МОСКВА ДЕТСТВА
МОСКВА ДЕТСТВА
Передовые люди не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие не видят, и удивляются тому, что другие не видят; передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят то, чего не видят другие, и уже не удивляются тому, что другие не видят того же.
Н. В. Гоголь
Прошел грозный 1812 год; сгорела деревянная Москва, обуглились в ее садах деревья. Высокие, украшенные изразцами церкви закопченными стояли среди пустырей.
Кремль и со взорванными стенами и с полуразрушенными башнями возвышался над городом. Рядом с колокольней Ивана Великого рухнула пристройка; колокольня как будто еще выросла — задымленная, лишенная креста. На широкой черной площади, около полуразрушенных кремлевских стен, среди гари пестрел куполами храм Василия Блаженного.
Но заново строили университет, крыли железом барские дома, восстанавливали башни Кремля, собирали бумаги, разбросанные взрывом Арсенала.
Москва строилась.
Из далеких походов через Триумфальные ворота возвращались войска.
Снова зацветали опаленные сады, вокруг них строили новые заборы; на Москве-реке стояли суда, нагруженные хлебом и дровами.
По старым дорогам возвращались люди в Москву, возводили дома на старых местах. Новая, после-пожарная Москва не была похожа на старую! Она была не похожа своей новой гордостью, тем, что она видела весь мир и мир ее видел.
Зимой по-прежнему падал снег. Весной зацветали цветы в расширившихся после пожара садах.
Москва сгорела и построилась, над ней снова засверкали купола. Они как будто засветились неугасшим пожаром.
В Москву со всех сторон тянулись люди и оставались в городе. Был обычай, что человека хоронили в Москве на кладбище у той заставы, через которую он вошел в великий город.
Так Москва и в жизни человека и в смертный его час связана была с бесконечной Россией — с русскими полями, лесами, огородами, небыстрыми реками…
Андрей Илларионович Федотов был суворовским солдатом, сражался с турками, ходил на приступы и участвовал в военных походах; уволен был с офицерским чином.
Пришел Андрей Илларионович с войны не один, а с молодой женой-турчанкой.
Вышел в отставку с военной службы и начал служить по гражданской. Овдовел. Опять женился. Служба шла — Андрей Илларионович впоследствии получил при отставке чин титулярного советника. Сейчас он построил домик. Домик сгорел в 1812 году. Андрей Илларионович опять построился там же, в местности, которая тогда называлась Огородниками, около церкви Харитония, что стояла у Мясницких ворот.
Здесь и родился в 1815 году у него сын Павел.
Большие облака плыли над маленькими домами, над каменными сквозными колокольнями.
Затейливые вывески висели на углах.
Здесь улицы не мели и траву не вытаптывали.
Про старую Москву говорили, что это не город, а собрание городов: все, опоясанное кольцом бульваров, могло быть названо столицей; обширный Земляной город похож был на город губернский, а дальше шли уездные городки, слободы, посады и села.
На окраинах Москвы стояли дома с полями, фруктовыми садами, с разливом нечистых и небыстрых речек.
Москва зарастала, затягивалась заборами, садами, огородами.
В Огородниках редко стояли дома с гербами на фронтонах, с каменными воротами, на которых красовалась надпись гордая и спокойная: «Свободен от постоя».
Это значило, что хозяин дома человек большой и к нему солдат на постой ставить нельзя.
Больше здесь было домов людей нечиновных.
В палисадниках таких домов — веревки, на веревках разноцветное полосатое и цветастое белье.
Такие дома от постоя свободны не были.
Внутри домов, свободных от постоя, стояли мебели красного дерева, обитые штофом, или по крайней мере мебели со спинками, обитыми штофом, и с сиденьями, обитыми другой материей, но под цвет.
В домах, несвободных от постоя, были тростниковые стулья и на окнах разрасталась заграничная новинка — цветок герани. На стене деревянные часы с узорчатым циферблатом, в простенке между окон — ломберный стол с покоробленной верхней доской, у двери, расписанной под красное дерево, высокий шкап, на шкапу гипсовые зайчики канареечного цвета с красными ушами и деревянный большой, раскрашенный по форме солдат.
Павел Андреевич Федотов родился в таком весьма небогатом доме; отец его, офицер из солдат, чин имел ничтожный.
Детство Павла Федотова прошло тихо, жизнь вокруг него текла обыкновенная, разве только отличалась от обычного тем, что все дома кругом были новые, выкрашенные по-разному, но обычно с зелеными ставнями.
На Москве-реке стояли плоты, и вечерами видны были по всем берегам огни — то плотовщики варили кашу. Пахло свежим деревом, как будто строили тысячи кораблей.
Дома Андрей Илларионович Федотов ходил в старом турецком халате, повязывая шею шелковым платком. Утром в будни надевал длинное пальто, цилиндр и, стуча кожаными калошами по деревянным мосткам, шел на службу. И не похоже было, что этот низкорослый человек ходил когда-то через перевалы Альп.
Отец часто возвращался домой сердитым. За ним сторож нес иногда одну, а то и две пары сапог в руках: сапоги эти, перевязанные бечевкой, скрепленной казенной печатью, принадлежали нерадивым или нетрезвым писцам. Писец без сапог оставался на службе — переписывал, подшивал старые дела; если работа к утру была выполнена, то виновный получал сапоги обратно вместе с суровым выговором.
Андрей Федотов знал службу и не умел прощать. Честностью обладал он безмерною, но она, как у многих честных стариков, перенесших многое в жизни, облечена была в формы суровые, жесткие. Отец художника был человеком взыскательным.
Зима в тесных горницах маленького дома на Огородниках казалась печальной и долгой; в комнатах царила тишина. Окна доверху покрывались ледяными деревьями и листьями. От жарко натопленной печи было угарно; против угара употребляли средство — вносили в комнаты тарелку со снегом: говорили, что снег вбирает угар.
В морозы катались с горки на доске, обмазанной навозом и обмороженной. Катались и на обмороженном решете, но в решето садились только девочки.
Весна начиналась с грязи и с луж, потом на высокие деревья около церкви Харитония с криком прилетали грачи. Во всю ширину улицы стояли лужи, и в них отражались деревья, заборы и невысокие дома. Около луж чирикали и плескались, умывались, воробьи. Если взять щепку, то можно раскопать канавку, и лужа убегает; она бежит в ручей, который течет туда, вниз, к Каланчевке. Вместо лужи остается грязь, и по грязи можно шлепать босыми ногами. Простуды не боялись: Павел Федотов был мальчик плотный, румяный, красногубый, белозубый, черноглазый и широкоплечий. Он хорошо играл в городки и умел бросать в кольцо свайку.
Весной на лугах появлялись цветы, пестрые, как детвора: колокольчики, клевер, ромашка; в саду вырастала зоря с блестящими перистыми листьями, с гладким стеблем, из которого делали дудочки.
Интересно было в городе. На площадях стояли раешники; они вертели ручку райка, приговаривая:
— По копейке! По копейке!
Раек похож на маленький домик, поставленный на легкий раскидной столик; домик покрыт двускатной крышей, а на передней стенке сделаны четыре круглых окошка: через них смотрели внутрь райка.
Раешник — обычно человек молодой, в высоком картузе, в нарядном, хотя и поношенном, кафтане.
Раешник оживлен и сладкоречив.
Дети стояли в стороне: копейки не было.
Объяснения при смене картинок, соединенных вскладень, давали в рифму:
— А вот, изволите видеть, господа, андерманир [1] штук, хороший вид: город Кострома горит. А вот андерманир — другой вид: Петр Первый стоит, государь был славный, а притом и православный. А вот андерманир штук: город Палеромо стоит, барская фамилия по улицам чинно гуляет и нищих тальянских русскими деньгами щедро наделяет. А вот, изволите посмотреть другой андерманир штук — другой вид: Успенский собор в Москве стоит, нищих в нем бьют, ничего не дают.
Москва любила говорить, петь, рисовать. Дети шли в Китай-город, выходили на Красную площадь, считали купола церкви Василия Блаженного, бродили между торговыми рядами. В дощатых палатках пестрели лубки на веревочках. На лубках — войны, победы, генералы, и рядом картина о том, как мыши кота хоронили. Все картины с надписями. Их можно долго рассматривать. Здесь же предлагали купить лаковые табакерки с разными рисунками, с портретами Кутузова, Багратиона, Платова. А больше всего было рисунков, изображающих пожар Москвы.
В палатках продавали точеную посуду и другие деревянные, пестро раскрашенные диковинки; прокаленная в печи олифа, положенная на олово и испещренная красками, блестела, как драгоценный камень.
Здесь в первый раз встретился будущий художник с живописью.
Посылали его сюда купить сахару восьмушку, чая на заварку, но больше он приходил сюда сам: посмотреть, послушать.
В рядах шумели, говорили покупатели, говорили и кричали купцы, пели нищие.
Говорили и хвастались в старой купеческо-мещанской Москве многим: точеной посудой, табаком, лаковыми табакерками, Василием Блаженным и Царь-пушкой.
Была молва, что та пушка одним выстрелом могла побить всех французов, но не посмели из нее стрелять, потому что выхлынула бы Москва-река из берегов и затопила бы весь город.
На Москве-реке скрипели причалами баржи, черные снасти темнели на синем небе.
Шло лето. Сады отцветали, наливались ягоды; потом по улицам начинали ходить обручники — по всему околотку раздавался стук набиваемых на кадки новых дубовых обручей. Обручник — старый солдат; набивает обручи и рассказывает о Берлине, о Париже, о дальних походах, мягких, пыльных дорогах и о дорогах кирпичных, о победах, поражениях.
Кончалась работа обручника — начинали парить кадки: это значило, что скоро поспеют огурцы.
На траве зорюшке появлялись маленькие овальные, сжатые со спины плодики; их звали просвирками.
На больших рынках стояли возы с сеном; воз взвешивали на огромных весах и везли домой. Воз с сеном шумит в воротах, задевает вереи сухой травой, въезжает во двор.
Сено дают попробовать корове, и отец, который покупает сено сам, волнуется так, как будто принес важную бумагу на подпись самому директору департамента. Корова ест, в ее голубых глазах отражаются многокупольная церковь и маленький дом.
Сено вилами бросают на сеновал. Теперь можно забраться в сенник и оттуда смотреть, как военачальник с горы; с сеновала видна сизая, старая Сухарева башня и другая, ближняя, белая — Меншиковская; ее зовут «невестой Ивана Великого».
У огородников покупали огурцы. Огурцы мыли, готовили рассол, клали в рассол чеснок и дубовые листья, для того чтобы огурцы были крепкими.
Поспевали яблоки, начинал желтеть и падать лист.
На дворах устанавливали чудовищных размеров корыта, рубили капусту стальными сечками, и тут начинались в Москве песни.
Капусты много, ее нельзя рубить без песен. Во всех дворах слышен один и тот же стук, а песни разные.
Пухлые, сочные листья превращаются в мелкие прядки. На полуизрубленные листья насыпают крупную соль, мягкий звук сечек сменяется царапающим: это соль попадает под сечку. Ели в доме много и просто.
Павел Андреевич был, как тогда говорили, «из простых».
В своей автобиографии Павел Андреевич так вспоминает про тогдашнюю Москву:
«Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит сельский, а в то время они были почти то же, что деревня. Любимым местом наших игр был сенник, где можно было не только вдоволь резвиться с другими ребятишками, но оттуда сверху открывался вид на соседние дворы, а все сцены, на них происходившие, оказывались перед глазами наблюдателя, как на блюдечке. Сколько я могу дать себе отчет в настоящее время, способностью находить наслаждение в созерцательных занятиях обязан я сеннику, или, скорее, верхней его части. Жизнь небогатого, даже попросту бедного дитяти обильна разнобразием, которое зачастую недоступно ребенку из достаточного семейства, — ребенку, развивающемуся в тесном кругу из своих родителей, гувернантки да двух-трех друзей дома — особ по большей части благовоспитанных, стало быть не имеющих ничего особенного, действующего на детскую фантазию.
Возьмите теперь мое детство: я всякий день видел десятки народа самого разнохарактерного, живописного и, сверх этого, сближенного со мною.
Наша многочисленная родня, как вы можете догадаться, состояла из людей простых, не улаженных светской жизнью; наша прислуга составляла часть семейства, болтала передо мной и являлась нараспашку; соседи были все люди знакомые; с их детьми я сходился не на детских вечерах, а на сеннике или в огороде; мы дружили, ссорились и дрались иногда, как только нам того хотелось. Представители разных сословий встречались на каждом шагу — и у тетушек, и у кума отца, и у приходского священника, и около сенника, и на соседних дворах… Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если будет позволено так выразиться, „основной фонд моего дарования“».
Когда Павел Андреевич потом вспоминал Москву своего детства, она представлялась ему золоченым, пестрым донышком точеной деревянной чашки.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.