БЕЛАЯ НОЧЬ

БЕЛАЯ НОЧЬ

Хотя не в красном камзоле, да на воле.

П. А. Федотов

Солнце не то зашло, не то растаяло: белая ночь.

Федотов шел к Неве по пустынной линии Васильевского острова. Сфинксы на набережной, не моргая, смотрели друг на друга; полированный камень их тел покрыт сыростью ночи, как потом. Высокий купол Исаакиевского собора слабо желтел в небе. Слева, над низкой стеной крепости, поднималась высокая игла Петропавловского собора. Ангел на шпиле нагнулся, рассматривая город. Нева, с обеих сторон заключенная в набережные, текла к холодному морю, чуть дымясь туманом. Слышна дальняя музыка.

Заря над городом — широким розовым венком; розовая Нева отражала колонны, мосты и красные занавески в доме графини Лаваль. Там танцевали, занавески были освещены. Тут было и красное, и голубое, и серебряное.

— Трудное сочетание, — сказал кто-то рядом. — И посмотрите — не пестрит. Такую вещь мог бы нарисовать Боровиковский. Он так сделал портрет графа Васильева: голубая лента на красном мундире и серебро звезд.

— Природа не пестрит никогда, а художник редко достигает согласия красок, — ответил Федотов, поворачиваясь.

Рядом с ним стоял без шапки человек лет тридцати, широкоплечий, широкий в талии, но отнюдь не полный. Лицо круглое, окаймленное бакенбардами; волосы острижены по-казацки и зачесаны назад; не блондин и не брюнет, но ближе к брюнету; глаза небольшие и так же, как общая повадка, выражают энергию.

— Разве не узнаете меня, господин Федотов? — сказал человек.

— Узнаю: вы Шевченко Тарас Григорьевич.

— Вы акварель «Освещение знамен» кончили, Павел Андреевич? Ее Карл Павлович хвалил.

— Не кончил. Разонравилось мне как-то…

— Карл Павлович тоже картин не кончает. Так легко начинает, набрасывает… Кажется, уже все сделано, а не может кончить.

— Устает, — сказал Федотов.

— Нет, может быть, веру теряет… Вы знаете, я очень люблю красные занавески.

— Они на воде очень красивые.

— Красный — любимый цвет Брюллова. Когда меня, крепостного маляра, Сошенко привел к Брюллову, смотрю я — диван красный, халат красный, занавесочки красные. Запомнил я эту комнату: в ней я заново родился.

— Много тогда об этом в академии говорили. Выкупил вас Брюллов. Вот кто меня с военной службы выкупит! Как вы думаете, уходить мне из полка?

— Уходить.

— Дают сто рублей ассигнациями в месяц на жизнь.

— Немного!.. Рубля серебром в день мало.

— У меня время потеряно, мне уже тридцать лет. Разве можно начать учиться! Выйдет ли такой скок в бок — вот она, штука какая!

— Руку развить можно.

— Не в руке дело, компас должен быть в глазу, а не в руке.

— Вы какого художника любите? Хогарта?

— Нет.

— Разлюбили?

— Много в его картине центров и нет подчиненности; рассказывать все надо по кускам: как будто много петухов парами, не обращая внимания на другие пары, дерутся во дворе. Интересно, но мелко, гоголевской широты нет.

— Это вы хорошо сказали и неожиданно. Молодые художники, говорит Брюллов, любят сложные построения.

— Я разлюбил эту сложность. Люблю человека.

— Может быть, только портреты рисовать?

— Нет, надо картины рисовать, но только надо в картине проложить для зрителя путь, чтобы ее смотрели медленно, и не надо, чтобы это была аллегория.

Красные занавески на том берегу Невы погасли. От берега отплыл зеленый высоконосый ялик. На ялике ехали чиновники, нахохлившиеся от утренней свежести.