ВНИКАЯ ВО ВСЕ И. А. ТЕЛЯТНИКОВ
ВНИКАЯ ВО ВСЕ
И. А. ТЕЛЯТНИКОВ
29 июля 1920 года части Красной Армии, продвигаясь на запад, заняли Белосток. В боях за город участвовал и кавалерийский полк 4-й стрелковой дивизии, в котором я тогда служил. 30 июля полк достиг реки Нарев с ее коварными болотистыми берегами и получил приказ сосредоточиться у селения Кнышин, привести себя в порядок и быть готовым к строевому смотру, который проведёт командующий войсками Западного фронта.
Ночь мы провели почти без сна: чистили лошадей, пригоняли амуницию, репетировали построение. К утру все эскадроны были выведены на большой луг у самого Кнышина.
Над дорогой от Белостока появилось облако пыли. Из него вскоре вынырнули две легковые автомашины. Командующий войсками фронта прибыл в сопровождении члена Польского ревкома Феликса Кона, члена Реввоенсовета фронта И. С. Уншлихта и командарма-15 А. И. Корка.
Никого из них я не знал в лицо и поначалу принял за М. Н. Тухачевского первым вышедшего из машины человека с редкой бородкой, в очках и с серебристой шевелюрой. Но это был Феликс Кон. Командующий оказался самым молодым из прибывших. Ему нельзя было дать даже его тогдашних 27 лет.
Подвели коней. М. Н. Тухачевский легко вскочил в седло и зарысил от эскадрона к эскадрону, опрашивая, нет ли жалоб. Красноармейцы дружно отвечали:
– Нет!
После строевого смотра была проведена лихая кавалерийская атака, а потом состоялся митинг. Михаил Николаевич поблагодарил красноармейцев, командиров и политработников за ратные труды. Особенно похвалил полк за майские бои в районе станции Зябки и пообещал, что наиболее отличившиеся при этом будут представлены к награждению орденом Красного Знамени. Это была моя первая встреча с М. Н. Тухачевским.
А вторая произошла глубокой осенью 1920 года. Поезд командующего прибыл в район расположения войск, выделенных для ликвидации банд Булак-Балаховича. М. Н. Тухачевский сдержал свое слово: он привез обещанные награды кавалеристам, отличившимся в боях с белополяками. В числе награжденных оказался и я – военком полка.
В третий раз мне довелось увидеть М. Н. Тухачевского в. 1922 году, когда учился на курсах военкомов при Политуправлении Западного фронта. Был февраль. В старых казармах на окраине Смоленска, где размещались наши курсы, свирепствовал адский холод. На занятиях мы сидели в шинелях, а некоторые не снимали даже головных уборов.
Михаил Николаевич появился неожиданно. Наш вид не понравился ему.
– Почему не раздеваетесь?
Мы хором ответили:
– Холодно!
– А вот и не так уж холодно, – возразил Тухачевский. – Позвольте мне раздеться…
Он сбросил шинель, присел у окна и стал внимательно слушать лекцию.
Через пятнадцать – двадцать минут был объявлен перерыв. Михаил Николаевич потянулся к своей шинели, добродушно отшучиваясь:
– Да, должен согласиться, что у вас действительно несколько свежевато.
Тут опять возобновились жалобы на отсутствие дров. Михаил Николаевич с укоризной поглядел на сопровождавшего его начальника гарнизона и выразил удивление:
– Почему даже такое большое здание, как гарнизонный клуб «Красная мысль», отапливается, а на обогрев одной комнаты, в которой занимаются военкомы частей, дров не хватает?
Тухачевскому доложили, что клуб тоже не отапливается.
– Неправда, – отрезал он. – При входе в казарму я сам видел афишу о какой-то лекции, и там написано, что клуб отапливается.
Принесли афишу. Хитрый начальник клуба сделал так, что первая часть слова «самоотапливается» была написана мелкими, едва заметными буквами, а вторая – большими и яркой краской.
Михаил Николаевич от души рассмеялся:
– Да, остроумно… Значит, клуб самоотапливается… А посещают его?
Тухачевскому объяснили, что в клуб люди ходят охотно. Надышат – и становится тепло. Это и называлось «системой самоотапливания».
– И начальника клуба за эту «систему» ни разу еще не избили? – изумился Михаил Николаевич.
В дальнейшем благодаря заботам командующего в казармах стало теплей. Под Смоленском были выделены лесосеки. На заготовку дров мы ходили сами.
Уже из этих трех мимолетных встреч с М. Н. Тухачевским у меня составилось о нем самое лучшее Мнение. Подкупали его простота в обращении с людьми, предупредительность, вежливость, спокойный тон разговора. За всем этим чувствовалось не только хорошее воспитание, но и большая сила воли.
А ближе я узнал Михаила Николаевича попозже, когда меня избрали в состав президиума партийной комиссии Западного фронта и затем перевели на постоянную работу в Политуправление.
Хорошо помню, какая нездоровая обстановка создалась вокруг Тухачевского в начале 1924 года, незадолго до назначения его помощником начальника Штаба РККА. Поползли грязные сплетни. Исходили они, как мне казалось, от начальника Политуправления В. Н. Касаткина, человека властолюбивого и, безусловно, склонного к интригам. Неблаговидную роль играл при этом и секретарь партийной организации Васильев. Его стараниями в склочное дело было вовлечено почти все партийное бюро. В результате Тухачевский выехал к новому месту службы с очень нелестной характеристикой.
На заседании партбюро, когда обсуждалась эта характеристика, Михаил Николаевич держался с завидной выдержкой и достоинством. Но у меня создалось впечатление, что защищать себя он не умеет.
Впрочем, и без этого очень скоро сама жизнь отмела облыжные наветы. Менее чем через год М. Н. Тухачевский опять вернулся в Смоленск. Его назначили командующим войсками Западного военного округа.
А Касаткин со своими приспешниками исчез. Начальником Политуправления работал теперь замечательный коммунист Сергей Николаевич Кожевников. Секретарем объединенного партбюро коммунисты избрали меня.
Не помню точно, но, кажется, уже на второй или третий день по прибытии в округ М. Н. Тухачевский позвонил мне по телефону:
– Хотел бы встретиться с вами.
Мы условились о времени. Михаил Николаевич явился минута в минуту. Было, кажется, часов шесть вечера.
– Разговор будет долгим, – предупредил он. – Но я надеюсь, что вы внимательно меня выслушаете.
С этими словами Михаил Николаевич вынул из портфеля и положил передо мной на стол свое «Личное дело». В то время еще каждый коммунист при переезде к месту новой работы документы партийного учета получал на руки.
Я стал перелистывать содержимое довольно объемистой папки, а Михаил Николаевич между тем продолжал:
– Вы должны до конца рассеять все недоразумения, которые причинили мне столько неприятностей. Военкомов в штабах теперь нет, начальник штаба беспартийный. Вся моя надежда на вас, и потому в отношениях между нами нужна полная ясность. Я хорошо понимаю и высоко ценю политорганы и партийные организации. Сам начал службу в Красной Армии с должности политического комиссара…
Беседа наша затянулась за полночь. Михаил Николаевич подробно рассказывал о своем жизненном пути, объяснял побуждения, которые привели его в ряды большевистской партии. Но больше всего, разумеется, мы старались разобраться в причинах, повлекших за собой прошлогодние нападки на Тухачевского.
Из долгой этой беседы я вынес твердое убеждение, что Тухачевский – человек честный, искренний, хотя вокруг него нередко плетутся интриги. Есть люди, которые завидуют ему. В годы гражданской войны он чувствовал внимание к себе со стороны Владимира Ильича и очень гордится тем, что выполнял ряд важных ленинских поручений. Иногда это делалось вопреки желанию руководителей военного ведомства, и с годами у них сложилась стойкая неприязнь к Тухачевскому.
Со своей стороны я сделал все, чтобы прошлогодняя история не повторилась. Работа партийной организации шла теперь в самом тесном контакте с командующим. Михаил Николаевич не являлся членом партбюро, но часто приходил на наши заседания, активно участвовал в обсуждении важнейших вопросов партийной жизни. Держался он очень скромно, что не мешало ему, однако, вносить много ценных предложений, делиться своими впечатлениями о поездках в войска.
Помнится, по инициативе Тухачевского партбюро основательно вникло во многие проблемы противовоздушной обороны, в строительство Дретуньского учебного полигона (последний, по мысли командующего, должен был воспроизводить в миниатюре театр возможной войны на западном операционном направлении).
Нередко Михаил Николаевич приходил в партбюро за советом. Его, например, глубоко волновал тогда вопрос устройства на работу начальствующего состава, уволенного из армии в связи с ее реорганизацией. Он вел обширную переписку с демобилизованными командирами, и не раз по его предложению партбюро связывалось с губкомами партии, высылало на места своих представителей, чтобы облегчить этим товарищам подыскание работы в народном хозяйстве.
М. Н. Тухачевского отличала высокая партийная дисциплина. Он был очень щепетилен, когда дело касалось выполнения любого партийного поручения. На собрания являлся минута в минуту, а если по каким-то исключительным обстоятельствам запаздывал, обязательно звонил мне по телефону и предупреждал: задержусь на столько-то.
Несмотря на свою популярность, Михаил Николаевич и здесь оставался неизменно скромным. Сидел обычно в предпоследних рядах, внимательно слушал всех, кто выходил на трибуну, а если выступал сам, то никогда не нарушал регламента.
На критические замечания коммунистов Тухачевский реагировал живо и непосредственно. Обычно сразу же после собрания он вызывал соответствующих командиров, выяснял, почему допущены те или иные недостатки, давал указания, как исправить положение, и определял для этого очень жесткие сроки.
Несмотря на огромную загруженность по службе, Михаил Николаевич охотно занимался пропагандистской работой. И не только в пределах штаба округа или войсках. Его знали как отличного докладчика железнодорожники смоленского узла, рабочие типографии имени Смирнова.
Ему до всего было дело. Все его волновало.
Помню, был у нас подшефный детский дом, расположенный километрах в 15–17 от города. Детям часто не хватало продовольствия. Очень плохо было с одеждой. Наша помощь лишь в малой степени возмещала все эти нехватки.
В один из воскресных дней Тухачевский сам отправился в этот детский дом. Вернулся он оттуда поздно ночью. Ездившая с ним коммунистка Е. Езарина рассказывала, что положение детей потрясло командующего. Он лично участвовал в заготовке для детдома дров, потом отправился в ближайшую деревню на поиски печника и действительно нашел там крестьянина, который взялся отремонтировать печи.
Не успел я закончить разговор с Езариной, как раздался телефонный звонок от Тухачевского. Михаил Николаевич интересовался, когда мы можем встретиться, чтобы хорошенько обсудить положение в детском доме. Я назвал время и вызвался сам зайти к Тухачевскому.
В комнате партбюро нас сидело трое. Там всегда было накурено и шумно, телефон почти не умолкал, беспрерывной вереницей шли посетители, особенно к Арону Когану – комсомольскому работнику Политуправления. Тухачевского это, однако, не смущало. Он решительно отклонил мое намерение вести беседу о подшефном детдоме в его кабинете.
– Когда будут служебные вопросы, я, конечно, попрошу вас к себе. А это дело партийное. В таких случаях члены партии должны являться к секретарю. Начальников у нас много, и, если вы станете ходить ко всем, вам не хватит времени…
Когда мы встретились, Михаил Николаевич располагал уже тщательно продуманными предложениями: как и откуда добыть для детдома топливо, кого выделить на заготовку дров, откуда взять подводы, на кого из штабных работниц и жен командиров возложить ответственность за пошив для детей одежды и белья.
Вечером по настоянию командующего собралось партбюро. Он сам доложил о бедственном положении детского дома. И как доложил! В памяти моей и поныне сохранилось великолепное начало этого доклада:
– Вчера я познакомился с хорошими, талантливыми детьми, которые хотят учиться, но не могут из-за тяжелых условий…
Михаил Николаевич и позже, вплоть до своего отъезда из Смоленска, постоянно интересовался делами подшефного детского дома. Да и не только его одного. Тухачевский вошел в губком с предложением о проверке состояния всех детских домов в губернии, неоднократно звонил в Детскую комиссию при ВЦИК, настаивая на принятии срочных мер по улучшению условий жизни детей, лишенных родительского попечения.
Почти с такой же нежностью относился Михаил Николаевич и к своим боевым товарищам, героям гражданской войны – Фабрициусу, Вострецову, Гаю, Дыбенко и многим другим. То обстоятельство, что некоторые из них были старше по возрасту, но находились под его началом, не мешало ни дружбе, ни службе.
Мне припоминаются самые различные проявления заботы Михаила Николаевича о подчиненных. По его инициативе, например, был открыт окружной санаторий в Ливадии. Он, что называется, горой встал на защиту Г. Д. Гая, когда какая-то комиссия из аппарата НКО необоснованно предъявила последнему обвинения в недостаче по дивизии мелкого имущества. Михаил Николаевич добился рассмотрения этого вопроса у М. В. Фрунзе, в результате чего была установлена полная невиновность Гая (утеря имущества произошла задолго до его прибытия в дивизию).
Человек огромного обаяния и неизменного доброжелательства, Михаил Николаевич умел спокойно и терпеливо разобраться в любом самом запутанном деле, раскрыть любую несправедливость, убедить ошибающихся. При этом невозможно представить себе, чтобы он сорвался на крик, унизил или оскорбил кого-нибудь. В нем всегда чувствовались большая внутренняя культура, железная воля, собранность и партийная воспитанность. Для него не прошли бесследно годы совместной работы с В. В… Куйбышевым, Г. К. Орджоникидзе, И. С. Уншлихтом. К этим своим партийным наставникам он всегда питал чувство глубокого уважения. А Серго просто обожал.
В этой связи вспоминается такой случай.
Я входил в состав небольшой делегации Западного военного округа, прибывшей на похороны Михаила Васильевича Фрунзе. М. Н. Тухачевский тогда уже служил в Москве, но в почетном карауле у гроба М. В. Фрунзе он стоял вместе с нами. А вечером Михаил Николаевич пришел к нам в вагон. Проводница, приготовила чай. Стали вспоминать, как много сделал; Фрунзе за короткий срок пребывания на посту наркомвоенмора. Тут и реорганизация армии, и разработка уставов, и переход на единоначалие. А главное, преодоление троцкистских тенденций, сплочение армии вокруг нашей партии.
Михаила Николаевича связывала с Фрунзе долгая дружба. Они знали друг друга еще по совместной работе на Восточном фронте. Тухачевский в своих выступлениях часто ссылался на Фрунзе, как на большого знатока военного дела, образованного марксиста и очень гуманного человека. Себя он считал одним из многочисленных учеников покойного и верным его помощником.
Невольно разговор зашел о том, кто же заменит Фрунзе, кто станет наркомвоенмором? И Михаил Николаевич сказал тогда:
– Я не знаю, кого вы называли в беседах с членами Цека и Цекака,[37] а я, не делая секрета, хотел бы предложить кандидатуру Серго Орджоникидзе. Мне кажется, что только он, с присущим ему талантом и душевностью, с его работоспособностью и другими достойными качествами, мог бы стать приемлемой для всех кандидатурой на пост наркомвоенмора…
Вспоминая сейчас эту беседу в вагоне, я отчетливо представляю себе, какую роковую роль она могла сыграть в последующей судьбе Тухачевского.
Впрочем, и без того недоброжелатели Фрунзе и Орджоникидзе давно уже стали недоброжелателями Михаила Николаевича. Говорят, что это было заметно еще в годы гражданской войны. Я не могу засвидетельствовать такого, поскольку в то время слишком мало знал Тухачевского и еще меньше соприкасался с М. В. Фрунзе и Г. К. Орджоникидзе. Но начиная с 1922 года мне припоминается немало фактов, по которым нетрудно судить, насколько совпадали взгляды М. В. Фрунзе и М. Н. Тухачевского на дальнейшее развитие наших Вооруженных Сил и как раздражало это инакомыслящих.
Еще в марте 1922 года Тухачевский в качестве делегата с правом решающего голоса участвовал в работе XI съезда партии. Доклад Троцкого о состоянии армии и ее задачах никого там не удовлетворил. Было созвано совещание армейских делегатов для обсуждения принципиальных вопросов военного строительства. Руководил им М. В. Фрунзе. Михаил Николаевич выступал на этом совещании в поддержку ленинской линии, солидаризируясь с М. В. Фрунзе. А спустя некоторое время мне довелось лично слушать интереснейший доклад М. Н. Тухачевского на широком совещании командного состава Западного фронта.
Докладчик уделил много внимания предстоящей военной реформе, разработке новых уставов. Задачи дальнейшего военного строительства он определял, исходя из характера будущей войны. Уже тогда Тухачевский смотрел далеко вперед, предвидя неизбежность бурного развития производительных сил, быстрые темпы индустриализации страны. Он убедительно доказывал, что недалеко время, когда Красная Армия будет в изобилии получать самолеты, танки, автомобили, новейшие образцы стрелкового оружия и инженерного имущества. Все это окажет решающее влияние на ее организацию и тактику. Михаил Николаевич настаивал на необходимости подготовки командного состава и всей армии к подвижным, высокоманевренным действиям. В этой связи докладчик остановился на роли конницы в предстоящей войне и сделал вывод, что значение ее в дальнейшем будет уменьшаться, а роль авиации, бронетанковых войск и артиллерии возрастать.
В том же докладе М. Н. Тухачевский подверг разбору и критике авантюристическую позицию Троцкого. Вопреки В. И. Ленину, предпринимавшему решительные меры по обеспечению сосуществования с капиталистическими государствами, Троцкий продолжал носиться с идеей расширения рамок революции путем войны, а все заботы об укреплении обороны страны и боевой мощи армии сводил к трем «проблемам»: подготовить отделенного командира, убить вошь и научить красноармейца смазывать сапоги.
Как мне кажется, Михаил Николаевич с помощью этого доклада хотел дать более развернутое изложение своих взглядов по всем вопросам военного строительства. Доклад был перепечатан и направлен лично М. В. Фрунзе. Позже, проводя полевые учения с высшим начсоставом в районе Полоцка, Михаил Васильевич очень лестно отозвался о нем. Он заявил, что в этом докладе Тухачевский, как и подобает талантливому пролетарскому полководцу, умело применил марксизм в военном деле.
Однако не все рассудили так. У некоторой части высшего командного состава дальновидные прогнозы М. Н. Тухачевского вызвали возражения. Более того, высказывания Михаила Николаевича о роли конницы в будущей войне некоторые кавалерийские начальники восприняли едва ли не как личное оскорбление. Инспекция кавалерии РККА по горячему следу занялась проверкой состояния кавалерийских частей, находившихся в подчинении М. Н. Тухачевского. В Минске состоялось совещание начальствующего состава, где речь шла не столько о положении дел в проверенном 3-м кавкорпусе, сколько «о роли конницы в будущей войне». Наиболее открытый полемический характер носило выступление Щаденко.
– Война моторов, механизация, авиация и химия придуманы военспецами, – безапелляционно заявил он. – Пока главное – лошадка. Решающую роль в будущей войне будет играть конница. Ей предстоит проникать в тылы и там сокрушать врага…
Михаил Николаевич проявил при этом изумительную выдержку. Ему это было привычно. Невольно вспоминается, как сразу же вслед за окончанием гражданской войны в частях и соединениях Западного фронта, пожалуй впервые в Красной Армии, стала развертываться планомерная командирская учеба. Поначалу к ней тоже многие относились неодобрительно. И тогда не обошлось без разговоров о «выдумках военспецов». Военные игры на картах откровенно высмеивались. Явное пренебрежение проявлялось к расчетам движения на маршах, пропускной способности железных дорог, потребности войск в боеприпасах и продовольствии. Даже такие признанные авторитеты и истинные герои гражданской войны, как Я. Ф. Фабрициус, С. С. Вострецов, Н. Д. Каширин, П. Е. Дыбенко, Г. Д. Гай, О. И. Городовиков, оказывались порой в плену представлений вчерашнего дня, не хотели заглядывать вперед.
Вот только что закончились очередные полевые занятия с командирами дивизий. Тухачевский подводит итоги. И вдруг поднимается Степан Вострецов, командир 27-й Омской, четырежды награжденный орденом Красного Знамени. Вся его атлетическая фигура кузнеца преисполнена какой-то ученической неуверенности, глубоко ввалившиеся глаза совсем, кажется, исчезли. Волнуясь, он говорит, что на занятиях было много поучительного, но ему кажется, что очень уж они отличались от недавних боев в Сибири и на Дальнем Востоке.
Накручивая большущие усы, с места поддерживает Вострецова командир 2-й стрелковой дивизии и также кавалер четырех орденов Красного Знамени Ян Фабрициус.
– Мы, Михаил Николаевич, в гражданскую войну действовали иначе.
И Михаил Николаевич начинает дружески, очень тактично убеждать их, что будущая война не может быть простым повторением прошлых войн…
Для того чтобы успешно проводить такие занятия, увлечь ими людей, умудренных большим боевым и жизненным опытом, Тухачевскому приходилось очень тщательно готовиться. А при всем этом хотелось еще написать статью для газеты или журнала, нужно было редактировать уставы и наставления, разрабатывать инструкции. Дня не хватало. Он трудился и ночами.
Работать на квартире было неудобно. Шутя Михаил Николаевич жаловался:
– Семья большая, и все молодежь.
Обычным местом его ночных занятий был салон-вагон. Здесь, конечно, ему мешали и шум проходящих поездов, и гудки маневровых паровозов. В помещении штаба удобств было куда больше. Но М. Н. Тухачевский; заботясь о здоровье штабных командиров, отдал приказ, чтобы на ночь в штабе не оставался никто… Лишь в случае крайней необходимости там можно было работать до 11 часов, да и то только с разрешения начальника штаба.
– А что запретил другим, не позволяй и самому себе. Иначе какой же ты пример для подчиненных? – рассуждал Михаил Николаевич.
Всецело поглощенный армией и ее проблемами, Тухачевский в то же время вел большую работу в советских и местных партийных органах: был членом ВЦИК, избирался членом ЦИК БССР, входил в состав ЦК КП (б) Б и Смоленского губкома.
В январе 1934 года после длительной разлуки судьба свела меня с ним на расширенном пленуме Реввоенсовета Республики. Как начальник вооружений Красной Армии, М. Н. Тухачевский на одном из подмосковных полигонов демонстрировал руководителям партии и правительства, а также участникам пленума образцы новейшей военной техники. Тут были танки и самолеты, артиллерийские орудия и минометы, первые наши ракеты и электронные приборы, позволявшие на расстоянии заводить моторы боевых машин, управлять ими, открывать огонь. Мы познакомились с новыми марками броневой стали и новейшими бронебойными снарядами.
Михаил Николаевич сам водил нас по полигону, давая пояснения. А в перерыве взял меня под руку, отвел в сторонку и стал расспрашивать, как я себя чувствую, где работаю, учился ли. Служил я тогда в Сталинграде, занимал должность военкома дивизии, а об учебе все еще только мечтал. Тухачевский настойчиво рекомендовал «идти в инженерную академию». Я откровенно признался ему, что это едва ли осуществимо по двум обстоятельствам: во-первых, у меня нет достаточной общеобразовательной подготовки, а во-вторых, ПУР не пустит.
Михаил Николаевич решительно сказал:
– Дайте слово, что вы хотите учиться. Остальные заботы беру на себя. Яна Борисовича Гамарника уговорить сумею…
Позднее, когда я работал уже в Минском укрепленном районе, Гамарник однажды спросил меня:
–: Почему Тухачевский так беспокоится о вашей учебе? Он дважды справлялся, направлены ли вы в академию.
Я рассказал, как было дело. Ян Борисович просил повременить еще годок-другой и дал слово, что тогда уж непременно направит меня в академию. Но через два года я попал в лапы ежовско-бериевских бандитов. И хотя сравнительно скоро вырвался от них, все помыслы об академии пришлось оставить.
Под конец не могу не вспомнить здесь финального эпизода на пленуме Реввоенсовета, где я, собственно, уже в последний раз видел М. Н. Тухачевского. Перед самым закрытием заключительного заседания поднялся И. Э. Якир и обратился к президиуму с просьбой провести несколько учений с командующими военными округами:
– Хотелось бы проверить, как мы будем управлять армиями в первые дни войны. От себя лично и от имени многих других командующих прошу, чтобы такие занятия провел Михаил Николаевич Тухачевский – наш самый крупный военный теоретик и признанный знаток оперативного искусства.
Просьба эта не была удовлетворена. Сказали, что Тухачевский занят делами, связанными с вооружением войск.