Глава 10 Ночь, когда умер Пьеро Содерини

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10

Ночь, когда умер Пьеро Содерини

В ночь, когда умер Пьеро Содерини,

Душа его слетела в ад,

«К младенцам, в лимб! — Плутон воскликнул. —

Здесь места нет земным глупцам».

Никколо Макиавелли о Пьеро Содерини

«Да поразит вас чума!» — напишет, обращаясь к Макиавелли, 10 октября 1510 года разгневанный поведением флорентийцев Роберто Акциайоли. Под давлением жадных до взяток министров Людовика XII посол едва сдерживал ярость, глядя на выжидательную политику Синьории, в которой отчасти винил и Никколо. Король Франции отменил свое первоначальное требование, по которому Флоренция обязалась выслать войска в Ломбардию, и республика решила не испрашивать разрешения Людовика на найм миланского кондотьера Теодоро Тривульцио.

Король явно рассчитывал на то, что флорентийцы покроют часть его военных расходов, и Акциайоли, сетуя на то, что Людовика «оставили ни с чем», сказал Макиавелли, что французов крайне возмутило двуличие Флоренции (вполне возможно, Никколо даже немало позабавило видеть, как один лжец обвинял во лжи другого). Припомнив античный образ необузданного силача, Акциайоли предостерегал «синьора Геркулеса» о том, что «действие и бездействие не уживаются», то есть пусть флорентийцы не жалуются на горькие последствия, которые может породить их лицемерная политика. «Вы желаете заполучить полководца, не связанного ни с Францией, ни с папой, ни с Испанией, ни с Венецией, ни с императором. В этом случае попросите египтян или османского султана прислать вам пашу или Тамерлана!»

Несмотря на разглагольствования Акциайоли, флорентийцам недоставало финансов, и они не желали нанимать солдат, которых в любой момент могли отозвать. Правительство Флоренции было озабочено тем, что рисковало оказаться втянутым в войну между папой и Францией, поскольку тогда слабой и уязвимой Флоренции угрожало опустошение всех ее владений. К тому же сами флорентийцы не хотели в одиночку противостоять разъяренному понтифику и подавлять мятежи в подчиненных городах, как это уже было в 1494 и 1502 годах. Однако теперь республика обладала войском, подчинявшимся лишь ей, — пехотой пусть и мало воевавшей, но всесторонне обученной.

Чего недоставало флорентийской армии, так это кавалерии: город не мог обойдись без конницы, и потому приходилось иметь дело с кондотьерами. Недавнее дезертирство Марко Антонио Колонны вновь заставило задуматься о необходимости обзавестись собственной надежной кавалерией. Но в ближайшее время полностью вооружить и подготовить конное войско не представлялось возможным. Однако Макиавелли не считал отсутствие кавалерии большой бедой, рассматривая кавалерию — в отличие от пехоты — как силу вспомогательную. «Римская конница во всяком консульском войске не превышала шестисот лошадей», — напишет он в трактате «О военном искусстве». По мнению Никколо, тогдашнее положение Италии объяснялось зависимостью итальянских государств от армий, основанных на наемной кавалерии. Так или иначе, Макиавелли считал, что всадники обладают незначительной тактической ценностью, поскольку их задачи на поле боя сводятся к тесному взаимодействию с пехотой.

Действительно, даже удары французской тяжелой кавалерии, которую Макиавелли считал лучшей в мире, можно было отбить, и потому зависимость Франции от конницы привела к множеству поражений. Тяжеловооруженные всадники оказывались эффективными только в пешем бою, но эту же задачу могли выполнять и обычные солдаты. Однако более универсальной — и к тому же менее затратной — была легкая кавалерия, способная решать различные задачи: разведывать местность, наводить ужас на мирных крестьян, а в бою остановить вражеских всадников, атакующих пехоту с флангов и тыла.

И вновь Десятка без каких-либо санкций правительства решила сформировать собственную кавалерию, и 7 ноября направила Макиавелли организовать призыв подходящих новобранцев. 13 ноября Никколо отбыл из Флоренции в Вальдарно и Вальдикьяну, вернулся лишь спустя две недели, но в течение следующих месяцев еще не раз ездил в те же земли. В отличие от пехотинцев новым рекрутам выдали по десять дукатов золотом на содержание лошади и приказали быть готовыми к апрелю. В Пасхальное воскресенье по улицам Флоренции парадом прогарцевала сотня легких кавалеристов, вооруженных арбалетами, и если кто-то и выражал недовольство этим смотром войск, Макиавелли, по крайней мере, мог утешиться письмами своего друга Алессандро Нази, который его поддерживал. В то время Никколо также инспектировал крепости во всех флорентийских владениях, а в Пизе воспользовался услугами знаменитых зодчих Джулиано и Антонио да Сангалло. Опыт, полученный в этих поездках, пригодится Никколо позднее, когда ему доведется работать с другим, куда более прославленным архитектором.

Внимание республики к своим крепостям объяснялось не только вполне оправданной озабоченностью текущими событиями и действиями внешних врагов, но и необходимо стью предотвратить бунты внутри страны. Враги внутренние могли оказаться не менее опасными, чем внешние, и правительство все больше тревожила подрывная деятельность Медичи. С годами кардинал Джованни склонил на свою сторону живших в Риме флорентийцев, оказывая им всяческое покровительство и поддержку благодаря своей близости к Юлию II и деловым связям флорентийских банкиров с папской курией. Флорентийское купечество в Риме с тревогой наблюдало за тем, как Содерини вел откровенно профранцузскую политику, ибо вспыльчивый папа пригрозил сгноить в тюрьме всякого флорентийца, пойманного в его владениях, если республика открыто присоединится к Людовику. Даже если закон запрещал вести дела с мятежниками, а впоследствии таковыми — после неудавшейся свадьбы Строцци — объявили кардинала Джованни и его брата Джулиано, едва ли правительство могло покарать тех, кто, обосновавшись за границей, пренебрегал ее законами. Что еще хуже, друзья кардинала Джованни могли повлиять на своих родственников во Флоренции и тем самым подготовить все условия для переворота.

Именно в этих обстоятельствах и созрел план устранить Содерини, что стало бы первым шагом к реставрации Медичи. Родственники Принцивалле делла Стуфа во времена Лоренцо Великолепного обладали политическими привилегиями, и, нередко бывая в садах Ручеллаи, этот молодой человек открыто заявлял о своей неприязни к гонфалоньеру. Еще несколькими годами ранее он попал под пристальное внимание Содерини, потому что предположительно нанес визит Вителоццо Вителли, а также в связи с тем, что его мать, могущественная Гульельмина Скиантески да Монтедольо, происходила из семьи феодалов из верхней долины Тибра (среди ее приданого был замок Кальционе в Вальдикьяне). Принцивалле начал подыскивать место и время, подходящие для его замысла, и попытался заручиться поддержкой Филиппо Строцци.

Но Строцци категорически отказал делла Стуфе, заявив, что утром сообщит обо всем властям, тем самым позволив новоявленному убийце сбежать, пока его не хватились. Лишившись главного подозреваемого, Комиссия Восьми по охране государства допросила отца Принцивалле, Луиджи, и хотя он сказал, что ничего не знал о намерениях сына, в ходе дальнейшего расследования выяснилось, что Луиджи и его жена помогли Принцивалле бежать. Родители получили письмо от Лукреции де Медичи, супруги Джакопо Сальвиати, в котором та сообщила, что вместе с мужем узнала о заговоре от одного из братьев Филиппо, Маттео Строцци, женатого на одной из дочерей Аламанно Сальвиати. Пьеро Содерини хотел отдать Луиджи делла Стуфу под суд, заявив, что заговор был направлен не только против него, но и против власти республики.

Незадолго до бегства Принцивалле нанес визит Юлию II и кардиналу де Медичи в Болонье и, как утверждают, упоминал о том, что якобы в заговоре замешан сам понтифик. Но папа, узнав об этом, пришел в ярость, обвинив гонфалоньера и других членов Синьории в бесстыдной лжи. Едва ли Принцивалле сумел заручиться поддержкой Медичи в деле, которое с самого начала казалось гиблым, хотя последующее свержение Содерини не могло их не обрадовать. В конце концов, власти объявили Принцивалле бунтовщиком и лишили Луиджи должности правителя Пизы, приговорив к трехлетней ссылке в Эмполи, что в тридцати пяти милях от Флоренции. Политическое давление его друзей спасло Луиджи от более сурового наказания. Хотя этот вердикт и был компромиссным, он все же означал поражение Содерини, продемонстрировав неспособность гонфалоньера заручиться необходимой поддержкой, чтобы покарать общепризнанного врага государства.

Нет никаких документальных свидетельств, указывающих на мнение Макиавелли об этом деле, но, так или иначе, мысли Никколо были заняты совершенно другим. Кроме того, для набора рекрутов в кавалерию ему пришлось отправиться в Сиену и напомнить Петруччи о том, что его перемирие с республикой вскоре истекает, а также обсудить условия нового перемирия на еще более длительный срок, по условиям которого Сиена обязывалась вернуть Флоренции Монтепульчано.

5 мая 1511 года Никколо отправился в Монако с поручением освободить флорентийский корабль, захваченный местным правителем Лучано Гримальди, и попытаться договориться с ним о сотрудничестве в морской торговле. Пока Никколо был в пути, правительство передумало, рассудив на этот раз так: «Постыдно, ежели не рискованно принимать в наши порты его [Гримальди] суда с краденым грузом». Лучано и вправду получал немалую прибыль от пиратства, и оказывать ему какую-либо помощь означало спровоцировать крупный дипломатический скандал. Но Макиавелли все-таки добился освобождения захваченного судна и 11 июня вернулся во Флоренцию.

За время его отсутствия многое переменилось на итальянской политической арене. В первые месяцы 1511 года состоялось успешное наступление объединенных войск папы и Венеции на французских союзников в Северной Италии. В конце января вследствие нерешительности французского губернатора Ломбардии Шарля д’Амбуаза, правителя Шомона (племянника кардинала д’Амбуаза), Юлий II занял Мирандолу, стратегически важный укрепленный город. Но в феврале обстановка резко изменилась: Шарль безвременно скончался, и во главе войск Людовик XII решил поставить пожилого, но энергичного Джанджакомо Тривульцио и импульсивного Гастона де Фуа, герцога Немурского. Стиль командования войсками изменился, что вскоре возымело последствия, когда весной французская армия направилась на юг, к Болонье, вынудив папу бежать в Равенну.

Юлий II доверил оборону города кардиналу Франческо Алидози, но этот прелат вызывал такую ненависть местного населения, что болонцы, едва завидев французов, подняли восстание, изгнали папский гарнизон и с распростертыми объятиями приняли бывших правителей Бентивольо. В отсутствие понтифика торжествующие горожане выместили свой гнев на бронзовой статуе папы работы Микеланджело: они разбили скульптуру на осколки, из которых затем герцог Феррары отлил одну из своих знаменитых пушек. Когда Юлий II принялся изливать свой гнев на Алидози за то, что тот упустил Болонью, кардинал попытался переложить вину на герцога Урбино Франческо Мария делла Ровере, который позже подстерег вероломного клирика в Равенне и вонзил ему в голову кинжал.

Теперь, глядя на неудачи понтифика, флорентийцы могли вдоволь позлорадствовать; более того, они подстрекали французов разгромить папу раз и навсегда. После заговора Принцивалле делла Стуфа власти республики действовали гораздо жестче в отношении Юлия, чем раньше. В январе 1511 года Людовик предложил провести мирные переговоры в Мантуе, но Флоренция пыталась его отговорить, сомневаясь в осуществимости подобной затеи, и предупредила короля о том, что папа вместе с испанцами склонял Венецию подписать мир с императором, дабы лишить Францию союзников. Республике было нечего тревожиться, поскольку Юлий, опьяненных предыдущими победами, отверг приглашение французов, и тогда Людовик попросил флорентийцев позволить ему перенести заседание Вселенского собора из Тура в Пизу.

Флоренция не спешила с ответом и дала свое согласие лишь после майских побед французской армии, но даже тогда пыталась сохранить все в тайне, опасаясь ярости понтифика. Так или иначе, король, по-видимому, не стремился довести войну до победного конца. Он отказался продвигаться дальше, в глубь папских территорий, и даже вывел войска из Болоньи, что явно говорит о его желании подписать с Юлием мирный договор. Но решение флорентийцев перенести Собор в Пизу, похоже, встревожило понтифика (сохранить секретность было невозможно, учитывая, сколько горожан об этом знало, к тому же кардинал де Медичи имел осведомителей повсюду в городе), и папа, вероятно, именно поэтому вознамерился отсечь Флоренцию от наиболее могущественного союзника.

В апреле правительство направило Макиавелли в Сиену, чтобы расторгнуть договор между Флоренцией и Петруччи, и все лишь по одной причине — ради возвращения себе Монтепульчано. Французы склоняли Флоренцию атаковать Сиену, что дало бы Людовику повод прийти на помощь союзникам и тем самым создать плацдарм в Тоскане, откуда в случае необходимости он мог бы начать наступление на Рим. Юлий, не желая допустить подобного поворота событий, при поддержке ряда флорентийских аристократов добился, чтобы Флоренция и Сиена подписали мирный договор на более длительный срок, и убедил Петруччи сдать Монтепульчано.

Людовик XII был все еще не до конца уверен в том, стоит ли продолжать созванный им Галликанский (от лат. galli — галлы, то есть французы) Собор,[60] являясь, вероятно, последним его покровителем. Император, некогда поддержавший это начинание, успел к нему охладеть, хотя все еще тщил себя надеждой, что французы помогут ему заполучить обещанное на совете в Камбре. Кроме того, никто не верил, что участники Собора и вправду намерены реформировать церковь. Роберте сказал Акциайоли, что противники Юлия из числа кардиналов сильнее всего желали стать епископами.

Юлий тоже расстроил планы Людовика: 18 июля он издал буллу о созыве Вселенского собора, который должен был пройти в апреле следующего года в Латеранском дворце Рима. Тогда же папа объявил Галликанский Собор незаконным, еретическим и раскольническим. Едва булла была опубликована, королю ничего не оставалось, как признать ее либо и дальше следовать намеченному плану. Людовик выбрал второе, решив, что ярая ненависть понтифика к Франции лишала его всякой возможности проведения мирных переговоров, и в августе монарх вновь обратился к Синьории с просьбой провести Галликанский Собор в Пизе и обеспечить безопасность прелатов, которые пожелают прибыть. Флорентийцы, обеспокоенные порицанием понтифика и торговыми убытками, которые неизбежно последуют за их согласием, изо всех сил тянули с ответом. В итоге под давлением французов они все же дали согласие, но предусмотрительно оповестили папу о том, что действовали исключительно по принуждению. Сами флорентийцы отказались участвовать, храня верность Священному Престолу, и пытались убедить Людовика пересмотреть свое решение.

Однако республика почти не надеялась на то, что ей удастся усмирить Юлия уговорами, и 10 сентября Десятка поручила Макиавелли встретиться с тремя кардиналами-отступниками, направлявшимися в Пизу, и попросить их отложить поездку. Кроме того, Никколо надлежало отправиться далее, ко двору короля, и передать решение властей, требовавших, чтобы король перенес Галликанский Собор в другой город и попытался бы достичь примирения с папой. Правительство заблаговременно сообщило своим послам в Риме, Милане и Франции о миссии Макиавелли, чтобы те предали дело самой широкой огласке. К тому же из Рима пришли вести о том, что Юлий тяжело заболел, а в случае его смерти политическая колода на итальянском столе будут перетасована заново.

12 сентября в Борго-Сан-Доннино, что к северу от Лукки, Макиавелли встретился с кардиналами Каравахалем, Борджиа, Сансеверино и Бриконне. Он сообщил им о неминуемом гневе Юлия, который уже вспыхнул, едва тот узнал, что 1 сентября доверенные лица кардиналов открыли Собор в Пизе. Также Никколо предупредил их об опасности, которую представляет ярость понтифика для флорентийских купцов, находящихся на папских территориях, и просил прелатов объехать стороной владения республики. Кардиналы согласились отправиться в Пизу через Понтремоли и удивились тому, что Флоренция оказалась не готова к вполне предсказуемым последствиям, которые вызовет их решение провести Собор в Пизе в 1409 году и тем самым выступить против «святейшего понтифика». В любом случае мощная армия Людовика их защитит, а заседание клириков и докторов богословия будет настолько многочисленным, что всякого, кто его оспорит, сочтут за еретика.

Кроме того, Макиавелли узнал, что кардиналы отправили агента к Максимилиану, чтобы просить его об участии в Соборе, заверив, что с прибытием всех делегатов заседание будет перенесено туда, куда император пожелает (Максимилиан тешил себя надеждой стать новым папой).[61] Перед отъездом во Францию Макиавелли оставалось лишь доложить об услышанном правительству, и 24 сентября он встретился с королем в Блуа. Доклад о переговорах в соответствии со всеми дипломатическими нормами составил флорентийский посол Роберто Акциайоли. Людовик заявил, что разделяет озабоченность республики и более всего желает примирения. Однако распустить Галликанский Собор отказался, полагая, что это единственный способ усадить Юлия за стол переговоров. Макиавелли ответил, что непримиримость Юлия может, напротив, лишь усилиться, если король не прекратит вести такую церковную политику. Людовик настаивал на своем, но все же согласился отсрочить официальное открытие Собора до начала ноября и пообещал перенести его в другой город как можно скорее. Оправданием такой задержки послужила болезнь папы, и монарх был вполне готов распустить Собор, если понтифик окажется сговорчивее.

Каким бы тяжким ни был недуг Юлия, у папы хватало сил, чтобы еще раз напомнить, чем чревато противостояние «грозному папе». 20 сентября его нунций покинул Флоренцию, а спустя три дня архиепископ города обнародовал декрет понтифика, налагавший на город интердикт — к великому недовольству властей, поскольку их не оповестили заранее. В ответ республика приказала шести главным церквям Флоренции продолжать служить мессы, а священника Оньиссанти за отказ подчиниться бросила в тюрьму. Правительство также приготовилось оспорить папский декрет на будущих Вселенских соборах, предусмотрительно не указывая, какой именно из них имело в виду: Пизанский или же Латеранский.

Что касается самих флорентийцев, то соблюдение интердикта во многом зависело от политической и идеологической принадлежности каждого отдельного горожанина. Фракция Содерини в общем и целом продолжала посещать церковные богослужения, равно как и некоторые «монашествующие» (frateschi), которые считали, что Собор в Пизе исполняет пророчество Савонаролы о церковном обновлении. Прочие решили подчиниться указу Юлия из ненависти к гонфалоньеру. Этот раскол проявился еще сильнее, когда Содерини предложил обложить налогами флорентийский клир. Совет Восьмидесяти и Большой Совет трижды отвергали это предложение, пока оно не было принято с перевесом в две трети голосов. Оппозиция действовала отчасти из религиозных мотивов, отчасти опасаясь гнева понтифика, а также помня о том, что многие члены влиятельных семейств владели немалыми церковными приходами. Содерини вновь не сумел объединить горожан под своим знаменем во времена невзгод.

Когда Юлий II узнал, что флорентийцы обратились к Вселенскому собору, он еще сильнее затянул петлю вокруг города. 23 сентября папа заявил послу Флоренции, что уже приказал конфисковать все движимое имущество в приграничных районах республики, а на следующий день намерен арестовать всех флорентийских купцов в Риме и забрать их товары. Теперь Юлий угрожал Флоренции более многочисленной армией, чем прежде, а после многих месяцев переговоров все же добился союза с Венецией и Испанией под названием Священная Лига, дабы вернуть Болонью, отстоять независимость Священного Престола и защитить от раскола церковь.

Кроме того, предположив (довольно точно), что Максимилиан был сыт по горло французами, правители одобрили пункт в договоре, позволявший императору вступить в Лигу позднее. Спустя шесть недель к союзу присоединился король Англии Генрих VII, помогая тем самым отвлекать французские войска от боевых действий в Италии. Юлий возненавидел Содерини не меньше французов и дал понять, что намерен восстановить во Флоренции власть Медичи. Враги Содерини заняли важные посты: кардинал Джованни де Медичи стал (формально и до поры до времени) легатом в Болонье, а Гульельмо Каппони отправился в Пизу в качестве особого папского представителя.

1 ноября в Пизе, наконец, состоялось заседание Галликанского Собора, однако флорентийцы не спешили его поддерживать: они отказали участникам в военной и политической помощи и в целом саботировали их работу. Макиавелли, только что вернувшийся из Франции, 3 ноября прибыл в Пизу во главе трех сотен пехотинцев, отправленных республикой для защиты своих интересов в городе. Спустя три дня во время встречи с одним из кардиналов Никколо участливо предложил перенести собор в более удобное место и обвинил в нехватке провизии скудные урожаи. Прелат ответил, что жизнь в Пизе хоть и была сносной, но не шла ни в какое сравнение с жизнью в Милане или Риме, и потому согласился с тем, что Собор стоит перенести. Никколо задержался в городе до отбытия всех участников Собора в Милан и составил подробный отчет о заседаниях, из которых не пропустил ни одного. К 13 ноября, когда Собор покинул город, флорентийцы вздохнули с облегчением и начали искать способ помириться с Юлием.

По заявлению папы, он ожидал, что республика направит в Рим двоих послов: одного от правительства, а другого — от духовенства, — и хотел, чтобы Флоренция отменила налоги для клира и отреклась от своей причастности к Галликанскому Собору. На заседаниях совещательных комитетов (ipratiche), созванных для обсуждения поставленных условий, возникло множество разногласий, и правительству пришлось прибегнуть к привычной тактике и тянуть время, хотя о поддержке Людовика XII никто не заикнулся. Озабоченность властей честью и репутацией города отразилась в мандате, который Десятка выдала Антонио Строцци, новому послу в Риме. В обмен на отказ Флоренции апеллировать к Галликанскому Собору папа должен был снять с города интердикт без всякого отпущения грехов, а что касается налога для церковников, поскольку принимал его Большой Совет, он, и только он, был вправе и отменить его. Хотя папа оставался непреклонен в своих требованиях, Большой Совет так и не одобрил постановление об отмене спорного налога, поскольку законодатели не желали ни с кем делиться политическими полномочиями. Допустив принятие этого налога, вечно осмотрительный Содерини сам загнал себя в угол, выбраться из которого уже был не в силах.

События приняли неожиданный оборот. В начале февраля 1512 года венецианцы сумели отбить Брешию и вклинились в восточный фланг французов. Но Гастона де Фуа не зря нарекли «грозой Италии»: спустя две недели он штурмом взял город и подверг его ужасному разграблению. Когда вести о победе достигли Флоренции, правительство приказало зажечь праздничные костры, и еще больше ярых сторонников союза с Францией потребовали приступить к сбору клерикального налога. Синьория отклонила их требование незначительным большинством голосов (пять против четырех), но фискальные органы все равно начали собирать налог. Духовенство упорно сопротивлялось, и едва 1 марта в должность вступил новый состав Синьории, Содерини приказал прекратить сбор. Похоже, это решение до некоторой степени умиротворило папу, и благодаря вмешательству флорентийских священнослужителей 10 апреля он согласился снять интердикт. Тем временем Франция и Священная Лига настойчиво требовали, чтобы Флоренция объявила, на чьей она стороне. Попытки выиграть время уже приносили ранее свои плоды и все еще могли помочь республике, которая дожидалась победы одного из противников.

И такая стратегия, похоже, сработала: 11 апреля французская армия одержала убедительную победу в битве при Равенне. Узнав об этом, Флоренция ликовала, а про-французски настроенные горожане превозносили победителей. Франческо Гвиччардини обвинил Макиавелли в том, что он «по пристрастию» преуменьшил потери Людовика и преувеличил потери Лиги, а совещательный комитет (pratic?) подавляющим большинством голосов выступил за возобновление оборонительного союза с Францией. Флорентийцы долго выжидали, не объявляя о своем решении, и теперь бросились на помощь к победителю, тогда как выгоднее было бы все же выждать немного. Битва оказалась поистине кровавым побоищем, однако значительная часть испанской пехоты под командованием вице-короля Неаполя Рамона де Кардоны сумела отступить в полном составе и по пути убить Гастона де Фуа. Его преемник, Жак де ла Палис, не стал преследовать испанцев и предпочел войти в Равенну и разграбить город.

Французы одержали пиррову победу, потеряв тысячи убитыми, в том числе де Фуа. И что еще хуже, через несколько дней после сражения Максимилиан приказал германской пехоте, служившей Людовику, вернуться домой, а на помощь Священной Лиге пришли швейцарцы, вторгшиеся в Ломбардию. Французам пришлось отступать и покинуть большую часть недавно завоеванных земель, в том числе и Болонью.

20 июня войска Лиги вошли в Милан, а спустя девять дней против занявших ее французов восстала Генуя. К тому времени де ла Палис двигался к Альпам во главе распадавшейся и деморализованной армии, и теперь Флоренции и другим итальянским союзникам Франции приходилось самим заботиться о себе. Спасти положение мог политический оппортунизм.

11 июля во Флоренцию прибыл посол папы Лоренцо Пуччи с просьбой присоединиться к Священной Лиге и помочь ей изгнать, наконец, французов из Италии. На заседании совещательного комитета предлагались различные решения, но все они либо не отвечали требованиям Лиги, либо не позволяли войти в союз, сохранив при этом дружественные отношения с Францией (всем представлялись устрашающие гонения на флорентийских купцов). Флорентийцы вновь прибегли к своей обычной тактике и, положившись на время и удачу, принялись выжидать. Но время быстро истекало, а удача уже даровала свою милость другим.

В начале августа победители собрались на дипломатическую встречу в Мантуе, в присутствии императорских представителей, хотя сам Максимилиан никогда в Лигу не вступал. Вскоре стало ясно, что единственной силой, скреплявшей эту коалицию, была всеобщая неприязнь к французам, без которой вновь давали о себе знать давняя вражда и зависть. Несмотря на захват Пармы и Пьяченцы, папа не мог выдавить д’Эсте из Феррары. И хотя один отряд «варваров» был изгнан из Италии, прочие уходить явно не собирались. Сфорца в основном по причине бездействия швейцарцев завладел герцогством Миланским, тогда как испанцы прочно обосновались в Неаполитанском королевстве.

Единственное, о чем правители сумели договориться в Мантуе, — это покарать Флоренцию за поддержку французов и изгнать Пьеро Содерини. Эта миссия выпала Рамону де Кардоне, которому кардинал де Медичи великодушно предложил 10 тысяч дукатов для выплаты жалованья испанским солдатам и пообещал наградить еще, как только все будет исполнено. Флоренция оказалась не в силах предложить равнозначную награду, отчасти власти ничего не знали о переговорах в Мантуе и пребывали в нерешительности. В одиннадцатом часу, когда войска Кардоны уже перешли через Апеннины, флорентийцы уразумели, что на них нападают и медлить больше нельзя.

Если верить одному из биографов XIX века, Макиавелли предчувствовал беду заранее. Якобы составленное в ноябре 1511 года Никколо завещание сочли доказательством того, что «он предвидел тяжелые времена». Но в ту эпоху размышления сорокадвухлетнего мужчины о возможной кончине и желание составить завещание, особенно если он имел малолетних детей (Бернардо, старшему сыну Никколо, было всего восемь), были явлением вполне обычным. В действительности с того момента, как Галликанский Собор покинул Пизу, и до мая следующего года Макиавелли, по-видимому, как обычно, исполнял поручения Десятки: инспектировал отряды ополчения, посещал крепости и занимался прочими административными делами. Но он, несомненно, понимал, что времена грядут непростые. В одном документе, датированном мартом 1512 года, говорится не только о создании кавалерийских отрядов, но и о необходимости сохранить Флоренцию независимой, а также выражена тревога по поводу «сил, кои в настоящее время правят государствами Италии».

Когда в город начали просачиваться слухи о произошедшем после битвы при Равенне, у Никколо появились новые заботы. Флоренция предприняла робкие попытки защитить свои границы. В конце июня, после поездки в Сиену, где Никколо должен был выразить соболезнования от имени Флоренции в связи со смертью Пандольфо Петруччи, Макиавелли отправился в Сан-Джованни-Вальдарно посоветоваться с местным правителем относительно папской армии, шедшей на север. Республика разрешила этим войскам проход по своей территории, но была обеспокоена тем, что это были войска Орсини. Затем Никколо отправился в Монтепульчано для организации обороны этой территории на случай, если папская армия отклонится от своего маршрута.

И все же деятельность Никколо значительно осложняли отсутствие сильного политического лидера и общеизвестные скупость и гордыня флорентийцев. В конце июля секретарь, в то время занятый сбором войск в Муджелло, получил известие о том, что испанская армия собралась в Лояно, то есть примерно в шести милях от флорентийской границы. Макиавелли немедленно оповестил правительство, но в ответ получил приказ отпустить всех солдат, кроме пары сотен пехотинцев, и платить им лишь в случае крайней необходимости. Совещательные комитеты, созванные для обсуждения данного вопроса, а также возможности дальнейших переговоров с Лигой, похвалили Десятку за бережливость. Затем было решено избрать уполномоченного посла, который бы руководил работой Макиавелли, и проголосовать за введение наказания для тех, кто «распространял ложные слухи». Слепой старик Антонио Джакомини сразу же заметил всю опрометчивость этого решения и умолял правительство укрепить перевал Пассоделла-Фута, предположив (абсолютно верно), что именно через него испанцы могут проникнуть на территорию республики.

Но мольбы старика отклика не нашли. Правительство решило собрать несколько тысяч солдат в Фиренцуоле, рассчитывая на то, что испанцам придется перед тем, как продолжить наступление, овладеть этой крепостью, чтобы не оставлять у себя в тылу крупные силы. 22 августа представитель Флоренции при дворе вице-короля Неаполя Бальдассарре Кардуччи доложил, что Макиавелли отправился в Фиренцуолу во главе двух тысяч пехотинцев. Кардуччи был уверен, что «все произойдет по воле Вашей Светлости и ей во благо».

Его оптимизм оказался неуместным: испанцы перешли через перевал Пассоделла-Фута, как и предсказывал Джакомини. Вице-король был решительно настроен идти на Флоренцию, требовал отставки Содерини и разрешения для Медичи возвратиться в город на правах частных лиц. Предложение 30 тысяч дукатов в обмен на его возвращение разочаровало Кардону, настаивавшего на сотне тысяч. Он также бранил флорентинцев за нерешительность, ссылаясь на то, что его повелитель из недоверия к республике не решался заключать с ней соглашения. Он предложил Кардуччи переговорить с кардиналом Джованни де Медичи, пока тот находился в его лагере. Флорентийский посол, памятуя о запрете на общение с бунтовщиками, вежливо отказался. Кардуччи ничего не оставалось, как сообщить Десятке, что к утру испанцы будут в Барберино и, вероятно, затем намерены захватить Прато. «Охраняйте Прато как следует, — предупреждал он, — ибо здешний люд болтает, будто жители города благоволят кардиналу».

Десятка спешно приказала правителю Прато подновить защитные сооружения и готовиться к обороне, добавив, что огнестрельное оружие, порох и другие припасы они пришлют. Но вовремя в город прибыла лишь небольшая часть вооружения, и хотя позже поговаривали об измене и саботаже (ходили слухи о банде флорентийской молодежи, которая нападала на обозы и, разогнав извозчиков, крушила бочки с порохом), логичнее предположить, что вне зависимости от приказов все попытки властей прийти на помощь Прато оказались жалкими и запоздалыми.

Весть о наступлении Кардоны привела Флоренцию в полное оцепенение. Захватчики действовали с жестокостью, не отличавшей их от любой другой армии XVI века: убивали всех без разбора, уводили женщин и скот, наводя ужас на жителей окрестных селений. По сохранившимся свидетельствам, испанская армия насчитывала 8 тысяч пехотинцев, 800 всадников («Многие страдают от недугов, но надежда на наживу придает им сил и ускоряет шаг», — заметил Кардуччи) и два орудия; однако на самом деле их было чуть больше 5 тысяч. Но независимо от численности и физического состояния, испанцы были ветеранами, прошедшими немало сражений, закаленными воинами, неистовыми сынами суровой Эстремадуры, засушливых равнин Кастилии и крутых гор Арагона. Среди них было и немало морисков (moriscos) — мусульман, принявших христианство.

В Равенне на глазах у товарищей многих из них рвала на части артиллерия герцога Феррарского, топтала тяжелая кавалерия французов, сминала немецкая пехота Людовика XII. Испанцы не боялись смерти, тем более от рук тех, кого считали дилетантами. Но крайне нуждались в припасах — в особенности в провианте — и чуть разжились едой в ходе марша на юг. Кардона был явно обеспокоен тем, что из-за нехватки самого необходимого его армия редеет и, если его вынудят отступить, он рискует угодить в ловушку между основной флорентийской армией и силами, собранными в Фиренцуоле. Положение было безвыходным, и вице-королю оставалось только одно — продолжать наступление.

Во Флоренции мнения о том, как лучше отразить испанскую угрозу, разделились. 24 августа Макиавелли срочно вызвали в город: Синьории не терпелось выслушать его оценку сложившейся ситуации. Никколо считал, что «защищать надлежит не конечности — без них можно жить, — а сердце и жизненные органы тела, ибо, если поразить сердце, наступает смерть», как напишет он позднее в трактате «О военном искусстве». Содерини решил сосредоточить основную мощь — 9 тысяч пехотинцев и несколько сотен всадников — непосредственно у стен Флоренции, вопреки мнению некоторых членов Десятки, предлагавших собрать все силы в Прато, и невзирая на предостережение уполномоченного представителя в армии Пьерфранческо Тозиньи: «Предвижу крушение ваших замыслов».

Содерини к ним не прислушался и сейчас, задним числом, легко критиковать его, хотя обе стратегии имели свои преимущества, по крайней мере теоретически. Кроме того, гонфалоньер боялся, что оказавшаяся без защиты Флоренция перейдет к сторонникам Медичи. 27 августа Содерини добился личной победы: Совет Восьмидесяти и Большой Совет объявили ему вотум доверия, отклонив как его заявление об отставке, так и просьбу вновь допустить в город Медичи. Вдохновленное этим проявлением народной любви, правительство приказало арестовать ряд лиц, подозреваемых в пособничестве Медичи.

Тем временем испанцы вошли в Кампи, разграбили город и сожгли. Оттуда они могли направиться либо на север, к Прато, либо на юг и атаковать Флоренцию. Вечером 27 августа Буонаккорси писал Макиавелли: «Вам известно, кто крайне опечален и обеспокоен тем, что этим вечером в Кампи обосновался враг, и желает, чтобы я попросил вас не мешкать. Сделайте все, что возможно, и не тратьте времени на досужие прения». Один решительный шаг мог все изменить в пользу Флоренции. Феррарский агент в испанской армии писал кардиналу Ипполито д’Эсте, брату герцога Феррары: «Решившись ударить, флорентийцы с позором разгромили бы этот лагерь». Но то ли из-за нерешительности, то ли из-за отсутствия четкой стратегии флорентийская армия не сдвинулась с места, утратив единственную возможность вынудить испанцев к отступлению. Однако плохо обученное ополчение и нехватка знающих командиров могли с легкостью обернуть атаку в катастрофу. Потому решение оставаться на месте, принятое Макиавелли или кем-то еще, можно считать самым разумным.

На следующий день захватчики двинулись на север и заняли позиции у Прато. Городской гарнизон состоял из 3 тысяч ополченцев, тысячи местных добровольцев и нескольких сотен всадников, которыми за отсутствием подходящего главнокомандующего руководил один из старейших военачальников республики, преклонных лет Лука Савелли, который уже не мог никого вдохновить на борьбу. Теоретически этих сил было вполне достаточно, чтобы сдержать испанцев, но средневековую стену вокруг Прато никто так и не отремонтировал. Более того, солдатам не хватало боеприпасов, и однажды им даже пришлось сдирать с крыш свинцовые листы, чтобы из них выплавить пули. К тому же правителю города было отпущено на оплату солдатского жалованья лишь 100 дукатов с предупреждением расходовать эту сумму экономнее. Неделей ранее флорентийские советники согласились собрать около 50 тысяч дукатов на военные нужды, но на сборы ушло бы немало времени, а между тем безденежье отнюдь не укрепляло и без того невысокий боевой дух солдат. Жителям Прато приказали не покидать дома, и это убедило ополченцев из других флорентийских земель, что помогать обороне горожане не собираются.

Утром 28 августа испанцы открыли огонь по крепостным стенам из двух орудий. После нескольких выстрелов разорвался ствол одной из пушек, а вторая оказалась слишком малого калибра для разрушения нижней части кладки. Попытка штурмовать укрепления, применив осадные лестницы, также провалилась: потери испанцев составили сорок солдат, а защитников города — всего три человека. Теперь, оказавшись в отчаянном положении, Кардона отправил во Флоренцию посла с предложением отступить в обмен на 30 тысяч дукатов и сотню вьюков хлеба.

Несмотря на кажущуюся решимость, вице-король получил от испанского монарха указание урегулировать ситуацию путем переговоров и в случае необходимости пожертвовать Медичи. Священная Лига уже начала разваливаться. Фердинанд Арагонский был разгневан тем, что Юлий II захватил Парму и Пьяценцу и пытался изгнать д’Эсте из Феррары. Вице-король открыто заявил флорентийскому послу Никколо Валори, что скорее предпочел бы видеть Флоренцию свободным городом, нежели под властью папы. Учитывая эти обстоятельства, Флоренции было бы разумнее согласиться с предложением Кардоны, но Содерини, убаюканный новыми надеждами, напротив, решил переждать, рассчитывая на то, что избавиться от испанцев без особых затрат поможет голод. Впоследствии Макиавелли подвергнет резкой критике такое решение, списав его на самонадеянность сограждан. Он утверждал, что, согласившись на условия испанцев, Флоренция сохранила бы независимость: «Благоразумным государям и республикам следует довольствоваться победой, ибо отсутствие такого довольства чаще всего и приводит к поражению». Хотя Содерини и вправду трудно было отказать в благоразумии, на этот раз это несомненное достоинство явило свою противоположность.

Не получив никакого ответа, Кардоне пришлось спешно принимать решение. Утром 29 августа он установил оставшееся орудие перед участком стены Серральо, где возвышенность, представляя естественное прикрытие, позволяла ближе подобраться к укреплениям. К одиннадцати часам в верхней части стены образовалась брешь шириной около двенадцати футов, и вице-король собрал войско для штурма. Он напомнил солдатам о выпавших на их долю невзгодах, заверив их, что продовольствия в Прато в избытке, пробудил жажду отмщения, напомнив им о соратниках, умиравших от отравленного вина, которое они находили в брошенных жилищах по дороге сюда. Надо сказать, речь вице-короля возымела действие. Кроме того, если город будет взят, Кардона пообещал солдатам полную свободу действий и сотню дукатов первому, кто ворвется в брешь. Тем не менее, желая избежать лишних потерь, он прежде отправил в город глашатая — потребовать добровольной сдачи города, в противном случае он возьмет его силой. В ответ Лука Савелли храбро заявил, что, если Кардоне нужен Прато, ему придется за него сражаться.

Около полудня испанцы подобно «бешеным псам» бросились в брешь. Ополчение Сан-Миниато и Вальдиньеволе пыталось их сдержать, однако, потеряв двоих, отступило перед яростью нападавших. Другие отряды ринулись прикрывать брешь, но захватчики уже врывались в город и, взбираясь по осадным лестницам, беспрепятственно преодолевали незащищенные стены. Штурм еще можно было остановить, если бы не обратившийся в бегство отряд аркебузиров, обстреливавший брешь из-за окружавшей сад стены. Неукротимые испанцы, безжалостно подавляя сопротивление, быстро заняли главные улицы и центральную площадь города.

Из ополченцев выжили те, кому удалось скрыться в домах и подвалах. Как только ярость поутихла, бессмысленным убийствам испанцы предпочли деньги за выкуп. Лука Савелли и флорентийский правитель Прато были взяты в плен, а ликующие захватчики предались мародерству и насилию: насиловали женщин всех возрастов, пытали мужчин, чтобы вызнать, где спрятаны ценности, брали в заложники детей. Вице-король и кардинал де Медичи просили сохранить честь женщин, но при всем желании остановить обезумевших солдат они не могли. И все же некоторых женщин, моливших о пощаде, Кардона и кардинал спасли. В течение трех недель испанцы, не гнушаясь ничем, бесчинствовали в Прато.

Сколько людей погибло во время осады и разграбления города, сказать трудно. Примерное число жертв составляет от 50 человек до 6 тысяч. Вероятно, истинное число где-то посередине: возможно, к 2 тысячам ополченцев, «павших, спасаясь бегством и моля о пощаде», как писал Франческо Гвиччардини, следует прибавить горожан, пытавшихся защитить себя, свои семьи, собственность и честь. Ответственность за их гибель всецело лежала на Содерини, хотя объективно в их смерти отчасти повинна политическая система Флоренции в целом.

Едва вести о случившемся достигли Флоренции, по городу прокатилась волна паники. Ополчение потерпело поражение в Прато, и уже никто не мог гарантировать, что то же самое не повторится при штурме Флоренции. В замешательстве правительство отправило Бальдассарре Кардуччи переговорить с вице-королем. По возвращении Кардуччи доложил, что Кардона хочет, чтобы ему выплатили 150 тысяч дукатов и позволили Медичи вернуться во Флоренцию. Также посол рассказал об увиденном в городе, преувеличив масштабы разрушений, и его слова лишь усилили ужас флорентийцев, опасавшихся той же участи. «Итак, можно с уверенностью сказать, — комментировал события Франческо Веттори, — что даже такой враг Медичи, как мессер Бальдассарре, приложил куда больше усилий для их возвращения во Флоренцию, чем любой из их ближайших друзей». Вечером 30 августа Совет Восьмидесяти предложил Содерини согласиться на условия вице-короля. Гонфалоньер уже собрался подать в отставку, но Синьория его отговорила.

Однако на следующий день все круто изменилось: во дворец правительства ворвались четверо молодых аристократов — Антонфранческо дельи Альбицци, Паоло Веттори (брат Франческо), Бартоломео Валори и Джино Каппони — и пригрозили убить Содерини, если тот не уйдет в отставку. Гонфалоньер растерялся, и тогда Альбицци схватил его за мантию и потребовал выпустить из тюрьмы всех, кого арестовали несколькими днями ранее. Содерини понял, что остался в одиночестве, и тут же принял их условия. Он слышал крики разгневанной толпы, собравшейся возле дворца. Вызвав Макиавелли, гонфалоньер велел привести Франческо Веттори. Содерини стремился вытребовать позволение покинуть город живым и невредимым, и прибывший вскоре Веттори все же сумел убедить противников Содерини отпустить его с миром. Франческо вызвался проводить его до дома, и вдвоем они покинули дворец.

Некоторые члены правительства едва сдерживали радость, наблюдая за уходом Содерини. С гонфалоньером едва не случился припадок, когда он дошел до моста Санта-Тринита, и он попросился в расположенный неподалеку дом Веттори. Следующей ночью Франческо тайно вывез Содерини из Флоренции и сопровождал гонфалоньера до самой Сиены. Тем временем были созваны коллегии и магистраты, которым надлежало решить его судьбу. Первоначальное предложение отстранить его от должности было отклонено, однако Веттори предостерег власти об опасности, которая в этом случае могла угрожать Содерини, и тогда ходатайство одобрили.

1 сентября во Флоренцию прибыл Джулиано де Медичи. Он был в традиционном флорентийском платье и шел по улицам без охраны. Столь скромное поведение было более чем оправдано, если учесть, что одно лишь упоминание о Медичи приводило многих горожан в ярость; и хотя ряды паллески (palleschi) ежечасно множились, Джулиано и его брат-кардинал понимали, насколько слабы пока что их позиции. Большинство флорентийцев, не считая незначительного числа фанатичных приверженцев Медичи, было согласно жить под властью Содерини, а их верность любому новому правительству была продиктована скорее выгодой, нежели политическими убеждениями. Никто не мог поручиться, что после ухода испанцев Медичи сумеют удержаться во Флоренции, а пока что Джулиано и кардиналу нужно было хотя бы сделать вид, будто они поддерживают республиканскую конституцию.