Конфуз переходного процесса

Конфуз переходного процесса

17 ноября прошло 25 лет со дня моего отъезда из Ленинграда в Америку. Хорошо помню, был серый день, моросило. У меня было воспаление среднего уха. Накануне вечером прошумела отвальная. Голова шла кругом от былого и предстоящего. Пока летели до Будапешта на советском самолёте, я всё не мог поверить, что мне удалось вырваться из этой безысходности в новую жизнь. Но когда пересели в роскошный самолёт Австрийской авиалинии и вежливая стюардесса подала мне шоколадные конфеты с изображением Моцарта, я понял, что новая жизнь началась. Все эти переживания и напряжения могут объяснить то, что последовало, и извинить мою заторможенно-девственную реакцию на…

С аэропорта нас привезли в гостиницу. Уже был вечер, полный ярких огней. Вена пахла не гнилым, а спелым Западом, и вид у неё был сказочно-заграничный. Гостиница оказалась крохотная: еле заметные входные двери, прилавок с телефоном, залец полутёмный и пустой. Повели меня и ещё нескольких россиян сразу наверх по крутой лестнице на второй этаж, который открылся узеньким коридором с дверцами по одну сторону. За открытой дверцей оказалась комнатка с кроватью и трюмо. Туалета не было, только раковина. Туалет был в конце коридора. Так мне предстояло прожить несколько дней до переезда в Рим.

Я, усталый и возбуждённый одновременно, раскрыл чемодан и вытащил кипятильник, чтобы сделать себе чаю и перекусить консервами. Денег у меня осталось двадцать долларов из ста – максимума, обменивавшегося Советской властью. Восемьдесят из них я истратил в аэропорту Будапешта на блоки американских сигарет, чтобы перепродать их в Вене в два раза дороже. Так советовали уехавшие до меня.

Я обещал родителям позвонить им, как только устроюсь в Вене. Ошарашенный сменой времени и впечатлениями новизны, я дождался часа ночи, чтобы в Питере наступило утро и спустился на первый этаж, где при входе был телефон. Я стал переговариваться на корявом английском с женщиной за прилавком о том, как позвонить в Россию и как я оплачу разговор. Из холла, который был теперь закрыт занавесом из плотной ткани, доносились странные звуки. Но я был так сконцентрирован на телефоне, что всё остальное не проникало в меня. Я дозвонился, успокоил родителей, что всё в порядке и повесил трубку. В этот момент занавес отодвинула женская обнажённая рука и из холла вышла блондинка, одетая в корсет и чёрные чулки с кружевными подвязками. За приоткрывшимся занавесом я увидел большой экран, на котором происходило что-то телесное, и в тот момент я узнал эти звуки – звуки женской похоти. Кроме того, я успел заметить, что в баре за стойками сидело ещё три женщины, одетые подобно той, что только что вышла. Я отметил это отстранённо, взглядом летописца и, обуреваемый мыслями о свершившемся преодолении границы СССР, всё ещё не веря этому счастью поднялся по лестнице в свою комнату и лёг спать. Я так и не осознал, что значило увиденное мною. Остальные дни я был занят бумажными хлопотами, вышагиванием по дивной Вене, продажей сигарет и лечением осложнения, которое возникло от воспаления среднего уха. Я приходил в гостиницу измождённым и засыпал часов в девять вечера, ничего подобного в гостинице больше не увидев. Только через несколько дней, уже в Италии до меня дошло, что я жил в Венском борделе, в комнате, предназначенной для приёма клиентов. Видно, дела в борделе были не слишком хороши, и хозяйка подрабатывала, сдавая комнатки эмигрантам из России. В этой истории меня до сих пор дивит своя полная слепота на очевидный секс, среди которого я проживал. Вот какой я был невинный и ошарашенный. Быть может, это было защитной реакцией на невозможность воспользоваться этим борделем из-за отсутствия денег, а также из-за страха испортить процесс эмиграции в Штаты предосудительным поведением. Так мужская мечта, – жить среди обилия доступных женщин, – воплотилась, но я не заметил вовремя её воплощения. Теперь приходится утешать себя пошлой поговоркой:

Будет и на нашей улице публичный дом.