно даже сейчас объяснить, что такое свободно заходить в их гримерные, бродить за кулисами, кормить редких животных, хищников и гулять во дворе цирка с мартышками. Такое чудо сперва не укладывалось в сознании, а потом, как любое привычное чудо, стало повседневностью. Я уже не поражался, наблюдая за подготовкой к репризам, глядя, как, например, стрела пробивает насквозь клоуна. Эти «тайны» открывались мне в гримерной великих клоунов. Но когда я в школе рассказывал о том, как делаются номера в цирке, на меня смотрели так, будто меня допустили к государственным секретам.

Андрей Шуйдин параллельно учился в училище циркового и эстрадного искусства. Там наша «тройка» тоже часто болталась. Нередко, сидя у Андрея дома, я слышал, как Михаил Иванович говорил: «Андрей, ну что ты с шайбой носишься, я уже старый, пора менять меня на манеже». Я помню, как Никулин и Шуйдин вернулись из поездки по Америке и Михаил Иванович привез бейсбольную «ловушку», — это сейчас я знаю, для чего она, а тогда мы ее приспособили для ловли шайбы или теннисного мяча. Как же интересно Шуйдин рассказывал нам про гастроли! Какой же он был замечательный человек! И хотя он постоянно твердил: «Андрюшка, забирай номер», Андрей отбивался: «Нет, я хочу быть хоккеистом». Андрей любил хоккей и старался в нем достичь вершины, хотя мог уже в 18 лет иметь безбедную профессию. Но он пытался до последнего использовать все шансы, чтобы стать классным хоккеистом. Зная, чего это стоит, я испытываю к Андрею огромное уважение. Сейчас он пришел в цирк, старается закрепиться в цирковом бизнесе.

Андрей играл в первой лиге, в высшую так и не попал, понял, что надо менять профессию, пока не поздно. Я сейчас говорю о Шуйдине, и перед глазами — как мы втроем шли по аллее ЦСКА на каток посмотреть тренировки мастеров.

Иван Авдеев, третий наш товарищ, наверное, был самый талантливый из нас. Я уже говорил, что даже в детской команде его звали Иван Иванович. На переходе от молодежной команды к команде мастеров он потерялся. Не знаю почему, но часто талантливые ребята психологически не в состоянии перейти этот рубеж. Мы никогда не разговаривали с ним на эту тему. Могу только догадываться, что, возможно, не пошла сразу игра и он не смог справиться с этой ситуацией.

А самая моя большая в жизни благодарность — к Александру Павловичу Рагулину, который тренировал нашу молодежную команду. Рагулин — великий защитник и к тому же совершенно потрясающая личность. Его авторитет был для нас настолько огромен, что мы не смели даже думать проиграть. Однако все в команде он построил на полном доверии к ребятам, хотя возраст самый непростой, семнадцать-девятнадцать, но мы настолько уважали этого человека, что на каждой игре готовы были умереть, только бы его не подвести. Незабываемое время. Рагулин, возможно, не столько как тренер, сколько как Великая личность многое нам дал. В нем такая уверенность, он такой большой, такой честный. Мог с нами сесть в карты играть, один раз проиграл все деньги, что отложил на билеты на обратную дорогу. Наутро приходит ко мне: «Слушай, Филя, дай денег, билеты не на что покупать». Деньги у меня лежали под подушкой, я: «Конечно, Палыч, забери». Он обещает, что в Москве отдаст. «Палыч, это не важно, забирай деньги». Через неделю приносит сколько взял.

Мы играли финал молодежного первенства страны в Усть-Каменогорске. А у меня как раз день рождения — семнадцать лет! Палыч говорит: «Ничем не балуйтесь, никаких отмечаний во время турнира. Выиграете — обещаю вам банкет сделать». Он что-то откладывал, копил деньги, договаривался со столовой. Мы выиграли, и он накрыл стол. Настоящий банкет, шампанское, официанты, все как положено. Сидели вместе с ним до полуночи, пели под гитару. Да за такого человека ребята могли и голову положить. Кстати, с ним наша команда не проиграла ни одного турнира, хотя по составу многие соперники были намного сильнее. Из команды Рагулина только двое-трое пробились потом в высшую лигу. Но он создал настоящий коллектив. Именно Александр Павлович, Палыч, научил меня, как создается команда, где немного талантов, но которая никогда не проигрывает.

Первый серьезный турнир за пределами Москвы, в котором я участвовал, проходил в Челябинске. Играли финал юношеского чемпионата страны для ребят 1957 года рождения. Собрали 12 команд из разных регионов. В самом Челябинске образовалась очень сильная команда: Макаров, Стариков, Тыжных, Евстифеев, Мыльников. Почти все ребята из той юношеской челябинской команды потом играли в высшей лиге, многие — в сборной страны. Дворец спорта ЧТЗ — полный. Все говорили, против челябинцев шансов у нас практически нет. А мы их обыграли в финале 8:1. Поражение земляков произвело в Челябинске ужасное впечатление на болельщиков. Сразу и не вспомнить, но, по-моему, пока я играл за детскую школу ЦСКА, ни одна из команд, с которыми я выходил на лед, ни разу не проиграла кому-либо первого места. Ни на первенстве Москвы, когда я еще был мальчишкой, ни потом, уже с юношами, на всесоюзных турнирах. В ЦСКА царил дух постоянной победы. В команде любого возраста четко выделялась направленность к коллективным действиям, мы были готовы друг за друга кому угодно глотку перегрызть.

До сих пор люди, у которых мы росли, работают в детской спортивной школе армейского клуба. Условия сейчас, конечно, совсем другие, знаменитой тарасовской школы как таковой уже нет. И никто его заменить не смог. Но энтузиасты по-прежнему на льду, по-прежнему воспитывают хоккеистов. И не только в Москве. В 1994 году, когда во время локаута мы, российские легионеры, проехали с серией матчей по многим городам страны, я увидел в детских школах условия гораздо хуже, чем в столице, к тому же у тренеров нищенская зарплата, но люди пашут. Я думаю, что хоккей в России на них и держится, поэтому и мальчишки появляются, и не пустуют места тех, кто уходит в НХЛ. К тренерам, которые работают с детьми и отдают себя им полностью, у меня особое отношение. Я преклоняюсь перед ними, перед людьми, которых никто не знает и которые воспитали не только игроков, воспитали хороших парней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.