Кетеван Думбадзе (дочь Нодара Думбадзе) Здравствуй, море!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кетеван Думбадзе

(дочь Нодара Думбадзе)

Здравствуй, море!

ИЗ ДОСЬЕ:

«Нодар Думбадзе — выпусник экономического факультета Тбилисского государственного университета. Проработав по специальности, в 29 лет начинает заниматься литературой.

Автор романов «Я, бабушка, Илико и Илларион», «Солнечная ночь», «Я вижу солнце».

Скончался в 1984 году в возрасте 56 лет».

В Тбилиси на горе святого Давида располагается Пантеон, где захоронены выдающиеся люди Грузии. На одной из плит по-грузински выведены два слова — имя и фамилия. Когда возле могилы оказываются те, кто не говорит на языке этой замечательной страны, они просят объяснить, кто здесь похоронен. А услышав ответ, тут же начинают улыбаться. Потому что имя выдающегося писателя Нодара Думбадзе знают и любят миллионы.

Первая встреча с дочерью писателя, телепродюсером Кетеван Думбадзе, состоялась в прохладном холле Национальной библиотеки Грузии. Чуть позже она пригласит в гости — в дом, где жил ее отец и где по сей день многое осталось так, как было при жизни Нодара Владимировича.

Квартира — в обычном тбилисском корпусе в районе Ваке, совсем рядом с парком «Мзиури» — детищем Нодара Думбадзе, сказочным островком, который он мечтал подарить самым маленьким тбилисцам. «Мзиури» в переводе с грузинского значит — «солнечный». Идея создать маленький мир для детей в самом центре шумного города — словно продолжение того заряда счастья и света, который Думбадзе нес по жизни и одаривал щедрой рукой. Мысль обустроить такой парк пришла ему после поездки в США, после того, как он своими глазами увидел Диснейленд.

— Мы дома об отце говорим постоянно. Он там, он живет с нами. Никуда не ушел. Как познакомились мои родители? Не могу сказать, что семья моей мамы, Нанули, жила богато. Но у нее была тетя, которая вышла замуж за одного из секретарей ЦК Грузии. У той своей дочки не было, она заботилась о племяннице. И все, что у нее было хорошего в доме, к слову, платья красивые, дефицитные продукты — все это доставалось Нанули. Она была девушка очень симпатичная, голубоглазая. Сейчас, в 84 года, мама намного красивее, чем мы с моей сестрой, Мананой. И вот такая эффектная девушка вдруг влюбляется в парня, у которого на штанах — латки. Хотя уже тогда Нодар был талантливым и популярным поэтом. В Тбилисском университете (он учился на экономическом факультете) все его знали. Нодар писал для университетского журнала, печатался в каждом номере.

Мама влюбилась в отца раз и навсегда — она до сих пор говорит, что Нодара любит больше, чем нас. Помню, я училась на первом курсе, и нам дали задание: написать на свободную тему. Нужно было рассказать, кто для меня — пример, и на кого хочется быть похожей, чего достичь в жизни. Я описала, конечно, многие свои мечты и добавила — что хочу любить так, как любит моя мать. Нигде больше ничего подобного я не видела…

Папа ушел из жизни очень молодым. В июле ему исполнилось 56 лет, а уже в сентябре Нодара не стало. Последние 15 лет он жил благодаря маме. Все это время она практически не спала. Я помню, как папа говорил: «Нанули, отстань, дай заснуть», потому что она держала все время его руку, контролировала пульс. Все эти 15 лет у нее было записано на бумажке — когда, в какую минуту что надо делать, какое давать лекарство, какой ставить укол. И мы, дети, тоже все это знали. Вдруг папе плохо и мамы не оказалось рядом — и я, и Манана знали, куда позвонить и какие таблетки ему дать. Мы не удивлялись этому, не обижались и не ревновали. Мы ведь тоже больше всех папу любили.

Для нас с сестрой Нодар не был строгим отцом, никогда не повышал голос. Но, предположим, я с друзьями где-то на дне рождения прекрасно проводила время. А в 10 вечера я непременно вставала и уходила. Чтобы папа не нервничал. При этом мне никто не говорил о том, что я не должна задерживаться.

Я уже 33 года замужем — и никогда не ссорилась с мужем. Попросту потому, что не видела, как это бывает. В моем представлении ссора между мужем и женой была возможна только в книжке или в кино. А у нас дома никогда ничего подобного не происходило. И я хочу со своими детьми быть такой, каким был со мной отец. Это очень, очень трудно — найти золотую середину, чтобы отношения не скатились в фамильярность, чтобы дети помнили, что я мать. Но при этом — друг, которому можно и нужно все сказать…

Я была папиной дочкой. И он не то чтобы баловал, он дружил с нами. А мама — мама была полностью занята Нодаром. Некоторых вещей она просто не видела, потому что у нее были другие дела — приготовить для папы и позаботиться о нем. Однажды он заметил, что я толком не занимаюсь. Увидел, что учебник по физике лежит на столе, а на коленях у меня — томик. Кажется, Пастернака. В итоге он положил на мой рабочий стол несколько книжек и вышел из комнаты. Книжки оказались стихами Марины Цветаевой и Беллы Ахмадулиной. Так я начала читать русскую литературу. Папа просто предложил мне то, с чем, на его взгляд, мне стоило познакомиться.

Я в детстве не была отличницей, скорее, хулиганкой. Наша директор, помню, говорила: тоже мне, играешь тут в Зурикелу Вашаломидзе! (героиня знаменитого романа Думбадзе «Я, бабушка, Илико и Илларион». — Примеч. И.О.) К тому же, я почти не занималась тем, что мне не нравилось, было попросту неинтересно. Химией, к примеру. Но тройку или четверку спокойно зарабатывала, просто выучив пару параграфов в месяц. И уж точно не было Кетино Думбадзе — отличницы с белыми бантами.

Школьницей я часто чувствовала к себе какое-то особое отношение. И порой все это очень надоедало. Дело было не всегда в повышенном внимании, а скорее, в каких-то довольно глупых моментах. В большинстве своем учителя были у меня хорошие. Но находились и те, кто мог, к слову, спросить по поводу хорошо написанного сочинения: тебе папа помог? Представить только Нодара, который сидит и пишет вместо меня школьное сочинение!

Нечто подобное продолжалось и в университете. Нас на курсе было несколько студенток, у которых были уже семьи, дети. И каким-то образом однажды мы получили тройки по логике. А значит, лишались стипендии. Что делать, пришлось обратиться в деканат. Написали заявление о том, что молодым мамам стипендии просто необходимы. И тут секретарша мне говорит — у тебя папа миллионер, зачем тебе стипендия? Но при чем здесь папа? Да и что за постановка вопроса — миллионер!

Я обижалась. Да, достаток в доме существовал, но у меня никогда не было чего-то большего, чем у моих друзей и одноклассников. Их тоже возили на машине в школу, у них тоже появились джинсы в 10 классе. Ничего особенного, из ряда вон выходящего. Мои друзья даже больше, чем я, путешествовали. Я же всегда оставалась рядом с семьей. Мы всегда выезжали куда-то вместе.

Училась я в университете на филологическом факультете, в группе переводчиков. И понемногу, для себя, переводила на грузинский рассказы Чехова, стихи папиных друзей — Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной… Но Нодару об этом не говорила, потому что мне было неудобно, я стеснялась. Однажды у нас в вузе проводился литературный вечер, на котором я должна была выступать со своими переводами. И была абсолютно не в курсе того, что Союз писателей пригласил на мероприятие папу! Нодар, конечно, пришел со своими друзьями. Для общества это были знаменитые литераторы, а для меня — просто дядя Гурам, дядя Джансуг. Всего человек 20. Они все сидели в первом ряду.

И вот объявляют: со своими переводами выступит Кетино Думбадзе. Я ужасно перенервничала! Еле-еле вышла на сцену. У меня была тетрадка — мне пришлось вырвать из нее нужные листочки, потому что перелистывать их просто не могла. Начала читать, не глядя в зрительный зал. Прочла одно стихотворение, другое, третье. Стою, колени дрожат. Подняла глаза — а папа прямо передо мной сидит и у него по щеке бежит слеза. Я была безумно рада! Потому что он мог и свистнуть, если бы ему не понравилось.

После того памятного литературного вечера Нодар попросил меня показать и другие переводы. Я на тот момент занималась чеховской «Скрипкой Ротшильда». Папа подсказал, как лучше подойти к некоторым моментам. Но главное — ему понравилось, он отметил, что я правильно выбрала профессию, и у меня есть писательское чутье. Впрочем, сама я писать не смогла бы. Трудно создать что-то свое, когда дома перед глазами такой автор… Так что в моем случае переводы оказались верным ходом — они давали возможность не отдаляться от литературы. Позже я занялась журналистикой, пошла работать на телевидение, у которого уже совершенно иная специфика.

* * *

Настало время, и я пришла к папе и объявила, что влюблена. Папа на это сказал: ты что, прямо из «дзвели бичеби» (непереводимое выражение, дословно — «старые парни», близкое по значению — «братва») в невесты? Дело в том, что я очень дружила с мальчишками. Их сленг и манеры, конечно, не перенимала, но общий язык находила лучше, чем с девочками.

А потом привела домой своего будущего мужа, Гогиту, и познакомила его с папой. Помню, вскоре после этого Джансуг Чарквиани позвонил Нодару: «Я слышал, Кетино замуж выходит! Наша малюсенькая девочка, наша Кетино — замуж?!!». Мне ведь всего 18 лет было. А Нодар ему ответил: «А что делать, такого хорошего мальчика она ко мне привела, не смог отказать!».

Папа и Гогита подружились, мой муж ему сразу понравился. Он тоже человек с чувством юмора. И я счастлива в браке…

* * *

Часто перечитываю произведения Нодара Думбадзе. Я ведь готовлю к печати новые издания, общаюсь по интернету с читателями. Но главное, что как Колумб — постоянно открываю все новые и новые эпизоды, необычные стороны, которых прежде не замечала, не помнила. А ведь есть еще стихи, которые писались папой для Мананы и для меня, а потом и для наших сыновей. Мои внучки удивляются все время: «Кетино, почему ты плачешь?». А я их не могу читать спокойно…

Папа абсолютно ничего не выдумывал. И он очень похож на свои книги. Нодар был таким же добрым, как его герои, с таким же чувством юмора.

Папе нравились переводы его произведений — его ведь и переводили, и ставили много, часто, издавали в 68 странах. Но сам он путешествовать за границу не стремился. Почему — не знаю, никогда об этом его не спрашивала. Может быть, потому что долго болел. Впрочем, он побывал в США, в Англии, в Москву летал на съезды писателей или партийные. Но никогда не разъезжал так, как многие его друзья.

Уже в 40 лет он перенес первый инфаркт. Тогда весь Тбилиси буквально стоял на ногах, переживали его друзья, родные, просто знакомые и даже незнакомые люди. Потом — второй инфаркт. Ему старались помочь оправиться от болезни. Друг Нодара и его тезка, художник Нодар Малазония, принес краски и кисти. Рисование стало своего рода терапией. Работы эти сохранились, сегодня они украшают стены папиного рабочего кабинета.

Конечно, я тоже переживала за его здоровье. Но тогда казалось что папа был очень взрослым и даже старым, что в 40 лет такое случается. А теперь смотрю по-другому — через три года я сама буду уже папиной ровесницей. Он был таким молодым…

Всему причиной стали переживания Нодара. Вся его жизнь была буквально соткана из них. Папе многое пришлось пережить. Он потерял маленького сына, много страдал с тех пор, когда был еще совсем мальчишкой.

* * *

Папа часто свою маму вспоминал и рассказывал про нее. Про отца — нет. Тот был партийный работник и его в 1937 году расстреляли. Нодар его и не помнил. А маму — да. Она 10 лет провела в ссылке, а когда приехала — Нодар не смог выговорить слово «мама». Калбатоно (уважительное обращение к женщине, «госпожа». — Примеч. И.О.) — так ее называл несколько лет. Но потом, конечно, оттаял. У бабушки не было права проживать в Тбилиси. И она жила в Ткварчели со своей дочерью, Лейлой. Та была врачом, после института ее послали туда работать.

Бабушку арестовали ночью. Нодар был маленький, ему было 9, а тете — 11 лет. Лейла рассказывала: он вышел в белой ночной рубашке и спросил — где мама? Ее кровать была еще теплой, потому что только-только увели. Мальчик начал плакать — хочу маму, где мама… Но она не знала, что ответить. И — ударила брата. А потом всю жизнь помнила его глаза. Моя тетя была кардиологом, она всегда находилась рядом с Нодаром в больницах, и все время плакала. Когда мы стали старше, Лейла рассказала об этой истории и о том, что всегда, всю жизнь считала себя виноватой — ведь ребенок просто искал маму…

Тетя говорила, что после ареста родителей они сперва приехали к своей бабушке в Имерети, в Хони. Но там было много детей: ведь расстреляли не только моего дедушку, но и его четырех братьев. Всю семью уничтожили, в итоге у бабушки в доме оказалось множество ребятишек. И их надо было как-то кормить, растить, а значит, распределить по родственникам. Тетю отправили в Сухуми. Нодара сначала — вместе с ней, а потом их разделили. Его увезли в деревню Хидистави, в Гурию. Лейла потом часто повторяла: не могу забыть, как он смотрел, у него в глазах прямо было написано — почему именно я? А когда он вернулся из Гурии, Лейла жила уже в Тбилиси, была студенткой и сперва не узнала Нодара: пять лет они не виделись…

* * *

Нодар был верующим человеком, носил крест, хотя в церковь ходил не каждую субботу или воскресенье. У нас дома по сей день одна стена занята папиными иконами. Я очень хорошо помню, как он стоял перед ними на коленях — молился. Даже в своих выступлениях на съездах слово «Бог» довольно часто употреблял.

Перед смертью его исповедовал Каталикос-Патриарх Всея Грузии Илиа Второй. Отпевали, правда, папу не в церкви, а дома. А потом — в храме, когда прах переносили из парка «Мзиури» на Мтацминда, Святую гору. И оба раза службу проводил Патриарх. Быть похороненным в детском парке — было выбором Нодара. Он как-то сказал — если найдется хотя бы один человек, который выступит против могилы Нодара Думбадзе в Пантеоне на Мтацминда — похороните меня в «Мзиури». И такой человек тогда нашелся. Илиа Второй каждый раз на день рождения отца приходил в «Мзиури» и служил панихиду на могиле. Так было и в день, когда Нодару исполнилось бы 80 лет. Патриарх подошел к журналистам и сказал: настало время Нодару подняться на Мтацминда (место, где находится Пантеон. — Примеч. И.О.).

Не могу сказать, что папа и Святейший дружили, но они очень уважали друг друга. У меня есть два письма от Патриарха, он пишет Нодару — ты духовный отец нации, ты имеешь право говорить…

* * *

Он часто помогал абсолютно чужим людям. А точнее, чужих для него не существовало. Я видела, как восхищались им, не скрывали: «Нодар, как я тебя люблю! Спасибо тебе за то, что ты такой — хороший, добрый, милосердный». Папа наверняка ощущал эту энергию — ведь многие ему прямо об этом говорили. И я продолжаю слышать признания в любви к моему отцу едва ли не каждый день.

Папины произведения ставили на театральной сцене и в кино. Ему нравилось, как оживают на экране или подмостках его герои, он никого не критиковал. А когда кто-то из друзей выпускал новую книгу или был отмечен в прессе, немедленно брался за телефон, поздравлял и непременно говорил: «Генацвале, ты такой талантливый!».

Болезнь не изменила папин характер. Он никогда не говорил, что ему плохо, не просил о помощи, от него жалоб никто не слышал. Только перед самой смертью сказал мне: «Кетино, выйди, я сейчас должен умереть. Тебе нельзя смотреть на это»… Потому что я была в положении. И я послушалась. Потом его откачивали, а мы оставались в соседней комнате и все это слышали. Но вернуть папу уже не смогли.

Я тогда была на 7 месяце беременности. Это был сентябрь 1984 года. А примерно за полгода до этого, в марте, у нас произошел непростой разговор. Я пришла тогда к родителям в гости. Нодар позвал меня, он сидел у себя в кабинете. Когда кто-то входил, он говорил — закройте дверь, я здесь солнце собираю! Сидел такой задумчивый. Я обычно сразу замечала, если ему бывало плохо. Но в тот раз с виду все было нормально. Спросила — что, пап? Он попросил сесть: «Мне надо с тобой серьезно поговорить». И сказал, что очень скоро умрет. Я не знала, что на это ответить…

После этой беседы он прожил еще шесть месяцев. И все это время гордо рассказывал всем: «Кетино рожает мне ребенка, он будет Думбадзе!»… Постоянно разговаривал с малышом — клал руку на живот и что-то шептал. И хотя в те годы эхоскопии еще не существовало, и наверняка знать пол ребенка было невозможно, все были уверены: родится мальчик.

Незадолго до смерти Нодар Думбадзе снова позвал меня, поговорить. Признался, что я практически подарила ему полгода жизни. Но… «Слушай внимательно и не обижайся. Ты родишь этого парня. Но фамилию Думбадзе ему не дашь»… Почему? Нодар объяснил свое решение. Его старший внук, сын Мананы — Нодар Топуридзе, — рос без отца. «А скоро не будет у него и дедушки», — добавил он. Этот мальчик окажется в тени, если малыша будут звать Нодар Думбадзе. Я согласилась. Сына, родившегося уже после смерти своего великого деда, назвала Нодаром. Нодаром Мачарашвили, по фамилии мужа.

Когда я рассказала эту историю Чабуа Амиреджиби (знаменитому грузинскому писателю, автору романа «Дата Туташхиа». — Примеч. И.О.), тот разрыдался. Он был откровенен: «Я бы так не поступил, как отказаться, ведь это такой соблазн!».

* * *

Дедом Нодар Владимирович был мягким и мудрым.

Папа же не умел «воспитывать». Он рассказывал притчи. Никогда не говорил: это можно, а это нельзя, это белое, а это черное. Он рассказывал какие-то истории из своей жизни — про дедушку, бабушку, Илико или Иллариона, о друзьях, родных… И через некоторое время ребенку становилось понятно, почему он это рассказал. Потому что однажды ты тоже попадаешь в подобную ситуацию. И доходишь своим умом, зачем все было сказано. Но выбрать дорогу нужно самостоятельно. Нодар никогда ничего не запрещал, он давал право выбора.

Папа вообще умел рассказывать так, что на какой-то момент становился нашим ровесником. Я часто повторяю, что у него не было возраста. С ребенком он был ребенком. Со взрослыми — взрослым. Он был мудрый человек.

Я училась, кажется, в 9 классе, когда Нодар отправился в поездку в США. Он побывал в Диснейленде и был просто потрясен. Даже привез оттуда карту, показывал ее мне, был в таком восторге — как маленький! Именно после того путешествия папа решил создать «Мзиури». В его мечтах это была минимодель настоящего города.

Я несколько лет руководила «Мзиури», да и вообще занимаюсь всеми папиными делами. Было время, когда мне было неудобно вести себя активно. А в какой-то момент, лет через 10 после его ухода, оказалось, что мне легко говорить о том, что Нодар — великий, что его дела должны продолжаться. Нужно было для этого созреть. Я ведь потеряла не писателя. У меня умер отец.

Когда папы не стало, известие об этом передала программа «Время». Очень хорошо помню: первая ночь без него — мы все дома, и родственники, и друзья. Вдруг телефон — пронзительным звонком межгорода. Из Иркутска позвонила совершенно незнакомая женщина, рыдает: только что по телевизору сказали, что Нодара не стало. Она оплакивала его, как близкого человека.

С уходом папы наш дом, в котором всегда было много народу, опустел. Нет, конечно, приходили близкие, друзья, но без него это было уже совсем не то. Поэтому не люблю родительскую квартиру. Даже на дачу в Сагурамо не езжу. В последние годы папа часто бывал там — болел, ему все время было холодно. Он сидел на солнце, пил какие-то пилюли. Там папа был уже беспомощным и не нравился мне таким. Здесь, в Тбилиси, к нему каждый вечер приезжали гости. Конечно, шутили, пели, а перед папой стоял маленький стаканчик с вином, и он его отпивал как лекарство, совсем по чуть-чуть.

* * *

У нас был дом в Абхазии, в Гульрипши. Там я помню Нодара молодым, загорелым, он играл в казаки-разбойники, лазил на деревья, водил нас на рыбалку, уходил в море с утра пораньше… Я хочу его помнить таким.

Как только начинались каникулы, мы уезжали в Абхазию. Папа обожал это место — там он писал, проводил время с друзьями, это была его стихия — море, солнце! Там Нодар ходил в матроске и рваных джинсах! Каждую ночь кутили, пили, стихи читали. Просто счастье!

Глаза у Нодара были одновременно очень грустные и очень веселые, цвета меда. И в них прыгали-бегали чертики. Влажный был взгляд, будто слезы стоят. Манеры, жесты — я очень на него похожа. Мама у меня красавица, но когда мне говорили, что я похожа на нее, даже в детстве, начинала плакать, потому что хотела быть похожей на Нодара. Хотела делать все точно также, как папа. И он возил меня на рыбалку, учил кататься на велосипеде, все мужские, мальчишечьи дела — мне было интересно все! И быть, как папа, у меня получалось. Мне нравилось возиться, к слову, с лопатой, что-то пилить — он ничего не запрещал. Не боялся, что упаду, разобью коленку. Я, как мальчишка, в шортах бегала.

В Гульрипши мы проводили все три летних месяца. А на обратном пути, едва заезжали в Тбилиси, папа останавливал машину, выходил, целовал землю и говорил — пришел твой потерянный сын… Вот так он любил свой город.

* * *

Нашим ближайшим соседом в Гульрипши был писатель и поэт Константин Симонов. Я дружила с его дочкой, она сюда приезжала, жила у меня, я с детьми ездила к ней в гости. Мы вместе выросли, наши дома рядом стояли, позже я крестила внучку Симонова, Дашу.

Константин Михайлович любил живопись, в его коллекции было два полотна Пиросмани — оригиналы. Судьбу картин владелец определил заранее, завещав после своей смерти отвезти их в Грузию. Дочь Симонова выполнила желание отца.

Константин Михайлович все время говорил: «Нодар, надо каждый день писать хотя бы страничку. Каждый день надо работать минимум три часа». Он был старше, живой классик! Нодар же стоял перед ним словно мальчишка, потому что в Гульрипше он гулял, там было много солнца, было счастье, какая там страничка! Но каждое утро, когда просыпались оба дома, Константин Михайлович подходил к калитке и спрашивал: «Нодар, ну сколько страниц ты сегодня написал?».

Папа писал ночью. Между его романами — по 5–6 лет. В это время он думал, переживал, аккумулировал, рассказывал нам какие-то эпизоды, и позже мы все это находили в его книгах. Потом Нодар садился и за два-три месяца писал роман — прямо набело. Если посмотреть его рукописи, то там зачеркнуто совсем немного. Папа все пропускал через сердце, а потом записывал мысли на бумаге — на одном дыхании…

Папа был лихой шофер. Мне нравилось, как он вел машину, когда мы ездили отдыхать в Абхазию. Нодар пел, шутил все время. Дорога тогда была плохая и занимала весь день. Потом мы уже летали туда самолетом и добирались всего за полчаса.

В детстве я любила, когда папа останавливал машину у попутных ресторанов. Мы заходили и Нодара тут же кто-то узнавал. Даже повара в белых фартуках выходили из кухни, чтобы поприветствовать его, усаживали поудобнее, вокруг вились девушки в крахмальных кружевных наколках. Мы сидели и радовались тому, как папу принимают.

В машине он всегда сажал меня позади себя, мне доставляло удовольствие смотреть в окно и разглядывать дворики, мимо которых мы проезжали. По 9 часов проводили в дороге, и, наконец, добирались до Гульрипши. Завернешь с трассы — а там море синее, и дом уже вот-вот, станет виден. Пока доезжали до своего двора, он изо всех сил сигналил, чтобы все знали: Думбадзе приехали! И когда, наконец, останавливались, мне говорил: прежде чем войдешь во двор, поздоровайся с морем. И я пробегала — до берега было всего каких-то 50 метров — и кричала: «Здравствуй, море!».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.