Глава 11 ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ АЛЕКСАНДРА ЯКОВЛЕВИЧА

Глава 11

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ АЛЕКСАНДРА ЯКОВЛЕВИЧА

«Быть или не быть?»

У. Шекспир

Уехав из Москвы в декабре 1940 года, на другой день после импровизированной свадьбы, я вернулся в Орджоникидзе к месту службы.

Мама в коротеньких письмах раз в месяц с немецкой пунктуальностью сообщала мне домашние и семейные новости. Вскоре после начала войны в Орджоникидзе приехала моя жена, а в начале сентября — моя теща Анна Васильевна. Чтобы достать железнодорожный билет, ей пришлось обратиться за помощью к Александру Яковлевичу. От тещи я узнал, что мама и Валя — жена моего брата Миши, с только что родившейся дочерью Леночкой отправлены в Куйбышев. Это были последние сведения о родных мне людях. Потом, уже в конце декабря 1941 года, состоялся разговор по телефону с Александром Яковлевичем. Затем последовало все то, что уже описано в главе «Моя война».

7 мая 1945 года команда борцов из Грузии отправилась в Москву на соревнования. 9 мая на всех железнодорожных станциях наш поезд сопровождало народное ликование. Война кончилась!

Перед отъездом в Москву я зашел к Василию Яковлевичу Эгнаташвили в Верховный Совет. Он встретил меня как обычно очень приветливо: «А, Ваня, Ваня, заходи! Как ты живешь? В Москву едешь? В Москву, в Москву… К Саше? Очень хорошо! — говорил он, прохаживаясь по своему огромному кабинету. — Саша все жалуется на болезни. Он думает, что болен; он куда здоровее меня, а я не жалуюсь. Он просто мнительный…» Василий Яковлевич любил повторять одно и то же. Время от времени, затягиваясь папироской, он останавливался, растягивал рот, сильно дул, при этом дым выходил из уголков рта в разные стороны, наподобие сомьих усов.

На вопрос о судьбе моей мамы он отговорился незнанием: «Саша знает, он знает, ты у него спроси. Правда, он думает, что он болен…» — так напутствовал меня Василий Яковлевич.

Во всяком случае, я узнал, что Александр Яковлевич живет в новой квартире, в доме, где размещен известный всему Союзу ресторан «Арагви», и номер его телефона.

Прибыв в Москву, я тотчас позвонил по телефону и пошел на улицу Горького. На улице меня поджидала все та же моя няня Настя, с глазами полными слез. Отчим жил на втором этаже, квартира выходила окнами на Моссовет.

В глубине души я верил, что под покровительством такого мужа с моей мамой не должно было случиться большого несчастья, но, увидев скорбную позу Александра Яковлевича и его влажные глаза, понял, что ошибался. Оказывается, мама была арестована в Куйбышеве и умерла в лагере еще в декабре 1941 года на третьем месяце заключения. С тех пор прошло уже более четырех лет. Они свое отгоревали, и их слезы и скорбь были соболезнованием мне по поводу ее гибели. Но они знали, что мне предстоит испытать еще один, едва ли не больший удар судьбы…

На вопрос о Мише, отчим мне дал телефон Валиной тети, у которой я спросил: «Как найти Валю?» Ответ ее сразил меня: «Как только она узнала, что Миша убит, она уехала к маме в Лыткарино…» — сказала она. Я зарыдал в голос, глядя на меня, и они заплакали.

Так в течение нескольких минут я узнал, что погибли самые близкие мне люди, при этом мою мать убила та же социальная система, защищая которую погиб мой брат Михаил. Горе мое было безмерным…

Еще Герцен в «Былом и думах», говоря о русском патриотизме, предупреждал, что нельзя отождествлять любовь к Родине с любовью к правительству. Большевики очень ловко сумели совместить два этих понятия. Убрав из призыва «За веру, царя и отечество» нравственные начала, они провозгласили лозунг «За Родину, за Сталина!» За Сталина погиб Миша, из-за Сталина погибла, как преступница, преданная Сталину мама.

Я остановился у Александра Яковлевича. Утром на звонок я открыл дверь полковнику КГБ. Он осведомился у меня: «Встал ли генерал?» Под шинелью на кителе у него оказалось множество орденских колодок. Это был парикмахер, он пришел побрить Александра Яковлевича. После завершения процедуры отчим предложил ему выпить рюмку коньяка. Полковник отказался, сказав: «Нельзя мне. Я иду к Лаврентию Павловичу».

В борцовском турнире я не участвовал, вместо меня выступал запасной.

Вечером Александр Яковлевич осведомился, хочу ли я обедать дома или предпочитаю сходить в «Арагви». Мне не хотелось идти в ресторан. Тогда он позвонил в управление и заказал обед-ужин.

Через полчаса пришел знакомый мне еще до войны шофер отчима Надаев и принес два огромных запломбированных термоса. Мы сердечно поздоровались. Он попросил помочь поднять остальное, и мы принесли еще термос и пакеты, все под пломбами.

Как доверчиво было Главное управление охраны, когда мы прямо из Заречья, без всяких дополнительных проверок, посылали оттуда продукты к столу Сталина. Сейчас же во всей системе культивировалась взаимная подозрительность.

Рассказывая о маме со многими умолчаниями, мой отчим как бы оправдывался передо мной за ее гибель. Многое он не договаривал, и я должен был догадываться о тайнах, которые нельзя доверять словам.

Арест матери санкционировал Берия. Сталину, видимо, доставляло удовольствие унижать человеческое достоинство даже преданных ему людей и под страхом смерти заставлять их, пренебрегая всеми нравственными категориями, славословить его и гнуть перед ним с благодарностью спину.

Известно, что многие из ближайшего окружения Сталина прошли через это тяжкое испытание: Молотов, Калинин, Поскребышев, Ворошилов были унижены арестом жен. У Орджоникидзе и Кагановича были репрессированы братья. Впрочем, Сталин не благоволил и к своим родственникам и свойственникам. Все те, кто по наивности полагали, что близость и проверенная годами преданность позволяли им в чем-то не соглашаться с вождем или возражать ему, — были обречены. Где-то я читал, что Алеше Сванидзе, брату его первой жены, Сталин предложил сделку: освобождение из тюрьмы в обмен на его извинение. Сванидзе ответил, что ему не в чем извиняться. Когда вождь узнал ответ, он сказал: «Ишь, какой гордый, не хочет извиняться, тогда пусть умирает!» Был репрессирован Реденс — муж сестры Надежды Аллилуевой и сестра Алеши не избегла той же печальной участи.

Из скорбного рассказа Александра Яковлевича я понял, что он проиграл схватку с Берией за мою мать, арбитром которой был сам Сталин, и что отчим приобрел в лице Лаврентия врага.

Впрочем, Сталин не перестал доверять Александру Яковлевичу: в военные годы ему поручались чрезвычайно ответственные дела — организация хозяйственной стороны Тегеранской, а затем и Ялтинской конференций. Но еще до окончания великой битвы, Берии удалось добиться решения отправить Александра Яковлевича в Крым. Для того чтобы должность соответствовала званию, там специально было создано управление КГБ, начальником которого мой отчим и стал.

Чтобы создать на новом месте привычный микроклимат, Александр Яковлевич купил небольшую дачу, выписал семью дочери Тамары. Но его деятельная натура не находила объектов реализации своего хозяйственного таланта, потому он подчас вмешивался в дела, не входящие в его компетенцию.

С древних времен существует нравственный кодекс мужчины, который включает непреложные правила поведения при нанесении ущерба чести рода, семьи, не говоря уже о личном оскорблении. Во всех этих случаях мужчина обязан реагировать однозначно — смыть кровью обиду или каким-либо иным способом наказать оскорбителя. Чувство мужчины, ответственного за род, воспитывалось на Кавказе с самого раннего детства.

По дороге в Тифлис Александр Дюма остановился в Кизляре, где начиналась русская линия, т. е. располагались войска для отражения набегов дагестанских горцев. Его поразило, что пятилетние мальчуганы носили на поясе кинжалы. Так народная педагогика готовила будущих борцов, защитников чести и достоинства рода.

Александр Яковлевич, конечно же, считал себя во всех смыслах мужчиной, не зря же он, будучи еще нэпманом, носил свой любимый браунинг, хотя своей мощью мог подавить любого.

Берия нанес отчиму страшное оскорбление — арестовал доверившуюся ему, верную и преданную Сталину, ни в чем не повинную женщину — его жену. Сталин же поддержал Берию.

Кодекс мужчины повелевал идти до конца, вплоть до самопожертвования (как это сейчас делают те же армяне и азербайджанцы в Нагорном Карабахе), хорошо это или плохо — другой разговор. Александр Яковлевич не выполнил долга мужчины, что родило в нем навязчивую идею, ломавшую и разъедающую его как личность изнутри.

Возможно, внутренне он искал и находил для себя оправдания. Например, такое: сохранив себя, он смог бы облегчить или изменить участь моей мамы. Наверное, мысленно он не раз доходил до убийства Берии. Во всяком случае, впоследствии я всегда чувствовал с его стороны постоянное внимание и поддержку, и в то же время подспудную потребность получить именно от меня, единственного оставшегося в живых, — своеобразную индульгенцию.

Я понимал это состояние и убеждал его в том, что им было сделано все возможное для предотвращения тяжкой участи мамы.

По-видимому, Сталин обладал страшной волей, которая мяла и крошила всех, кто контактировал с ним. Сломала она и Александра Яковлевича, приговорив его на всю оставшуюся жизнь к самоедству, которое, в конце концов, его и погубило.

Неотступные мысли угнетали моего отчима. Постоянный стресс не мог не отразиться даже на таком могучем организме. Гипертония и сахарный диабет стали причиной постоянных недомоганий, и перед окончанием войны он решил вернуться в Тбилиси.

Как-то весной 1947 года — уже в Тбилиси — открыв по звонку дверь, я остолбенел: на пороге стоял полковник КГБ. Но меня успокоили слова: «Генерал ждет Вас внизу». Мы с Александром Яковлевичем сердечно встретились прямо на проспекте Руставели. Он прибыл в Тбилиси в салон-вагоне с автомашиной, которая была привезена в специальном вагоне-гараже.

Александр Яковлевич решил жениться, и ему понадобилось мое одобрение. Пожаловавшись на здоровье и посетовав на отсутствие ухода за ним, он сказал, что, конечно, Лилли ему никто не заменит, но… Одним словом, кто-то заочно сосватал ему невесту, и он попросил меня поехать с ним на смотрины. Я был тронут его деликатностью, ведь со дня смерти мамы прошло более пяти лет, но поехать отказался.

История эта закончилась странно. Он довез свою новую суженую до Москвы и прямо из салон-вагона пересадил ее в обратный поезд.

В следующий мой приезд в Москву он велел мне забрать все вещи, которые принадлежали маме.

Когда я приехал в Москву на очередное соревнование по борьбе уже весной 1948 года, в его квартире жила Тамара с семьей, а Александр Яковлевич окончательно перебрался в Заречье. Он выслал за мной машину. Я застал отчима лежащим на кровати в генеральской форме, со вложенной за воротник и манжеты ватой. В каждой комнате висел градусник. Александр Яковлевич то и дело осведомлялся о температуре. В подвале дачи была котельная, и к истопнику часто бегали посыльные, требуя то поддать жару, то залить топку, чтобы температура в доме была в пределах 21–22 градусов.

Болезни его обострились. В Заречье зачастили медицинские светила из Кремлевской больницы, привозились лекарства, но они оставались нетронутыми. Александр Яковлевич следовал советам приватного врача и пользовался медикаментами из обычной аптеки.

Еще в бытность моей мамы дом в Заречье время от времени обслуживала пожилая женщина Нюра, иной раз ей поручали готовить незамысловатую еду. Теперь он готовил себе сам, не доверяя даже этой женщине. В тот день, когда я там был, Александр Яковлевич потушил для себя к обеду индюшачью печень на воде.

Проработав более 17 лет на Лубянке, Александр Яковлевич, видимо, много знал о лабораториях, где изготавливались и применялись всевозможные яды, о различных способах пищевого, лекарственного или связанного с температурой отравления каким-либо газом. Иначе совершенно непонятно, зачем ему было необходимо поддерживать постоянную температуру в комнатах и для чего предназначалась вата за воротником и манжетами. Очевидно, мой отчим боялся Берию.

Сейчас я думаю, что в борьбе за свою жену отчим не был сдержан в своих эмоциях, и Берия затаил на него злобу. Другой причиной ненависти было и то, что Александр Яковлевич попал в центральный аппарат НКГБ раньше, нежели Берия возглавил это ведомство, т. е. был «не его человеком», что, естественно, раздражало шефа, прекрасно знавшего Александра Яковлевича еще по Тифлису. Скорее всего, именно с его подачи Хрущев «узнал» в генерал-лейтенанте госбезопасности духанщика, который был не ко двору.

Александр Яковлевич был бесконечно предан Сталину, и Сталин в свою очередь доверял своему младшему сводному брату — Саше (моему отчиму). Но эти отношения никак не устраивали Берию, этого коварного человека. Первым сокрушающим ударом был привычный прием — арест жены. Вторым — отстранение от Сталина, назначение его в Крым. Но Берия не останавливается до тех пор, пока полностью не уничтожит противника…

Александр Яковлевич, вспоминая о маме, задумавшись, часто напевал романс: «Вернись, я все прощу»… Но дальше первых двух строк дело не шло: он то ли не знал слов, то ли они не соответствовали его тоскливому настроению. Опять у нас возникал разговор с тем же подспудным смыслом: «Не думаю ли я, что он предал маму и не сделал все возможное для ее спасения?» Иногда беседа принимала отвлеченный характер — об аресте Юлии Исааковны — жены Яши Джугашвили, в то время когда Яша находился в немецком плену… Мы говорили и о гибели других близких Сталину людей.

Разговоры велись с долгими многозначительными паузами и были мучительны для нас обоих. Мать пропала. Мне было искренне жаль любимого мной человека и не в чем было его прощать, но сам себя он, видимо, не мог оправдать и простить. Это было тягостно.

Правильно заметил Хрущев, «духанщик» никак не подходил к среде профессиональных интриганов, лицемеров и убийц. У Александра Яковлевича, в отличие от них, помимо прочих отличных качеств была и ранимая совесть. Не сумев защитить мою мать, он своим авторитетом не раз покровительствовал и, видимо, спасал меня. Его звонок в КГБ Орджоникидзе после ареста мамы прикрыл меня от возможных репрессий. После того как он нашел меня в Тбилиси, проживающим на чердачной мансарде института физкультуры, с его подачи его родная дочь Тамара предложила мне занять пустующую квартиру. Приехав второй раз в Тбилиси, он сознательно демонстрировал свое внимание ко мне, не говоря уже о такой деликатности, как мое одобрение на его третью женитьбу.

Мне думается, что даже после его кончины, когда в 1951 году из Тбилиси выселяли массу людей, в том числе имеющих родственников за границей или детей репрессированных, только его предварительное «прикрытие» спасло мою семью от вторичной ссылки.

31 декабря 1948 года, после продолжительной голодовки Александр Яковлевич скончался. Сначала он ограничивал себя в пище, затем перестал есть, а в последние пять дней отказывался от питья.

Возможно, он надеялся, что Сталин узнает о его пассивном протесте и призовет к себе «своего Сашу». Знал ли Сталин об этом? Сия тайна великая есть!

Его привезли хоронить в Гори. В гробу я увидел маленького старичка. Трудно было представить, что когда-то это был могучий красавец. Для меня эта смерть как бы объединила все тяжелые потери за годы войны — мамы, брата и сына.

Когда умер мой сын, жизнь была каторжная, не видно было просвета, да и с женой у нас все разладилось, так как она видела во мне причину нашей вынужденной ссылки в казахскую степь. Эта смерть среди смертей была в какой-то мере предопределена. Мертвых брата и маму я не видел.

Приехав в Гори, я встал в стороне и плакал горько, навзрыд, как обиженный ребенок. Люди, проходившие мимо гроба, с удивлением обращали на меня внимание, не зная, кто это так убивается, тем более, отгоревавшие в Москве родные дети уже не плакали, а печально принимали соболезнования.

В лице Александра Яковлевича я прощался сразу с четырьмя самыми близкими мне людьми. Осталась у меня лишь сестра Лизочка, след которой давно и, как я думал, навсегда потерян…

Во время хрущевской оттепели я подал заявление с просьбой о реабилитации матери. В мае 1961 года получил заказное письмо из военного трибунала Московского военного округа от 9 мая. Справку за номером: Н-261/ ос.

Дело по обвинению

Алихановой (Фегельке) Лилли Германовны 1889 года рождения, до ареста 30 ноября 1941 года — домашняя хозяйка, пересмотрено военным трибуналом Московского военного округа 24 апреля 1961 года.

Постановлением от 24 апреля в отношении Алихановой (Фегельке) Лилли Германовны дело о ней отменено и прекращено.

Алиханова (Фегельке) Лилли Германовна реабилитирована посмертно за отсутствием состава преступления.

Зам. Председателя военного трибунала Московского военного округа подполковник юстиции Н. Соколов.

В дальнейшем мне удалось выяснить, что мою мать арестовали столь поспешно, что даже «дело» на нее не было заведено!

Несколько раньше я совершенно случайно узнал, где и каким образом погибла мама. Однажды одна из наших преподавательниц спросила меня — знала ли моя мама Сталина? Получив утвердительный ответ, она воскликнула:

— Значит, это была она!

Приятельница ее мамы недавно вернулась из Темниковских лагерей и рассказала им, что вместе с ней в лагере была немка по фамилии Алиханова, которая пыталась отправить письмо Сталину. У нее в бандаже были зашиты три брильянта. Она хотела один из них пожертвовать на танковую колонну, а два других брильянта — каким-нибудь образом — отправить сыну, который служил в Орджоникидзе, и жене другого сына, который был на фронте.

История этих брильянтов такова. Молодой красавице жене мой отец захотел подарить брильянтовые серьги. Однако найти два одинаковых четырехкаратника даже в Париже было непросто. Кроме того, у мамы в кольце был еще один очень ценный брильянт голубой воды, весом 2,5 карата. После прихода к власти в Грузии большевиков предназначение этих брильянтов было предопределено названием кинокартины «Бриллианты для диктатуры пролетариата».

Эти три драгоценности — единственное, что моя несчастная мама сумела сохранить из всего огромного отцовского состояния. Она, судя по всему, вынула камни из оправ и зашила их в бандаж, в качестве последнего рубежа обороны от возможных жизненных невзгод.

Сообщение моей сослуживицы Жени чрезвычайно меня взволновало. Я, естественно, попросил устроить мне свидание с этой неожиданной вестницей. Мы встретились на квартире у Жени. Женщина было очень испугана. Известно, что при освобождении узников, им приказывали ничего не разглашать. Возможно, поэтому эта несчастная женщина при встрече предпочла все позабыть. Все же она рассказала мне об обстоятельствах маминой смерти. Маме нездоровилось — у ней была больная печень. Потом ее увезли в тюремный госпиталь, где она и скончалась.

Что же касается брильянтов, то судьбу их угадать невозможно. Судя по рассказам Варлама Шаламова, умерших лагерников сбрасывали в ямы безо всякой одежды. Нашли ли при прощупывании бандажа драгоценности? Могла и эта женщина кому-нибудь сказать о спрятанных сокровищах. Воспользовался ли ими кто-нибудь или они канули, сгорели в огне?..

Бог с ними! Не то еще пропало! Безумно жаль маму, которая была слепо предана стране, ее вождю и тем не менее не избежала массовой гигантской мясорубки.

Мир праху твоему, дорогая!

Наследство же, которое оставил Александр Яковлевич, если не считать его квартиры в Москве, было смехотворным: старая мебель и небольшая сумма на сберкнижке, которой едва хватило на сооружение ограды и памятника. Такой он был бессребреник.

Злопамятный Берия не удовлетворился гибелью своего противника. Смерть Сталина сняла «прикрытие» эгнаташвилевской семьи. Берия стал «калифом на час». За короткое время его почти ничем не ограниченной власти, когда ему следовало бы больше всего думать о реальных опасностях и укреплении своей диктатуры, Берия находит время распорядиться об аресте секретаря президиума Верховного Совета Грузии, младшего брата Александра Яковлевича — Василия.

Бичико в это время был начальником охраны Шверника, который относился к нему с большой теплотой. Берия, не желая наживать себе противника в лице Шверника, решил погубить Бичико исподволь, и в экстренном порядке отправил его в Молдавию. Бичико не успел даже сняться с партийного учета, и в Молдавии не стали принимать от него партийных взносов. Провоцируется исключение Бичико из партии за неуплату взносов, что для коммуниста смерти подобно. Бичико боялся посылать деньги почтой, в полной уверенности, что они не дойдут, и специально ездит в Москву, чтобы уплатить партвзносы — с партучета его все равно не снимают. И Бичико, не задерживаясь, в тот же день возвращается к месту службы. Тем временем снимают с должности министра здравоохранения и сына Василия Яковлевича — Шота. Берия, видимо, готовил расправу над всей семьей, и лишь его арест и расстрел спасли Эгнаташвили от полного уничтожения.

Василия Яковлевича тут же выпустили из тюрьмы и назначили директором литературного музея в Тбилиси. Бичико возвратился в Москву. Шверник, в ответ на просьбу о восстановлении в должности, ответил ему, что «органы очищаются от грузин», но взял его к себе в аппарат в отдел физкультуры и спорта. А Шота стал директором Грузинского института переливания крови.

Мне кажется, можно сделать из всего этого однозначный вывод о том, что Берия ненавидел Сталина и все, что с ним было связано.

Прошло время. Тамара и Бичико стали чувствовать себя в Москве все менее уютно, несмотря на то, что у Бичико была прекрасная квартира, дача, унаследованная его супругой от комиссара чапаевской дивизии и, самое главное, две дочери и два внука. Он, как и Тамара, тяготел к своей родине — Тбилиси.

Существующий еще в недалеком прошлом в Грузии культ Сталина и подспудное признание Эгнаташвили родственниками великого вождя обеспечили им двухкомнатные квартиры и престижные, весьма дорогие по котировке партийной бюрократии должности. Бичико стал в Тбилиси директором «Дворца спорта», а Гиви (муж Тамары) — заместителем директора 1-го винного завода «Самтрест».

Впрочем, оба они, воспитанные на традициях Александра Яковлевича, по грузинскому выражению «портили эти места», так как не брали и не давали взяток. Впрочем, лет через шесть Бичико освободили от должности. В последнее время он собирал марки и недавно умер в возрасте 86 лет. Тамара и Гиви тоже давно умерли, а их сын Гурам, мягкий и очень порядочный человек, — заведующий кафедрой борьбы в Грузинском институте физкультуры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.