Раввин переходного периода
Раввин переходного периода
Лева переходного периода
Митинг в Лужниках заканчивался. Призыв уральских шахтеров к забастовке и многоголосое – ура! Города погрузятся во тьму. Лева спешил в метро. Валялись листовки «Долой КПСС», дул ветер в спину, гоняя на снегу флажки Демвыбора России. Третий день снег обновлял город и сокращал пространство до вытянутой ладони. Влюбленный и ослепший самолет разбрасывал круги над Лужниками.
Солдаты легкомысленно топтались под мостом. Преступная халатность. А вдруг восстановительная терапия не успеет?
Лева мог бы выступить с трибуны: «Эсэсэрцы! Что было, то было». Умнее не скажешь. Он освящал алию. Алия – это лифт души наверх. Лучше всего получалось на Красной Пахре, где плели Суккот, где раскатывали бумагу для трапезы – какая наглость в йом-тов ехать в лес. Необратимость поступков возбуждала.
Замерзшие в сугробах автомобили напоминали солдат в окопах. Богатый москвич не бросит автомобиль, он таскает с собой две тонны, свой имидж, свое пространство. Автомобиль – символ свободы в стране, где нет дорог.
Лева спустился в подземку. На эскалаторе девушка – ангел в голубой куртке и джинсах. В электропоезде она достала из-за пазухи белую картонку: «Люди добрые, у нас умерла мама, помогите нам.» В открытом городе бедность демонстративна. Она прошла по вагону и на следующей станции вышла.
«Осторожно двери закрываются!» В электричке дремали старики, молодые читали книжечки. DUTCH LADY – полиэтиленовый пакет с хлебом и яблоками на коленях у светлоглазой пассажирки. Она в золотистой дубленке и черных сапогах. Рядом девушка в голубой дубленке и тоже в черных сапогах. Сапоги СССР.
На «Парк культуры» вошел безликий мужчина.
– Остерегайтесь евреев – цареубийц!
– Антисемит.
– А ты жид пархатый! Поезжай в свой сраный Израиль!
– Идиот.
– Дайте, ребята, я ему дам по очкам!
Лева расставил ноги. Он мог ударить по печени, а мог – в пах, боль такая, ляжешь, ножки подожмешь.
– Морда жеванная, – сказал Лева.
– А ты жидяра обезжиренная.
– Ну иди сюда, дам по печени.
– Убийца! – радостно завопил безликий.
И вдруг Лева перенесся в лес…
…Опушка леса, лежишь на снегу лицом к небу, кружатся розовые сосны, припорошенные белым и голубым. Это его Родина. Он был счастлив…
– Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Семеновская».
На Семеновской площади Лева вышел из подземки. Играла музыка, хлопья снега проносились десять метров в секунду. Или около того. Люди улыбались. Или щурились. Мерзли легковушки, забрызганные солью и грязью по ветровые стекла. На голых ветках деревьев веселились новогодние лампочки.
Лева шагал мимо огромных окон орденоносного ракетного завода «Салют». Дул встречный восточный ветер, обещая мороз.
А все-таки победа: «Московские новости» опубликовали решение Моссовета – передать религиозной организации «Гинейни» здание синагоги по адресу Большая Бронная, дом 6. Не зря два года Гинейни молилась в этом доме – депутаты признали его синагогой.
Но еще большая победа случилась позавчера, в канун субботы, то есть в пятницу вечером, когда две студентки зажигали свечи, в зал вошел Ральф Гольдман, президент американской благотворительной организации «Джойнт». В распахнутой шубе и лисьей шапке семидесятилетний курчавый синеглазый старик нес в руках, как огромное пламя, свиток Торы в пурпурном чехле, где на бархате золотом были вышиты львы и корона.
Две сотни прихожан встали, аплодировали, взялись за руки, пели «Гевейну шалом алейхем.»
На перекрестке Проспекта Буденного и улицы 8-я Соколиная Гора, беглые грузины в тоске по югу вгрызались отбойными молотками в мерзлую глину – рыли котлован на месте спортивной площадки.
Квартира Левы вознеслась под крышу четырнадцатиэтажной башни. Лифты не работали, лестничные лампочки уже неделю как ослепли. Лева чувствовал себя скалолазом в ночи.
– Привет, – сказал он беременной Марусе, с Элей на руках.
– Где тебя черти носят?
– Вот он я.
– Явился не запылился.
– Запылился, – улыбнулся Лева, глядя на забрызганные ботинки.
Босой прошел на кухню. Взял кусок хлеба и протанцевал к окну. Декабрь латал крыши снегом. Внезапно перенесся на десять лет назад. Чернобыль. Зима. И такие же крыши…
Видел такие же крыши.
– В натуре, врубаешься где ты находишься? Пиши: «На книге Ленина написал «сволочь», на книге Сталина, написал «бандит».
– Не надо было мне писать на книгах.
– А где? На стенах, на заборах? Кто был с тобой?
– Один.
– Мы можем посадить за глумление над советским строем, можем сломать жизнь…
Не посадили.
В студенческие годы за сионизм не посадили. А как попер иудаизм из щелей, так взялись за него, как иудея.
В 70-х аресты прерывали Богослужения на квартирах.
…«Или уезжай в Израиль или прекращай антисоветчину.»
«Молиться на квартирах?»
«И молиться тоже с этими.»
«С кем?» «Эссас, Шнайдер, Розенштейн, Бегун.»
«Я с Бегуном пью пиво в бане.»
«А вам известно, что ему дали сто тысяч долларов за сионизм?»
«Жаль не на пиво.»
«Премия имени Жаботинского.»
«А вы его сослали в Сусуман.»
«За все заплачено» – усмехнулся чекист.
Сажали платных сионистов. Лева был – бесплатный.
И вдруг – звонок в дверь.
– Зяма, – представился лохматый мужчина – гора с развивающимися пейсами. – Я шалиах Любавического ребе, я обещал ему привезти в Нью-Йорк библиотеку Шнеерсона.
– А я здесь причем?
– Пройти можно?
– Пройти можно.
– У меня еще одна миссия: получить синагогу.
– Дом творчества учителей.
– Синагога хасида Полякова.
– Сбежал в Париж и умер.
– А вас похороним мы.
– «Мы», это кто?
– Я, – рассмеялся Зяма, расстегнул пальто, под ним черный сюртук и талит – катан.
– Сегодня это наша синагога, – сказал Лева.
– А это видел? Я израильтянин, а до этого служил на флоте. – Зяма засучил рукава и показал наколки. – Это раз. А во-вторых, это синагога Ребе.
– Моссовет принял другое постановление.
– Или мы получим синагогу, или прольется море крови.
– Ты же уехал из проклятой России! Зачем тебе здесьсинагога? Синагога – это люди.
– В морском десанте не служил? А зря. Три дня и вот. – Зяма протянул копию Свидетельства о регистрации «Агудат Исроэль Хаббад Любавич». – За баксы здесь получишь маму с того света.
– Но по воле Ребе, – усмехнулся Лева.
– У тебя есть здесь Тора?
– Да.
– Что «да»? Слушай, Лева, мне зарезать барана раз плюнуть. Я потомственный ленинградский шойхет.
– А где ты увидел барана?
– Но ты же не хасид?
– Держи, шойхет, Тору, – сказал Лева.
– Я вывозил чернобыльских детей с Украины и Белоруссии в Израиль, – сказал Зяма. Без документов вывозил. Однажды в Минске наш самолет арестовали и я молился Ребе, и Ребе сделал чудо.
Он перелистывал страницы Пятикнижия, как пересчитывают деньги.
– Что на неделе читаем?
– «Микэйц».
– Правильно. «И вот из реки выходят семь коров.» Повеление к тебе отдать синагогу Ребе. А цифровые значения букв о чем говорят? Тебе ничего ни о чем не говорят. Ты каббалу учил? Здесь сказано: отдай синагогу. Или ты полный идиот?!
Если врезать Зяме в челюсть, на час – другой умолкнет. Можно долбануть по коленной чашечке, а можно в пах. Завалить такого медведя. Но Лева неожиданно робко сказал:
– Представь себе, мы молимся на Бронной уже два года.
– Кто это мы?! – взорвался Зяма. – Кто мы?!
– Русские евреи.
– Кто был евреем, тот уехал. Ну-да, остались полукровки да старики. Никто голодным в гроб не ляжет, но порядок мы наведем.
– Хотите реконструировать гетто, перелицевать семьи: мать не та, язык не тот, кошер от Зямы. Да Зяма? А мы открыты для всех. Праздник для полукровок.
Из спальни вышла Маруся.
– Вы что тут среди ночи разорались?
Лева только воздух глотнул.
В Москву прилетел еще один гонец от Ребе: Берл. Тихая изба – синагога, построенная в 37-ом году в Марьиной Роще Халуповичем в память о супруге Белле, превратилась в штаб шалиахов – машихистов. Они носили портрет Ребе как иконку. Десантники-ковбои в сюртуках и шляпах стреляли долларами, и кто мог устоять?
– Вот-вот рухнет балка перекрытия синагоги в Марьиной Роще, а на Бронной готовая синагога, – заявила Леве товарищ Колосова из Мосгорисполкома. Казалось, что за ее спиной смеялся Зяма.
– Вранье, – ответил Лева.
– А вдруг погибнут люди? Вам не жалко?
– Есть заключение госнадзора?
– «Гинейни» – сионистская организация. Есть заявление ваших конкурентов.
– Вранье.
– Вам лучше отказаться от претензии на этот дом.
В марте в Москву слетелись шалиахи Ребе. Одни – пикетировали «Ленинку»: даешь библиотеку Шнеерсона! Другие оккупировали «Дом творчества учителей» и, наконец, третьи вошли с молитвенниками в 5-й подъезд Моссовета и устроили минху. От этой минхи чиновники дурели.
В пятницу на Бронную явились боевики из РНЕ, очистили здание и от учителей и от хасидов, и повесили на парадную дверь амбарный замок.
Вечером, на парадном крыльце, скрестив руки, стояли парни из РНЕ. Прихожане «Гинейни» сбились в толпу и молились у стены. В стороне скучали Зяма и Берл. Шел дождь.
– Кто у них главный? – спросил на иврите Берл.
– Баркашов.
– В Московском правительстве, – уточнил Берл, – Кто занимается нашим вопросом? Это для нас важно.
– Слушай Берл, всю Москву Ребе не сможет принять.
– Я говорю о молодом и голодном. Молодым был Серега Станкевич.
Спустя неделю Станкевичу купили билет и забронировали номер в отеле Бруклина.
На Истерн Парквей, 770 стекались сотни хасидов, для них Ребе – царь – Машиах, по воле его, как по воле Бога, сменяется один день другим. В святая святых для хасидов месте восседал Менахем – Мендл Шнеерсон в шляпе с белой пушистой бородой. У его ног присели высокопоставленные раввины. Зал напомнил Станкевичу заводской цех, запах заводской столовой. Но пол покрыт линолеумом. Какое свинство.
Вот-вот для страждущих откроется фарбренген – фейерия вина и слов Ребе.
– Я увижу нашего Ребе, – обернулся к Станкевичу хасид. Ему, как и Станкевичу, дали пластиковый стакан. Хасид протянул левой рукой стакан к неожиданно близкому машиаху. Ребе показал жестом – возьми в правую. Хасид держал в левой. Ребе свел брови.
– В правую! В правую!
– Протяни правую руку.
Хасид с явным беспокойством протянул ее и тут же обернулся к Сереге.
– Видишь! Рука была до этого парализованной. Чудо!
Серегу чуть не вырвало. Восковая кукла с пушистой бородой уверенно плеснула из бутылки в пластиковый стакан.
– Скажи ему: данке Ребе.
– Данке, Ребе.
После третьего стакана на душе отлегло. Фарбренген – это пение и винопитие, которые чередовались словами Ребе на идише, а идиш Станкевич не знал, поэтому он пил с Зямой беспрерывно. В полночь Серегу внесли в номер, раздели и уложили в постель.
Тем временем, Лева прилетел в Омск на учреждение общины современного иудаизма. Городские власти обещали передать им деревянное здание.
В Москве одни хасиды продолжали пикетировать «Ленинку», другие медитировали в 5-ом подъезде Моссовета. Заросшие бородами, с развивающимися пейсами, лохмы из под похоронных шляп, талиты с вырезом посередине надеты через голову, распахнутые сюртуки. Они пели «На реках Вавилонских сидели мы и плакали» на мотив «Гоп-стоп».
Из Омска Лева полетел в Пермь. Современный иудаизм получил шанс стать движением.
Постановление Мосгорисполкома «Передать религиозной организации Агудат Израэль Хабат-Любавич здание Большая Бронная, дом 6 под синагогу и реабилитационный центр детей Чернобыля». Здесь же значилось решение о «Гинейни»: подыскать помещение.
Лева узнал об этом в Киеве на учредительном собрании общины «Атиква». Оттуда он улетел в Нарву открывать еще одну «Гинейни».
Январь 1991-го
На Семеновской площади Лева вышел из подземки. Играла музыка, хлопья снега проносились десять метров в секунду. Или около. Люди улыбались. Или щурились. Мерзли легковушки, забрызганные солью и грязью по ветровые стекла. На голых ветках деревьев веселились новогодние лампочки. Лева шагал мимо огромных окон орденоносного ракетного завода «Салют». Дул встречный восточный ветер, обещая мороз.
А все-таки победа: «Московские новости» опубликовали решение Моссовета – передать религиозной организации «Гинейни» здание синагоги по адресу Большая Бронная, д. 6. Не зря два года «Гинейни» молилась в этом доме – депутаты признали его синагогой.
Но еще большая победа случилась позавчера, в канун субботы, то есть в пятницу вечером: когда две студентки зажигали свечи, в зал вошел Ральф Гольдман, президент американской благотворительной организации «Джойнт». Курчавый синеглазый старик в распахнутой шубе и лисьей шапке, нес в руках, как огромное пламя, свиток Торы в пурпурном чехле, где на бархате золотом были вышиты львы и корона.
Две сотни прихожан встали, аплодировали, взялись за руки, пели «Хевейну шалом алейхем».
…Квартира Левы вознеслась под крышу четырнадцатиэтажной башни. Лифты не работали, лестничные лампочки уже неделю как ослепли. Лева чувствовал себя скалолазом в ночи.
– Привет, – сказал он беременной Марусе с Элей на руках.
– Где тебя черти носят?
– Вот он я.
– Явился, не запылился.
– Запылился, – улыбнулся Лева, глядя на забрызганные ботинки.
Босой прошел на кухню. Взял кусок хлеба и протанцевал к окну. Декабрь латал крыши снегом.
И вдруг – звонок в дверь.
– Зяма, – представился лохматый мужчина-гора с развивающимися пейсами. – Я шалиах Любавического Ребе, я обещал ему привезти в Нью-Йорк библиотеку Шнеерсона.
– А я здесь причем?
– Пройти можно?
– Пройти можно.
– У меня еще одна миссия: получить синагогу.
– Дом творчества учителей.
– Синагога хасида Полякова.
– Сбежал в Париж и умер.
– А вас похороним мы.
– «Мы», это кто?
– Я, – рассмеялся Зяма, расстегнул пальто, под ним черный сюртук и талит-катан.
– Сегодня это наша синагога, – сказал Лева.
– А это видел? Я израильтянин, а до этого служил на флоте, – Зяма засучил рукава и показал наколки. – Это раз. А во-вторых, это синагога Ребе.
– Моссовет принял другое постановление.
– Или мы получим синагогу, или прольется море крови.
– Ты же уехал из России! Зачем тебе здесь синагога? Синагога – это люди.
– В морском десанте не служил? А зря. Три дня и вот, – Зяма протянул копию свидетельства о регистрации «Агудат Исроэль Хабад-Любавич». – За баксы здесь получишь маму с того света. У тебя есть здесь Тора?
– Да.
– Что «да»? Слушай, Лева, мне зарезать барана раз плюнуть. Я потомственный ленинградский шойхет.
– А где ты увидел барана?
– Но ты же не хасид?
– Держи, шойхет, Тору, – сказал Лева.
– Я вывозил чернобыльских детей с Украины и Белоруссии в Израиль, – сказал Зяма. – Без документов вывозил. Однажды в Минске наш самолет арестовали, и я молился Ребе, и Ребе сделал чудо. Что на неделе читаем?
– «Микейц».
– Правильно. «И вот из реки выходят семь коров». Повеление тебе отдать синагогу Ребе. А цифровые значения букв о чем говорят? Тебе ничего ни о чем не говорят. Ты каббалу учил? Здесь сказано: отдай синагогу. Или ты полный идиот?!
Если врезать Зяме в челюсть, на час-другой умолкнет. Но Лева неожиданно робко сказал:
– Представь себе, мы молимся на Бронной уже два года.
– Кто это мы?! – взорвался Зяма. – Кто мы?!
– Русские евреи.
– Кто был евреем, тот уехал. Ну да. Остались полукровки да старики. Никто голодным в гроб не ляжет, но порядок мы наведем.
– Хотите реконструировать гетто, перелицевать семьи: мать не та, язык не тот, кошер от Зямы. Да, Зяма? А мы открыты для всех. Праздник для полукровок.
Из спальни вышла Маруся:
– Вы что тут среди ночи разорались?
Лева только воздух глотнул.
…Тихая изба-синагога, построенная в Марьиной Роще Халуповичем в память о супруге Белле, превратилась в штаб шалиахов. Десантники-ковбои в сюртуках стреляли долларами, а кто мог устоять?
– Вот-вот рухнет балка перекрытия синагоги В Марьиной Роще, а на Бронной готовая синагога, – заявил Леве товарищ Колосова из Мосгорисполкома. Казалось, что за ее спиной смеялся Зяма.
– Вранье, – ответил Лева.
– А вдруг погибнут люди? Вам не жалко?
– Есть заключение госнадзора?
– «Гинейни» – сионистская организация. Есть заявление ваших конкурентов.
– Вранье.
– Вам лучше отказаться от претензий на этот дом.
В марте в Москву слетелись шалиахи Ребе. Одни пикетировали «Ленинку»: даешь библиотеку Шнеерсона! Другие оккупировали Дом творчества учителей и, наконец, третьи вошли с молитвенниками в 5–1 подъезд Моссовета и устроили минху. От этой минхи чиновники дурели.
В пятницу на Бронную явились боевики из РНЕ, очистили здание и от учителей, и от хасидов, и повесили на парадную дверь амбарный замок.
Вечером, на парадном крыльце, скрепив руки, стояли парни из РНЕ. Прихожане «Гинейни» сбились в толпу и молились у стены. В стороне скучал Зяма. Шел дождь.
…Постановление Мосгорисполкома: «Передать религиозной организации Агудат Исраэль Хабад-Любавич здание Большая Бронная, дом 6 под синагогу и реабилитационный центр детей Чернобыля.» Здесь же значилось решение о «Гинейни»: подыскать помещение.
Лева узнал об этом в Киеве на учредительном собрании общины «Атиква». Оттуда он улетел в Нарву открывать еще одну «Гинейни».
Август 1991-го
– Господин Гольдман?
– Денег нет! – оттелефонило.
– Это рав Лева.
– О, Рав Лева. Как дела? Нужен волк, чтоб зайчик бегал?
– Ральф, – голос трагика, – я обещал показать новый дом для «Гинейни». Вы готовы?
– Старый дом, – сказал Ральф Гольдман.
– Новый.
– Старый.
– Хорошо, старо-новый, – сказал Лева. Буду в двенадцать у отеля.
– В двенадцать, – согласился Ральф.
Тепло, но моросило. Утробная погода. Ну, где там Гольдман?
Подъехал красный «жигуленок».
– Сегодня понедельник? – спросил американец. – Почему на углу танк?
– Серьезно?!
– Военные колонны движутся к Москве, – сказал водитель.
– Переведи. – Гольдман обернулся к Леве.
– Военные учения. – Лева почувствовал вкус соблазна.
– Смотри! И на это углу танк!
Несколько танков окружили памятник Маяковскому.
– Как это случилось, что ты прошляпил дом Полякова?
– Это все хасиды.
– Прошляпил.
– Смотрите! Грузовики с солдатами!
– Стоп, – сказал Гольдман. – Я не хочу смотреть здание для «Гинейни». Я улетаю в Нью-Йорк. В Шереметьево!
Лева вышел из машины. Что же происходит, черт возьми?!
На Пушкинской с танка зачитывали листовку. Горбачев арестован. Не городской грохот надвигался справа. Ну, как не побежать навстречу. Побежали все, а добежали десять. Леве развели руки в стороны! Господи, какой глупый конец! Головной танк остановился в десяти шагах. Стал слышен дождь. Долговязая старуха ударила зонтиком танк. Танкист высунул мальчишечье закопченное лицо. Подбежал офицер.
– Под трибунал пойдешь!
– Люди, – виновато ответил танкист.
Офицер, матерясь, побежал обратно, вверх по Горького.
Толпа росла. От Моссовета с красно-сине-белым флагом поднималась колонна ДемРоссии. Иду с ними, решил Лева. Не домой же!
– Долой КПСС! – скандировали люди. – Россия! Свобода! Ельцин!
Проезжавшие водители легковушек крутили пальцем у виска.
Вокруг Белого дома ни души. Только под самыми окнами бродили несколько бомжей, старуха с авоськой юродиво выбрасывала к небу руки, причитая:
– Три дня, и Бог спасет Россию.
– Ельцин!
На балкончик вышел Бурбулис:
– У нас нет электричества.
Ни хрена себе! – подумал Лева, опять, что ли, за руки браться?
– Ельцин! – не унималась толпа. – У нас есть мегафон!
Бурбулис спустил веревку, к ней привязали мегафон.
Наконец. На балкончике появился Ельцин.
– Москвичи! – прокричал он в мегафон. – Защищайте Белый дом!
– Ельцин! Россия! Свобода! – скандировала толпа.
– Не расходитесь!
…С утра под проливным дождем москвичи сооружали баррикады.
– Записываю добровольцев! – хрипел чахоточный мужчина в телогрейке.
– А ты записался? – спросил сам себя Лева. Нет, надо ехать в Гипрорыбпром. Ведь с работы турнут за прогул.
– И турнут, будь уверен! – орал алкаш Бондаренко.
Алкаш-то алкаш, но начальник.
– Кто тебя тянул за язык заявлять про родственников в Израиле? Потом эти допросы в спецчасти. Что от тебя хочет КГБ?
– Исправить меня хотят.
– Исправляй свои чертежи…
В среду гэкачеписты сдались. Права оказалась старая бомжиха: три дня спасли Россию. Три смерти. Стотысячные митинги – глас народа – глас Божий. Остальные 250 миллионов в розницу – не в счет.
В пятницу Лева пришел на работу, его не ругали, ополоумели от событий. Вечером он провел богослужение в ДК «Автомобилист» – что-то вроде рок-концерта: все пели.
А ночью – звонок.
– Один из погибших – еврей. Ты можешь участвовать в завтрашних похоронах?
– В субботу?
– Это просьба Руцкого.
– Я Коэн, я никогда никого не хоронил, тем более в субботу. Причем я Коэн из Чернобыля. Может быть, я тот, кого так ждут хасиды.
– Мика встретит тебя, – засмеялся Файнберг.
Миллионоликая Москва стояла в ожидании: от гранитного Маркса до трех гробов на Манеже.
– Пропустите раввина для отпевания убиенных, – кричал Мика Членов.
Только раз тетка кинула им в спину:
– Жулики!
Но они уже у гробов. Здесь просторно и страшно. Тяжелая рука легла на Левино плечо.
– Запрещено евреев хоронить в субботу, – сказал Зяма.
– А умирать в субботу можно?
– Праведник не умрет в субботу, – Зяма будто на сцене.
– А вот уже скоро не сможешь повторить этого.
Зяма снял с его плеча руку, испуганно отступил на шаг.
– Когда?
– Такие дела.
– Нельзя еврея хоронить в субботу. Надо гроб с Кричевским оставить здесь до завтра.
– У них, по-моему, другой сценарий.
– У кого?
– У государства и у семьи.
– Уговори родителей, – сказал Зяма.
На табуретах у крайнего гроба сидели черноглазая седая Инесса и ее муж.
– Нельзя еврея хоронить в субботу, – сказал Зяма. – Надо гроб с вашим сыном оставить здесь до завтра.
– Что вы такое говорите, – прошептала мать. – Пусть хоронят, как всех.
– Вы сумасшедший, – пробормотал ее муж.
Только сейчас они заметили Леву в талите и ермолке.
– Сделайте, пожалуйста, что сможете для нашего несчастного Илюши.
– Я буду с вами.
Руцкой открыл траурный митинг.
Слово освобожденному президенту СССР Михаилу Горбачеву.
Хор православной церкви построился под трибуной.
К Леве подошел священник:
– Вы будете молиться за одного или за всех.
– За всех.
– Хорошо. Мы тоже отслужим за всех.
И в этот момент Лужков знаками велел Леве подняться на трибуну. Море людей, десятки телекамер и микрофонов.
– Говори, – прошептал Лужков.
– А что?
Да скажи что-нибудь по-человечески.
– Я их имен не знаю.
– Никто не знает. Давай.
– Прошу тебя, Господь, милости и милосердия, дабы мы отдали последний долг геройски погибшим защитникам свободы. И охрани нас от всякого препятствия. Я прочту поминальный Кадиш по погибшим; Итгадал ва иткадаш шмей раба…
Кадиш звучал над центром Москвы.
Когда он окончил читать и спустился с трибуны, церковный хор пел заупокойную молитву. К Леве подошел высокий мужчина:
– Я посол Соединенных Штатов Америки. Рабай, я хочу пожать вашу руку. Вы не представляете себе, какой вы совершили поступок. Я хочу представить вам сотрудников американского посольства.
Горький еврей Йом-Тов покрыл гроб Ильи Кричевского талитом, похоронная процессия двинулась по Новому Арбиту к Белому дому, к Ельцину.
Лева и Мика шли с ветеранами-афганцами.
– Головные уборы снять! – яростно окрикивали афганцы зевак.
К Леве подбежал корреспондент:
– Мы ведем репортаж на Израиль. Религиозные евреи выбежали на улицу и рвут на себе волосы. Как можно раввину в субботу хоронить? Что вы им скажете?
– Это похороны государственные, и такова воля родителей Ильи, да упокоится его душа. Мне тоже тяжело из-за всего, что происходит в эту субботу. Я прошу у Бога прощения.
– А люди вас простят?
– Не знаю.
Из машины высунулась голова священника:
– Полезайте в кабину.
– Суббота, – ответил Мика.
Батюшка пожал плечами.
Во дворе Белого дома процессию встретил Ельцин, пожимал руки священникам.
– На Ваганьково, скомандовал Руцкой.
На кладбище их уже поджидали баркашовцы из РНЕ с плакатом: «Нет места жидам в Москве». Афганцы мгновенно разобрались с баркашовцами, выбросили их за кладбищенский забор. Процессия разделилась, большинство вошли в часовню, остальные с Ильей в ожидании. Наконец, процессия воссоединилась.
– Здесь друг Ильи, скрипач, – обернулась к Леве Инесса. – Можно он будет играть?
– Пусть играет.
…В Гипрорыбпром Лева приехал к концу рабочего дня, не все чертежи были исправлены.
Октябрь 1993-го
Дождь Судного дня барабанил опавшие листья, многократно усиливаясь в ночи, торопил листопад и прохожих; залихватски плясал на автомобилях, фортепьянил, пугал детей и старушек. А утром дождь обернулся в туман и затих, повиснув между колоннами синагоги.
Прихожане поднимались на Горку, на утреннее Богослужение. Желтый свет иномарок выныривал, и стайки нищих тотчас кидались под колеса. Старый кантор на старый манер пел с амвона. Как прекрасны шатры твои, Иаков…
Тем временем в доме Полякова Зяма встречал голодных стариков под портретом Царя-мессии. А на Разгуле, в трех шагах от Елоховской церкви, в ДК «Автомобилист» молитвы Судного дня пели десять американских канторов – по совместительству солистов хора Ростроповича…
– Перерыв до шести вечера, – объявил Лева.
– Рабби, покажи нам Москву, – обратились канторы. – Что у вас самое-самое?
– Белый дом.
Маленький сталкер провел их по крышам гаражей к дыре в ограждении, здесь милицией и не пахло. Дым костров и запахи страха, где сошлись коммунисты, казаки, баркашовцы. Расколотые арбузы валялись в ногах, как обрубленные головы. Женщины в красных косынках.
– Русский Голливуд! – воскликнул кантор Беня.
Бритоголовые парни, вооруженные ножами, цепями и битами кричали из-за проволоки милиционерам:
– СССР! СССР! СССР!
– Ельцин жид!
– Бей жидов, спасай Россию!
Милиционеры снаружи равнодушно улыбались молодому безумству. А внутри зоны коммунисты-дружинники топтались в нескольких шагах от фашистов.
Дым обеденных костров, играла гармонь между выкриками.
Наконец, защитники Белого дома заметили канторов, окружили их и кричали им:
– Люди обнищали, люди унижены!
– Мы не сдадимся!
– Банду Ельцина под суд!
– Чего они хотят? – спросил кантор Майкл.
– Они защищают Конституцию от президента.
На стенах черным и красным: «Смерть жидам!», «Иудейское царство Ельцина!».
– Они иностранцы?
– Они солисты хора Ростроповича, американцы.
– Евреи!?
– Среди нас тоже есть евреи.
– Расскажите Америке: мы не сдадимся.
– Они поют?
– Русские песни знают?
– Ну, давай свои.
– Русскую, русскую!
– Давайте вместе, – предложил вдруг по-русски Майкл и запел «Калинку».
Чуть ли не с цветами провожали канторов к калитке.
В шесть вечера, как ни в чем не бывало, канторы и Лева поднялись на сцену ДК «Автомобилист». Зал вновь переполнен.
А в следующее воскресенье Лева загрузил рюкзак для воскресной школы – лулав, этрог, веревочки, картинки. Суккот.
В полдень он вышел на Садовое кольцо, светило солнце «бабье лето», за плечами из рюкзака торчали пальмовые ветви.
Сегодня большевики идут на прорыв блокады Верховного Совета. Где они? Где вообще люди? Пустынно. Тихо. У-у! – гул справа. Из переулка выскочили милиционеры в касках со щитами и дубинками. Полетели камни. Лева бросился в подъезд, а он битком набит людьми. Развернулся, прижался спиной к улице, мимо бежали боевики с арматурой.
– Что стоишь? С нами!
Страх толкнул его в людской поток. Бежал под плакатом «Смерть жидам!». Впереди бежавшие боевики смяли ряды милиционеров со щитами, срывали с голов каски, вырывали из рук щиты и щитами по каскам, по башке. Оцепление сломлено.
Лева стоял на зеленой траве между Белым домом и мэрией, когда грузовик протаранил высотку. Раздались выстрелы.
– Ложись! – скомановал толстяк с портфелем и первым грохнулся на землю.
Лева залег лицом в траву. «Та-та-та» – пели пули. Вот влип, идиот. Да еще угодил на колючую проволоку.
– Ладно, мужики. Ползем в мэрию. Там добро, – толстяк не полз, а перекатывался. Сматываюсь к чертовой матери – пронеслось у Левы в голове. Стрельба усилилась. Лева полз к тротуару. Наконец, руки уперлись в асфальт. Прохожие могли бы принять его за пьяного. Отсюда, с Нового Арбата, штурм мэрии похож на репетицию кино.
Посыпались стекла, собровцы прыгали на газон, граждане шарахнулись. Баркашовцы ловили собровцев, и те с поднятыми за голову руками, колонной возвращались под улюлюканье и ликование толпы. Люди с красными повязками останавливали рейсовые автобусы и грузовики.
– Берешь людейна Останкино. Проезд бесплатный.
Прохожие легкомысленно входили в автобусы, молодежь взбиралась на грузовики.
На лестницах Белого дома и мэрии записывали добровольцев на штурм Останкино.
– Мэрия взята! На Кремль! На Останкино!
А на Старом Арбате музыка. Вот придурочные, они еще не знают, что выживут в другой стране.
На станции «Семеновская», у дома родного, на все оставшиеся деньги Лева купил четыре банки шпрот и пять мешочков сухарей.
– Зачем столько сухарей? – ахнула Маруся.
– Война.
– Напился?
– Война, Маня. Они уже у Останкино. Включай телик.
Телевизионные каналы отключились один за другим.
– Хорошо, – сказала Маруся, – я могу жить и без телевизора. Иди кушать.
И в это время Егор Гайдар призвал по радио «Эхо Москвы» выйти на защиту Моссовета.
– Ты куда опять? Мало тебе, что ли?!
– Все равно уже куртка дырявая, – Лева поцеловал дочь и вошел в лифт.
У Моссовета улица Горького была перегорожена грузовиками. С одного из них Зяма раздавал булочки и коробочки с соком.
– Кошерные? – Лева взял их рук Зямы.
– Пахнет нешуточными разборками.
Но люди улыбались. С балкончика, откуда выступал Ленин, Егор Гайдар призывал москвичей: «Не расходитесь!»
Моросило. У памятника Юрию Долгорукому шла запись добровольцев.
Москвичи бродили от мэрии до мэрии. На площади Свободной России мэрию защищали фашисты, на Тверской мэрию защищали гайдаровцы.
– Давайте искать автоматы, – предлагали школьники.
– Ловите лазутчиков-баркашовцев.
– Анпиловцы идут с автоматами. Когда нам раздадут автоматы?
– А почему нас не штурмуют? – удивлялись демократы на Тверской. – Бейтар на бэтээрах атакует Белый дом, – кричали баркашовцы у Белого дома.
– Ловите гайдаровских лазутчиков, – командовал Макашов.
– Делаем баррикады, – учили гайдаровцев те, кто торчал у Белого дома.
– Бейтар стреляет с крыш домов, – предупреждали баркашовцы гайдаровцев.
Рано утром бабахнуло. Снаряд попал в Белый дом, оттуда листы бумаг. В небе вертолеты.
– У меня там сын, не стреляйте! Они выйдут, – кричала на мосту женщина солдатам.
– Мать, не мешай! – отмахивались солдаты.
Неожиданно заморосило.
Октябрь 1994-го
– Видите ли, поминальная служба – это там где погибли люди… Он справится… О-о, он уже здесь.
В кабинет Главного раввина вошел Лева.
Тень от облака разделила безлюдную площадь Свободы. За Белым домом, в переулке ветер полоскал красные и желто-черные знамена. Молодой священник осенил крестом столпившихся рослых казаков в серых шапках. Много плакатов: «Смерть жидам!», «Ельцин жид». Лева шел по дороге в талите с молитвенником подмышкой и с кипой на голове. Люди растерянно провожали его взглядами. Как посмел?! У организаторов митинга шок. Александр Руцкой (его с товарищами накануне помиловал президент Ельцин) холодно посмотрел на раввина. Нет, не приглашал.
– Меня прислала синагога, – сказал Лева.
Первыми пришли в себя коммунисты.
– Ясно-понятно. Евреи были среди убитых.
– Охраняйте раввина, пока он будет молиться, – сказал дружинникам коммунист с бородавкой на носу.
Охраняйте меня, берегите сукина сына, дурака законченного. Это же надо так влипнуть! А Шаевич зачем меня сюда послал? А я зачем сюда пришел? Господи, помоги.
Японцы уставились телекамерами на Леву, Лева на японцев. А слева и справа старушки смотрели на Леву. Где они его уже видели, этого чокнутого раввина?
– Давай, отец, начинай! – к Леве подбежал коммунист с бородавкой на носу. – Батюшка, слышишь, запел!
Все, я влип, мне конец. Но при всем честном народе. Убьют как жертвенное животное. Стыд.
«Эль малэ рахамим», – начал Лева заупокойную молитву.
Вскоре раздались глухие удары – казаки рвались к Леве сквозь живой щит коммунистов. Это вам не семнадцатый год ХХ века. Ряженые казаки – мастера самбо и бокса, били мягкотелых москвичей.
Серые шинели выстроились перед Левой.
– Ну, замолкни.
Лева закрыл глаза и продолжал петь молитву.
– Лахен бааль гарахамим…
– Заткните ему пасть, – голос за его спиной.
Наконец, все было кончено. Он ощущал на себе горячее дыхание зверя.
– Иди, жид, к стене.
На красной стене фотографии погибщих защитников Белого дома: девушка светлоликая с короткой стрижкой, курчавый очкарик, мужчины, женщины… Лева прижался спиной к стене и поднял голову. Перед ним никого не было.
…Утренняя служба. Йом Кипур.
Хоральная синагога переполнена москвичами и горскими, бухарскими, грузинскими евреями – беженцами.
В перерыве перед прихожанами выступил представитель КПРФ.
– Мне поручено принести извинение за вчерашний случай у Белого дома.
– А кто это был?
– Реформист.
– А-а, избили?
– Так ему и надо. Реформисты женщин за раввинов признают.
Тем временем, в ДК «Автомобилист» был тоже перерыв и Лева устало плюхнулся в кресло за сценой. Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать…
– Разуйся, – сказал внутренний голос. – Какая связь между средневековой молитвой и сегодняшним бардаком.
Одни шли в киллеры, другие – в коммерсанты.
Жизнь приносила деньги, но меньше, чем смерть.
Он сочинял стихотворение, не смея его в этот день записать.
Ледяной сосулей таяла Москва.
Был март,
Олигарх рифмовал слова,
Поп-арт.
Напророчили комсоргу кока – колу
И тюрьму.
Расстрезвонились колокола
По уму.
Сбережет Россия полукровку и вора
От сосули,
От свободы, президентского дворца,
И от пули.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.