Бог мой, какая прелесть

Бог мой, какая прелесть

Бог мой, какая прелесть Чернобыль в августе. Вдоль холмов, похожих на буханки хлеба, вальсировала голубая Припять, в ней отражались лучи солнца. Нигде так не любилось, как здесь – в запахе цветов и трав. Жениться надо в августе, тогда можно новорожденных в следующем году купать в реке.

ЧАЭС пожирал старый город, экскаватор сгрыз могилу цадика Нахума, а потомки его, как ни в чем не бывало, пили вишневую наливку, хупавались между постами – ударники коммунистического труда.

Отец невесты Муня-экскаваторщик стоял перед зеркалом и завязывал галстук. Жена его Софа причитала в дверях.

– Давай попросим вызов из Израиля.

– Я член партии!

– Знаю я, чего ты хочешь! – Софа жутко ревновала его.

– Слушай, Софа, кончай, а то тресну по башке, и навек успокоишься.

– И это в день свадьбы дочери!

Софа заплакала. Она последние дни жила в аду, в истериках, умирала от ревности, от неизвестности, ненавидела его, отталкивала и одновременно желала страстно.

– Все, Софа, идем встречать гостей и новобрачных.

Во дворе на свежесбитых столах солнце преломлялось сквозь стопки, стаканы, бутылки самогонки, блестела селедка в кольцах лука, огурцы и помидоры лежали в зелени. Хлеб еще не нарезан – это будет после благословения.

Молодежь толпилась вокруг Софиного брата Левы, который привез из Москвы магнитофон с кассетами еврейских песен, израильские открытки, значки, учебник «Алеф», журналы «Тарбут», «Евреи в СССР» на папиросной бумаге.

Первый раз гуляла вся улица Ветреная – и еврейская, и украинская: Наташа Наперсток выходила замуж за Ваню Слинько. В сопровождении друзей они вошли во двор, Ваня во фраке, Наташа в светло-голубом.

– Еще один кузнец еврейского народа, – крошечный Янкель-трубач сделал знак клезмерам – труба взметнулась к небу – свадебная мелодия распустилась в саду.

– Горько! – Муня поднял стакан вишневой наливки.

– Го-орько!!! – поддержали его гости.

– Лехаим! – воскликнул Рувка-плотник. – Лешана а-баа б’Иерушалаим.

Он получил разрешение на выезд в Израиль. В сороковом Рувка бежал из Польши на восток, а уже в СССР его погнали этапами на Дальний Восток, на пятнадцать лагерных лет. Рувка-плотник с магендовидом на распахнутой груди, с осоловело-красными глазами был счастлив.

– Космонавт! – хлопнул его по плечу Гриша, в Магадане они побратались. – Я мог бы тоже поихать у Израиль.

– Будешь, – кивнул Рувка.

– Ни, я помру тут.

– Шо нового? – тормошил Гришу старый сапожник Шая.

– Делов много, – уже другим, ожившим голосом ответил Гриша.

– Мир шевелится, уси хотят сожрать один одного.

– Хэ-э! – засмеялся Шая. – А шо нового?

Мокрый снег с дождем. Эта страна не для жизни. Сотрудник 5-го отдела КГБ рыжий курчавый косолапый Лазарь Хейфец ввалился в кабинет раввина Фишмана.

– Готыню! – Хейфец красный, как из парилки. – Я сойду с ума! Я сойду с ума!

Он размахивал конвертом перед сонным Фишманом.

– Вус махт, аид? – безобразно зевая, сверкнул стальной челюстью старик.

– Зол зей бренен!

– Шо трапылось?

– Вызов из Израиля.

– Ну?

– Вот моя фамилия, мой адрес.

– Мазлтов.

– Что-о?! Я же на службе, я член партии! Вызов майору КГБ!

– Вызов на всех?

– В том-то и дело.

– И на жену?

– И на Суру, и на дочь, и даже на тещу. Во-о, подлянка! Это Сура… я знаю, она меня ревнует к бабам. Но не до такой же степени!! Оторву голову.

– Или теща, – подсказал раввин.

– Та она слепая, глухая и на костылях. Ну и кто?

– Дочь замужем?

– Она студентка, ей-то чего не хватает? Выгоню к чертовой матери. Отца позорить?!

– Я же не сказал, что она, – развел руками Фишман. – А ты кого пасешь?

– Слепака пасу. Упеку его за Магадан. Ну, Слепак, ну, зараза! Я его уничтожу. Ребе, что делать?

– Кто-то тебе мстит. Может, КГБ это сделало?

– Что-о? Мне три года осталось до отставки.

– Избавиться от тебя и на пенсии твоей экономить.

– Ты мне это брось! КГБ – это святое! Понял, хрен бородатый?! Все. Дай пистолет, застрелюсь.

– Только не в субботу, – раввин достал из стола начатую бутылку водки, открытую баночку шпрот и ломтики хлеба. – Давай выпьем, это успокаивает.

Они выпили. Потом раввин достал еще бутылку, и они продолжили.

Хейфец выглядывал в окно из раввинского кабинета. Была суббота.

– Американцы идут! – воскликнул Хейфец. – Я их по рожам узнаю, конгрессмены хреновы. Наши-то не улыбаются. Могут в синагогу зайти. Так ты есть или тебя нет?

– Меня нет, – Фишман попробовал залезть в шкаф, но с таким пузом…

Лазарь вышел из кабинета и через минутку вернулся.

– Свет в зале горит.

– Так ведь суббота.

– Су-уббо-ота, – предразнил Хейфец. – Это уж разорить можно СССР!

У дуба, что напротив синагоги, вокруг китаеведа Рубина друг друга перекрикивали болтуны; инженеры, фантазеры обступили Лернера, физики и кооператоры беседовали с красноухим Азбелем. Но больше всего народа с долговязым и простоволосым Альбрехтом. Он держал две бумажки. На одной заявление Бегуна: «Прошу взять с меня налоги за преподавание иврита». На другой: «Черемушкинский райфмнотдел сообщает, что преподавание языка «иврит» в программе Министерства высшего, среднего и специального образования СССР не предусмотрено, а поэтому, райфинотдел предлагает Вам преподавание указанного языка прекратить».

– Иосиф, это приговор. Как только у них освободиться «воронок», они тебя увезут как тунеядца. Ау-у, люди, или как вас, господа! Я вынужден говорить в такой бедламе. Иосиф бесплатно преподает иврит, который для властей не существует. Иосиф прикрылся справкой, что он ассистент профессора, платит пять рублей налог, и все шито-крыто. Верят ему или нет – вопрос другой. Важно: он обманывает. Отказник должен быть чист, как слеза.

– Чушь! – Иосиф забрал листочки у Альбрехта.

– Не забывайте: окружение не только враждебно, но и агрессивно, и в один прекрасный момент они используют тот факт, что вы живете нахлебниками их врагов. Помощь из-за границы предназначена для голодающих, но при этом нельзя ничего делать. Иначе слово «помощь» заменится на слово «финансирование».

– В еврейской традиции помогать друг другу, – сказал Эссас, – и вовсе не обязательно оглядываться. Мы работаем на нас.

– Ты прав, – кивнул Альбрехт, – но когда вас спрашивают «на что вы живете?», вы почему-то молчите. Та самая «работа на нас» всего лишь шоу для американцев. У нас нет самиздата как такового. «Евреи в СССР» кто-нибудь видел хоть один номер? Самиздат возник у демократов и был предназначен исключительно для внутренних нужд. Они ведь не собираются уезжать. Как можно здесь возрождать национальную культуру с чемоданом в руках?

– Чушь! – Иосиф – будто бык на корриде.

– Я вам верю, – засмеялся Альбрехт. – Все, что можно делать с чемоданами в руках, так это уносить ноги. Тут все зависит от темперамента. Это русским понятно. А вот как преподавать Тору, песни? Вот тут уже фокус. Фокусы хороши в цирке.

На Альбрехте войлочные ботинки, свитер, джинсы, закатанные на раз, и распахнутый замшевый пиджак.

Тем временем у железных ворот синагоги американцы раздавали свертки для отказников: баночки кофе, майки, джинсы, носки, фломастеры.

– Лева, ты моего Илью не видел? – окликнула Аня Эссас.

– А ты откуда такая загорелая?

– Из Сухуми, там еще лето.

– По Илье не сказать.

– Он не загорел, он стал датишник.

В минуты роковые на Горку с женами приходили отказники. Готовность номер один к посадке. Супруги Кандели, Розенштейны, Лернеры. Не тусовка на снегу, а светский прием.

Феликс Кандель последнее время страдал от болей в сердце. Наталья Розенштейн заглянула ему в глаза.

– Шизофрении у тебя нет.

– Шизофрении нет, – согласился Феликс.

– Нервы, нервы, – захихикал Гриша Розенштейн.

– Уж ты-то психованный! – сказала Наталья. – Молчал бы!

– За тобой, Феликс, ходят чекисты?

– С утра до вечера, Гришенька. Но я же пустой! У меня и дома, как в морге. Сжег все свои рукописи.

– А говорят: рукописи не горят.

– Горят, Гришенька, горят ярким пламенем.

– Ясно. А мне и сжечь нечего, – усмехнулся Гриша.

– Чего ж у тебя бессонница? – вздохнула Наташа. – А еще сионист.

– Это ты зря, мать, – захихикал Гриша. – За это тоже сажают.

– О, смотрите, идет наш вечный жених! – засмеялась Наташа.

К ним подошел безработный Иосиф Бегун с неизменным рюкзаком за плечами. Человек, который готов к посадке.

– А за мной ходит «дама», – похвастался он.

– Это согревает? – усмехнулся Феликс.

– У нее другие задачи. За другими мужики топают, как за гомиками, а меня на Лубянке приминают за нормального мужчину и теперь всюду со мной «дама».

– Вот когда ты, Иосиф, женишься, и за тобой перестанут ходить «дамы», – сказал Феликс. – Что лучше – жена дома или «дама» на улице?

– Лучше «дама» на улице. От нее хоть под одеяло сбежать можно.

За спиной Бегуна переминалась крупная тостозадая «дама» с ярко крашеными губами, с черным ридикюлем и зелеными немигающими глазами.

– Лунц и Рубин получили разрешение.

– Что они с нами делают?

– Липавский осиротел. Он был секретарем Рубина.

– А кто такой Липавский?

Пока Щаранский переводил американцам реплики отказников, Слепак подошел к дубу.

– Есть предложение сфотографироваться с конгрессменами на ступеньках синагоги. А послезавтра пойдем в Президиум Верховного Совета СССР с письмом: «…евреи СССР, устремившиеся на Родину, мы обращаемся сегодня к руководству страны, полные недоумения и горечи…» Предлагаю всем подписать, фамилию указать четко.

– Но сегодня суббота, – сказал Эссас. – Разве нет другого дня?

– Другого дня нет, Илья. Не хуже меня знаешь, – сказал Слепак. – Пусть ортодоксы не подписывают. Ждите своего Мессию.

– А кто в понедельник примет нас в Президиуме? – удивился Азбель.

– Не примут, – сказала маленькая Ида Нудель, – мы устроим скандал и пригласим зарубежных корреспондентов.

– Лунц, что скажешь? – обратился Слепак.

– Можно прямо в Лефортово, а можно погулять по Москве перед посадкой, но ведь сыро и холодно.

– Ага! – Слепак выбил табак из трубки. – Греться будешь в Хайфе. В понедельник идем скандалить – кровь из носа! «Шеллах эт амии!».

– Уже было, Володя.

– Да, после Моисея никто лучше не придумал.

– Теплые вещи брать с собой?

– Мы идем на посадку, – сказал Слепак, – так что приготовьтесь. – Не зря же прилетели конгрессмены из Америки. – Я увожу их в ресторан пить чай.

В кабинете у Фишмана отбой, никаких американцев. Хейфец по-солдатски ловко откупорил еще одну бутылку водки.

– А как будет имя Андропова по-еврейски?

– Иуда Бен Велвл.

– Кошмар. Никому больше это не говори, понял? А Ленин?

– Велвл Бен Элиягу.

– Брежнев?

– Лейб Бен Элиягу.

– Ужас! Элиягу, элиягу. Кошмар. Никому больше этого не говори.

– А и по-русски Лазарь, и по-еврейски Лазарь.

– Мрак. Может, на всякий случай тоже вызов из Израиля получить?

– Так он у тебя уже есть!..

Тем, кто впервые поднимался на Горку, казалось, что здесь открываются Сиониские врата. Столпотворение.

– Я бросаю вызов стихии.

– В смысле жену и детей?

– Они приедут, когда я на Земле обетованной обустроюсь.

– Сволочь.

– В Марьиной Роще миньян шпионов.

– Они звонят мне, а я их не хочу. Свобода!

– Это импотенция.

– Свобода!

– Руки вверх!

– А девчонкам так холодно.

– Я поцарапал авто.

– Обратись к Сереге.

– Пока мы бьемся головой о стенку, ребята роют землю в комсомоле.

– Карьеру, что ли? Ну, это полукровки. Они решили здесь остаться. Зачем им наше гетто?

– Доверься соблазну.

В понедельник у мокрого подъезда Президиума Верховного Совета СССР остановилась белая «Волга» Липавского. Липавский выпустил двух коротышек – Лернера и Щаранского. Толпа с портфелями и авоськами, где мялись носки и книжки вперемежку с бутербродами, радостно расступилась у парадных дверей.

– А где Розенштейн с плакатом? – спросил коротышек Слепак.

– Его привезет Патрик, – сказал Щаранский.

– Будем ждать.

– Прошвырнемся, – Азбель взял под руку Брайловского. – Очень ранний снегопад в этом году.

– Обещают снег с дождем, – улыбнулся Брайловский, – я даже зонтик взял.

И он достал из портфеля складной зонт, щелк – и зонт весело раскрылся.

– Витя, что же мы мокли до сих пор!

– Но все мокли.

– Я понимаю. Ты – демократ. Когда евреи соглашаются жить по законам других народов, они непроизвольно относятся к этим законам по-своему. Евреи хотят, чтобы их бездарность воспринималась так же снисходительно и сочувственно, как и неспособность русских. Они хотят, чтобы их глупые дети так же нагло торжествовали над умными, как это принято у других. Евреи сопротивляются вытеснению их в интеллектуальные области.

– Датишники с их чадами, – сказал Брайловский.

В это мгновение сверкнула молния и раздался оглушительный гром. Снег и град величиной с вишню обрушились на город.

– Артобстрел Господень, – засмеялся Азбель. – Будь, Витя, поосторожнее.

– Он же нам послал зонтик.

– Хочешь сказать, что то всего лишь учения? Я, Витя, не имел в виду датишники. Они-то как раз пытаются остаться самими собой.

У решеток университета они встретили Эссас, он тоже с портфелем (тфидин, молитвенник и аспирин). На красном кончике носа дрожала капля, будто алмазная серьга.

– Уже все закончилось? – обрадовался Илья.

– Тебя встречаем и Розенштейн с плакатом, – сказал Брайловский. – Долго молитесь, ребе.

– Сколько положено, – парировал Илья.

– И это гарантирует успех? – усмехнулся Брайловский.

– Смотря что понимать под этим, – тонкие губы Ильи уползлши в красную бороду.

Корреспондент Рейтер Патрик привез Гришу Розенштейна со свежевыкрашенным плакатом «Шеллах эт амии» в полиэтиленовом мешке.

Сразу начали бузить.

– Жиды пархатые! – крикнул водитель авто.

Помощник Подгорного, очкарик белый воротничок Капица, повел их за собой в холл, где в тишине уже сохли два десятка ходоков. Вдруг стало шумно и тесно, как в бане.

– Ну вот, – сказал Капица корреспонденту Рейтер, – по мне так хоть сейчас заберите их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.

– Так вы их отпускаете? – Патрик даже расстроился. Слепак вручил Капице письмо.

– Для председателя.

– Не для меня же, – усмехнулся Капица.

– Мы ждем ответ сейчас, – сказала Ида Нудель.

– По закону, – сказал Капица, – у нас есть тридцать дней.

– Сейчас, – сказала Нудель, – или мы объявляем голодовку в этом зале.

– Я вызову охрану, – ответил Капица, – голодать сможете в тюрьме.

Отказники, а здесь их было с полусотни, запели:

Осе шалом бимромав, Ху ясе шалом а лейну, Ве аль кол Исраэль, Вэ имру Амейн.

Ходоки из глубинки ошарашено смотрели на евреев: во, дают!

– Иностранцы? – поинтересовалась бабка в цветастом платке и деревенском платье.

– Свои, – успокоил Бегун, – Добиваемся справедливости.

– Без очереди, – съехидничал мужик.

Маша Слепак нашлась:

– Мы уже пять лет, как записались.

Это еще больше удивило бабку, и она перекрестилась.

– Иврит и Идиш – это Каин и Авель в сегодняшнем Израиле.

– Сефардское большинство ненавидит нас, – сказал Эссас.

– За что? – удивился Розенштейн.

– Нам кажется порою, что они все потомки хазар.

– Нам – это как, мы – это кто? Ашкеназам, то есть германо-польским жидам? – приставал Розенштейн.

– Если угодно, – Илья наклонил голову.

– Нет, не угодно. Сефарды и ашкеназы – братья по несчастью в СССР, да и в Израиле они в одном окопе. Илья, ты арестован.

– Залог за свободу, – Илья протянул домашнее печенье.

– Смотрите, ворона на подоконнике, – сказал Гриша Розенштейн.

– Илья, иудаизм к суеверию как? – Бегун обернулся к Эссасу.

– Отрицательно.

– Ну вот, Гриша, прогони птичку.

– Что делать, господа офицера? – спросил Слепак.

– Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, – сказала Ида Нудель. – Такая возможность нагадить им.

– Я вызову милицию, – предупредил Капица. – Вам нужен скандал или ответ на ваше письмо?

– Нам нужны разрешения на выезд.

Через полчаса отказники покинули приемную. Сквозь снежную пелену не было видно Манежа.

– Тебе обидно? – приставал Рубин к Канделю по дороге к метро.

– Что не арестовали? – щуплый Кандель то и дело проваливался в сугробы.

– Что все труды наших предков в России пошли прахом.

– Оставайся и трудись дальше, – усмехнулся Кандель.

– Зря мы ушли, – Бегун догнал их. – Надо было устроить скандал.

– Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет, – раздельно сказал Рубин, – но не следует делать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не хочет.

Ранняя зима с ума сводила. По гололеду сдирать морду о беду – вот и вся недолгая.

Район Выхино, квартира Азбеля. В доме Азбеля ремонт: подъезд ободран, лестница в известке, двери в шпаклевке. В это последнее воскресенье ноября в квартире Азбеля собрались еврейские физики и лирики, чтобы обсудить гуманитарные вопросы. Это стало традицией.

Азбель в белой безрукавке, красная короткая борода, он похож на разгоряченного быка. Семинар физиков. Вечер Галича. Накануне отключили всему дому свет, а затем – телефоны. О, знали бы соседи, из-за кого в кране не было воды.

В дежурной машине у подъезда скучал Лазарь Хейфец. Он, кстати, получил посылку из Канады и сидел за рулем в новой кожаной куртке. На Галича шли густо, как за водкой или колбасой.

– Бегун пришел, – доложил Хейфец Звереву в 5–1 отдел. – Щаранского привез Липавский.

В квартире Азбеля кадили свечи, люди боялись сбрасывать вещи в темноту и стояли одетыми. Галдеж. Если животные во тьме молчат, то женщин – болтливей не бывает.

– Они пришли слушать или за меня посмотреть? – Галич сидел под самодельной ханукией.

– Да просто на улице противно. А ты с разбегу начни. Ханукия – таки пригодилась, – Азбель зажег все девять свечей.

– У вас нет света, – хриплый голос Бегуна, – а телефон работает? Нет? А теперь они отключат воду.

Все засмеялись.

Галич пел при свечах.

Тем временем Хейфец продолжал перечислять гостей по телефону: Сахаров, Амальрик, скульптор Неизвестный, Калеко.

– Инвалид?

– Фамилия.

– Ну и какая фамилия калеки? – недоумевал Зверев.

– Да не калека он. Ка-ле-ко! Ага, идут художники, ну те, из Ленинграда: Абезгауз, Раппопорт. Человек десять. Е-мое, картины несут. Ни хрена себе. Раздухарились не на шутку.

– Ведете киносъемку?

– Так точно.

Художники вошли в подъезд, в кромешной тьме, как скалолазы поднимались по лестнице на одиннадцатый этаж.

– Расступитесь! У вас нет света!

Прикололи к дверям манифест: «Несколько художников-евреев вторично объединяются…»

Еще двенадцать свечей водрузил Азбель на ханукию. Художники по одному представляли свои полотна. Абезгауз – «Горда была Юдифь, но печальна». Это окраина села, женщина в летнем яркоцветье, в правой руке ее окровавленный серп, в левой руке – чубатая голова, прикрытый глаз, казацкие усы…

– Картина продается? – спросил Рубин.

– Здесь все продается.

Коллекционер Глейзер взял под локоть Александра Лернера.

– А вы, профессор, когда выставляетесь?

– У меня в Иерусалиме постоянная выставка.

– Дайте приглашение.

– Кто бы мне дал.

– Три года между небом и землей: ни работы, ни денег, и не видно конца. Зло берет, – Рубин и впрямь был в отчаянии после того, как за ним установили круглосуточную слежку. – Кто поведет людей на коллективное самоубийство?

– А что-о, уже хана? – удивился Эрнст Неизвестный.

– Мы уже гибли безропотно, по одиночке, – сказал Рубин.

– У тебя, Виталий, нет русского терпения, улыбнулся скульптор. – Всегда остается какая-то надежда.

– А вы же диссидент! – обратился Калеко к Неизвестному.

– Нет, я не диссидент.

– Важно, что так считает Андропов.

– Он так преследует евреев, как будто сам еврей.

Лева наконец пробился к Галичу – взять интервью для «Тарбута».

– Алик, есть те, кому завидуете вы?

– Я завидую тем, кто верит в Бога, – ответил бард.

– Им легче жить?

– Им легче умирать, – сказал Галич.

– А что такое Бог? Вмешался в разговор Липавский.

– Причина сущего. Закон, – сказал Лева. – Закон, где расширяется вселенная и в искре огня, и в капле воды, и в наших душах.

– Бог не фраер…